Больше историй

19 марта 2020 г. 15:40

2K

Письмо той самой женщине

Доброй ночи, моя прекрасная Дама ( как сказал бы Александр Блок).
Надеюсь, моё письмо не разбудило вас…
Пустое письмо похоже на лампочку: оно грустно светит в слепой темноте тёплых рук.
Я уже посылал вам пустые и яркие письма, но, к сожалению, не знал ещё вашего адреса, и потому просто посылал их на нежно выдуманные адреса: Звенигород. Улица луны 21-12.
Ленинград. Улица Набокова. Больница имени Достоевского 78-59.
Вечность — улица Надежды. Дом там всего один, с зажжённым жёлтым окном, похожим на последний лист облетевшего дерева.

Вы наверное смеётесь, вы… догадались.
Да, к сожалению, я страдаю шизофренией, но это не мешает мне вас любить.
Я совсем не похож на Желткова из повести Куприна: вы даже не заметите моей любви, она вас ни капельки не обременит.
Это моё первое и последнее письмо к вам.
Все прежние мои письма к вам — получали другие люди, удивляясь нечаянно вспыхнувшей нежности в их руках.
Я не называл вас по имени, чтобы доставить удовольствие и вам и им: вы не ревнуете?

Но письма я писал не только людям.
Я писал пронзительные письма вам с признаниями в любви: это были письма дождю, луне, пролетающей космической станции надо мною в ночи, даже перелётным птицам я писал и жучку на ветке малины.
Я понял простую истину: поэты прошлого были самоубийственно робкими в своём желании назвать любимую луной, розой..
Они были… стесняющиеся своего любовного безумия, безумцы.
Они просто называли так любимых.
А любимые почему-то радовались, что их просто называют так: тоже стеснялись своего ответного безумия, а значит, и любви.

Я пошёл дальше. Вот прямо сейчас взял, и пошёл.
Иду по парку и пишу вам письмо.
Вы для меня были светом луны — и я искренне писал письмо луне.
Вы были для меня веточкой шиповника, грозой, и я им писал.
А потом у меня было обострение; я падал на пол, моё тело изгибалось, как арфа, я плакал и бредил, содрогаясь: я был луною и веткой шиповника и тенью сирени.
 Я настолько любил вас, что… становился всецело вами, забыв о себе, и с неизъяснимой радостью удивления получал письма от таинственного незнакомца, и чуточку любил его и жалел, прижимая письма к груди.
В комнате открывалось от ветра окно, и лунный свет, взявшись за руку за аромат сирени, входил ко мне, склоняясь к простёртому на полу телу.

Я был счастлив, моя драгоценная женщина ( как сказал бы Заболоцкий. А он и правда так однажды сказал).
В моей памяти сердца вспыхивали странные воспоминания, когда мы ещё даже не родились, а я вас уже любил.
Любил вас, когда вы были в лунном свете, и луна была сладостно ближе к земле; любил и в лепестковой, розовой ряби осенней лужицы в кленовом лесу 1000 000 лет назад: по качнувшемуся стебельку дождя, в отражённое небо бежало нежное насекомое: розовые ноготки удивлённого существа, почувствовавшего в себе великое чувство, которое было ещё выше разума в нём, и потому, словно замерзшая вода в тесном сосуде, нежно разрывавшее его изнутри, давая простор для разума, словно робкому цветку, вытолкнутому из чернозёмной ночи сознания, в удивлении благодарности обернувшегося на великое и странное чувство, его породившее: разум стал Орфеем, обернувшемся на свою Эвридику.

Моя милая женщина, душа души моей ( как сказал один поэт. Не знаю какой. Может и не один. А может и не говорил вовсе. Может, я — этот поэт?), мне сегодня снился сон о вас.
Мне снился рай. Вы были больны, а я был почти здоров.
У вас болело горло и вы пили тёплый чай с мёдом: я был этим чаем.
У меня иногда удивительно хорошо получается быть чаем.
Знаете, если бы в сумасшедшем доме был театр, я бы там гениально играл индийский чай ( крупнолистовой).
Вы бы мной гордились… а может, и стыдились бы робко меня, сидя в партере и прикрываясь веером.

Так вот, вы пили меня медленными глотками, а я украдкой, прозрачно и тепло, совсем как призрак ( ваши глотки — мои прозрачные шаги), стыдящийся себя и своей смерти, как мы стыдимся своего голого тела, обнимал ваше горлышко изнутри, целовал его, словно последний алый лист на облетевшем дереве, и вам становилось лучше.
Я постелил вам лесные цветы. Целое поле под луною и ночью.
Вы лежали в цветах и бредили, а я ухаживал за вами: подходил к вам робким оленёнком, то подлетал словно бы навек удивлённой совой, или карим муравьём взбирался по вашему милому, альпийскому плечу… но вам становилось всё хуже, и губы ваши почему-то прошептали: идиот.

Вы встали, подняли простыню цветов в кленовом лесу, вытряхнули из неё перепуганных зверят и ушли с нею домой.
Вы снова были у себя в постели, но дом ваш сладостно был в раю моего сна.
На вашем столике было моё обнажённое сердце, похожее на баночку малинового варенья и ложечка рядом с ним с чашкой, на которой была изображена ромашка: в ней был почти допитый чай.
Я был и в комнате и в вас.
Так мы заходим порой в ночное море ( не лично мы, разумеется), и через миг — лишь одна наша голова над водою и в мире, среди звёзд.

Так и я разливался сладким теплом в вашей груди, животе.
Это тепло — было моими руками, грудью, ногами.
Совсем как ребёнок-космонавт, я невесомо барахтался шелковистым и густым теплом в вашем теле, ощущая лунную, звенящую бездну под собой: таинственной рыбой ваше сердце коснулось в ночи моего живота.
А потом я пропал. Буквально пропал, как это часто говорят в любви ( не помню кто говорит, простите).
А ещё позже, я осознал себя почему-то пиявкой на вашей шее.
Но это была не обычная пиявка, а сумасшедшая, возомнившая себя гусеницей, которая вот-вот превратится в бабочку.

Мне представилось, что я как бы преступно и жульнически оступился на шаг назад в эволюции любовного чувства: подсмотрел бабочек у вас в животе, но не знал, чьи они: от меня они, или нет.
И меня отбросило назад, и я стал гусеницей, безумно стыдящейся своего обнажённого существования: вы ведь совсем не должны были меня видеть, вы бы догадались, что я подсмотрел то, что было у вас в животе.
Это вы мне? да, всё нормально. Я просто разговариваю в парке с сиренью, распустившейся у меня в памяти…
Простите. Тут проходила женщина и отвлекла меня.
Так вот может именно из-за этого иррационального стыда я превратился в пиявку? Она ведь совсем не гусеница.

Но мне было больно ещё и потому, что я, притворяясь пиявкой, вынужден был пить вашу кровь, сначала на груди,  а потом — и на шее, и вам ( нам?) становилось легче.
Вы словно пытались сказать мне какое-то нежное слово, но не могли из-за больного горла, а я пил вашу кровь, наполнялся вами и… словно бы всей густой теплотой ваших невысказанных слов, только ещё шевелящихся в вашем горлышке, словно бабочка в коконе.

Знаете что я подумал? Вот говорят, что у человека в животе от любви порхают бабочки.
А кто… порхает в животе гусениц? Неужели тоже, бабочки?
Тогда это удивительно… это значит, что гусеницы раньше вовсе не становились бабочками ( бог знает кем они становились: вылупятся, и каждый раз нечто разное: оленёнок, птица, цветок, мелодия грустная, стих), но, полюбив, они чувствовали в себе окрылённое чувство, как ребёнка они ощущали и вынашивали в себе любовь, и в какой-то миг, это неземное чувство стало больше их тела, и оно разорвало его, и они стали всецело и зримо тем — что они чувствовали.
Наперекор всем законам природы, понимаете?

Когда я нежно думаю о вас.. я чувствую тепло не только у себя в животе, но и в груди и в плечах: я ощущаю в себе лунный свет, дождь и вечерних птиц.
Замечали, что вечером птицы — романтики и поэты, не меньше чем Байрон, Шелли и Китс?
Они улетают ночевать в свои незримые и таинственные места с той грацией спокойного счастья, какое неведомо и перелётным птицам осенью, летящих на юг: так души летят после смерти в страну, похожую на общий сон, разом приснившийся всем людям и даже животным и деревьям.

А ещё, думая о вас, я ощущал на левом запястье — сердце своё, лёгкой веточкой сирени касавшейся засиневшего по утру окна.
Неужели однажды я стану всецело тем, что я чувствую у себя в животе, груди и даже запястье?
Быть может… именно тогда моё настоящее письмо, написанное не чернилами, но сердцем, дойдёт до вас: простите меня, я больной человек и не могу нормально объясниться в любви…
Вы просто откроете однажды окно, и получите письмо: всей нежностью природы я коснусь ваших милых рук.
Природа станет на миг совсем ручная, словно добрая птица, выпущенная из ваших рук, но не отлетающая от вас далеко: она нежно-близко, вы это поймёте.

Но я не договорил свой рай.
Вы лежали на белой постели и бредили.
Вы говорили обо мне, лунном свете, вашем муже, каком-то идиоте и цветах.
Вы говорили в меня, сквозь меня, из меня, а я был прозрачным, как призрак, не верящий в себя, пугающийся своей сбывшейся смерти: я пытался удержать ваши слова в себе, когда вы нежно были во мне, но не мог, зажимал грудь, плечи.. но слова ваши вылетали из меня: сквозные слова, как сквозные ранения.
Я плакал от ваших слов, не замечающих меня.

Силы покинули меня и я лёг рядом с кроватью, где спит ваша чудесная собака, цветом в осень.
Уснул на полу. Но во сне я стал что-то говорить, как это часто бывает со мной.
Я говорил о Бетховене, вене, каком-то идиоте, сирени, брызнувшей розовой веточкой из порезанных запястий и об аромате дождя, ворвавшемся в открытое окно.
В той странной комнате рая, лежали мужчина и женщина: она — бредила, он — разговаривал во сне, но иногда их слова, обращённые разом ко всем: ночи, цветам, дождю и луне за окном, словно бы впотьмах, вслепую, ища кого-то и оступаясь ( так ищут кого-то тысячи лет), натыкались друг на друга, и тогда голоса улыбались и говорили друг с другом: мужчина говорил с бредом, и женщина улыбалась, и улыбался лежащий на полу мужчина, словно лунатик, подносивший своё левое запястье к губам и целуя его.
А проснувшаяся в моём сне собака, положив мордочку на передние, рыжие лапки, похожие на осеннюю листву клёна, грустно косилась одними глазами то на женщину, то на простёртого на полу молодого человека, зараставшего цветами, ромашками и сиренью: над ним летали мотыльки и пчёлы, собирая мёд.

Моя вечная, бесценная женщина. Я не уверен, что это письмо дойдёт до вас.
Раньше вас его могут прочитать совсем незнакомые люди, дождь и луна.
Не ревнуйте. Если вы всё же читаете это письмо, значит, меня уже нет.
Но есть луна за вашим окном и веточка сирени. И есть милый дождь, который вы любите.
Прощайте. Я вас всегда любил и буду любить, вне зависимости кем я буду.
Не сердитесь, но я люблю вас больше вашего мужа и ваших милых друзей: они хорошие, но они любят вас только собой.
А мне легко любить вас… всей красотой природы, в которой вы нежно себя иногда ощущаете.
Мне мало любить вас в простом человеческом теле, к тому же, ущербном, в своём безумии, не достойном вас.
Итак, до встречи, моя любовь.
Я стал травой и цветами… которые я постелил на земле для вас одной.

картинка laonov
Christian Schloe

Комментарии


Если письмо "той самой женщине", то каждая женщина может увериться, что это написано ей. И только ей. Мне кажется, что это письмо мне. Я вот только не решаюсь кого же все же лучше выбрать - робкого олененка ( а какой от него толк? ), навеки удивленную сову ( вечная мудрость - это скучно ), значит, остается муравей ( но с ними у меня вечная борьба, и побеждают они ). Вариантов мало.
Я лучше спрячусь в сирени и буду наблюдать за вами.
Или дождусь дождя. Нет, ливня. Пусть он смоет наши следы. И мы растворимся... Были ли мы собой ?
История чудо, Саша, так и хочется пошалить !
Хотя она создавалась , как серьезная история, Да?


Шалость удалась, Нина)
Если в истории женщины получали мои письма, то почему и в реальности женщине не получить такое письмо?
И почему вы выбирали между зверятами?) Хотя, олень - это символ души.
Хороший ход с сиренью. Словно бы я тебе всё это говорю.. в истории.
И дождь хорошо. В дожде тоже можно спрятаться.
Спасибо за внимание, Нина..
Серьёзная история? Да. Но и в ней есть разное.


Ты напоминаешь мне, что эпистолярный жанр может быть гениальным. Что-то в этом есть от Сирано де Бержерака: быть может, смесь робости, нежности и блаженного страха. Очень своеобразно. Мне кажется, любая женщина была бы счастлива, если бы столь трогательное и чувственное письмо написали для нее, только для нее (так что не зарывай свой талант в землю!)

Знаете, если бы в сумасшедшем доме был театр, я бы там гениально играл индийский чай ( крупнолистовой).

Это, право, лучшее место. Я бы в этом театре играла, наверное, шелест листьев (именно шелест, а не сами листья). Неплохо бы я смогла сыграть дыхание моря. Возможно - прикосновение к чему-то живому, теплому. Самый важный дар - уметь слышать прикосновение. А еще лучше - суметь стать чем-то невесомым, незримым, что есть и нет одновременно.
Надеюсь, ты встретишь самую-самую лучшую девушку (или уже встретил), и она своей нежностью будет оберегать твой талант.


Даян, спасибо за такой тёплый и хороший комментарий)

Я бы в этом театре играла, наверное, шелест листьев (именно шелест, а не сами листья). Неплохо бы я смогла сыграть дыхание моря. Возможно - прикосновение к чему-то живому, теплому. Самый важный дар - уметь слышать прикосновение. А еще лучше - суметь стать чем-то невесомым, незримым, что есть и нет одновременно.

Да, и вот именно эти мысли тоже отражены в истории.
И как ты чудесно написала о шелесте и море!
Знаешь что? Я бы не отказался глянуть на такой театр.
Только это было бы очень грустно. Безумно поэтично, но грустно.
В театре ведь могли сидеть и родственники "моря", "шелеста". Чья-то жена или муж могли быть - шелестом.
Право, я бы разрывался и смотрел то на сцену, то на родных.
Про дар хорошо написала. Очень.

Да, ту самую уже встретил)

Спасибо, Даяна!


Какая прелесть, Саш! Читаешь и хочется улыбаться, хотя и грустно немного...
Буду теперь внимательнее приглядываться к веточкам сирени, луне за окном, стуку дождя и, главное, к тёплому чаю, да и к кофе тоже, а то мало ли)))
Мне ещё понравилась картинка, птица-посыльный доставляет девушке письмо (чудесная иллюстрация к истории). Гугл выдаёт, что автор Christian Schloe...


Спасибо, Ника)
Рад, что история вызвала у тебя приятные эмоции)
Да, приглядывайся к сирени и кофе... внимательней. И про вино не забывай)

Да, это именно этот художник. Я иногда ставлю его работы в истории свои.
Кстати, спасибо. Сейчас укажу под картиной его.

Спасибо за внимание, Никуш)


Да, приглядывайся к сирени и кофе... внимательней. И про вино не забывай)

)) Окружающие нас предметы и явления загадочнее, чем может показаться на первый взгляд)

Да, это именно этот художник. Я иногда ставлю его работы в истории свои.

Посмотрела некоторые его работы... интересные. И мне нравится цветовая гамма на многих его картинах, такая сине-серая)
Тебе спасибо, Саш)


Я тоже прочла письмо, хотя оно адресовано той женщине, а я не та, а эта. ️
Надеюсь, автор простит мне дерзость. Письмо чужое и мало что ясно. Трагедия и одно расстроийство. В таких ситуациях, когда нет возможности помочь человеку, я молюсь Богу. У Него и правда Вечная, и Сила ВсемОгущая. В Его руках и жизнь, и смерть. Только, наверное грешный я человек, и мои молитвы до небесной канцелярии не доходят.


Каждая женщина для кого-то - та самая.
Надеюсь у вас всё будет хорошо.