О жизни сердца

Глазами чьими я смотрю на мир?
Друзей? Родных? Зверей? Деревьев? Птиц?
Губами чьими я ловлю росу,
С упавшего листа на мостовую?
Руками чьими обнимаю мир,
Который так беспомощен, непрочен?
Я голос свой теряю в голосах
Лесов, полей, дождей, метели, ночи...

Ника Турбина

Часть 1

Помнишь, я тебе перед разлукой говорил, что буду каждое своё письмо начинать с новой буквы алфавита, называя тебя с нежностью?
Ты тогда ещё с улыбкой спросила: как же ты… назовёшь меня нежно на «ы», на «ъ» и «ь» знак?
Ты была и Африкой моей гумилёвской, и водяным знаком судьбы, нежно проявляющимся на свету, радием, лучи которого пронзали меня целиком, заставляя светиться в ночи.
Разумеется, была ты и солнышком и луной, голубкой из стиха Бодлера «Приглашение к путешествию», носящейся над тёмной водою.
Ты была для меня целым миром… Я казался себе Адамом, девственным сердцем впервые взглянувшим на мир.

Помню, когда я впервые увидел тебя… мне было больно моргать ( не смейся на этот в чём-то наивный образ).
Было невыносимо думать, что я пропущу твоё милое движение, улыбку, взгляд…
Это казалось таким же безумием, как впервые услышать Лунную сонату Бетховена, и руками время от времени зажимать себе уши…
Читать в первый раз Сашу Соколова… и видеть зачёркнутые кем-то слова, пунктуацию.
Это же абсурд, согласись.

И вот я стоял тогда в компании посреди весеннего парка, смотря на тебя с каким-то восторгом пришибленной нежности: из глаз у меня текли слёзы, как у идиота — без видимых на то причин, как это часто бывает у идиотов.
Я просто долго не моргал, любуясь тобой, желая как бы вдохнуть тебя целиком, словно бы предчувствуя что-то тёмное в нашей судьбе: слёзы пошли сами собой — талая синева моих глаз…
Ты заметила слёзы и улыбнулась мне: а почему вы плачете? Что-то случилось? ( улыбка твоя как бы обернулась на миг, прислонилась ладонью к дереву, возле которого ты стояла)
Да, случилось… вечность случилась возле синей лужицы ( счастливая!) над которой ты стояла: ты случилась в моей жизни.
Я тоже улыбнулся, оперевшись улыбкой глаз на то же деревце, прозрачно и тепло коснувшись твоей руки.

Если честно, не понимаю, как твои друзья могли не замечать в тебе всего чуда твоего милого существования… как они могли не то что со спокойным сердцем моргать возле тебя, но и… запросто отворачиваться от тебя.
Куда? Зачем? Разве… мир может существовать без тебя?
Вроде, Шопенгауэр говорил: когда мы умираем, с нами умирает и мир…
Над ним смеялись. Ах… они просто не были влюблены! замечала, как много пустой и гордой мудрости в мире с приближением к ней любви, становится беспомощной и маленькой, словно одинокий ребёнок, играющий на земле?

А я не мог надышаться тобой. Мне хотелось разгладить синие складочки ряби твоих движений.
Именно в этих мимолётных складочках таилась неуловимая прелесть и тайна твоего милого существования, пунктуация и пуантилизм существования, невидимая другим: как при дожде — капнуло… ещё раз. Твоя рука улыбнулась у тебя на плече, расцвела яркая точка стебелькового изгиба шеи, сладкой складочки платья у тебя на груди… как, кап: разводные круги-паутинки синего счастья.
Движения любимого человека — цветы рая на земле. Их хочется срывать или прикоснуться к ним губами и замереть так надолго, почти навсегда.

Мне почему-то казалось, что если я разглажу все эти складочки движений твоих, то они — твои глаза, губы, лицо, руки, бёдра, грудь, естественно и нежно сольются с весенней нежностью.
Именно тогда мне и захотелось назвать тебя… солнцем, веточкой на ветру ( какие чудесные рифмы чувств незримо разлиты для влюблённого глаза в природе! Как многое в природе тайно любит друг друга!!).
Природа была — голубым стеблем, на котором твои движения-лепестки дышали и покачивались на ветру моей нежности: нашей с природой нежности к тебе.

Знаешь, во взгляде влюблённого есть какое-то высшее и последнее пророчество о человеке: то, как видит влюблённый, однажды будет видеть мир и человека любой человек… через миллион лет: любовь вообще — удивительная машина времени, вот только большинство почему-то перемещаются в ней в прошлое.
А как же будущее? Тела блаженно изменятся, станут полупрозрачны… и сквозь нежность тел, как фотографии ангелов, проступят таинственные лики солнца и луны, птиц перелётных, деревьев.

Только представь: дышащий зрачок сердца. Грудь сладостно полупрозрачна и похожа на голубой раёк глаза ангела, в котором отразилась вся природа.
В такой груди любимого человека можно поцеловать звёзды и птиц, высокие деревья и даже милого друга.
Сотрутся ложные границы существований, полов, красоты самых разных явлений, людей: всё это сблизится вновь, объединившись в огромных материк души — Пангею.

Вот потому-то я тебя и называл в письмах нежными именами на разные буквы алфавита.
33 буквы… 33 позвонка у человека: мне хотелось ощутить тебя, назвать ( вымолвить, вышептать! — душа обращалась к тебе как бы на «вы», к душе и телу твоему обращалась, к твоей милой осанке голоса, словно бы из 19 века, который ты так любишь: голос, в строгом и алом корсете улыбки: наши тела жили в 21 веке. Души — в 19. А сердца?).. да, мне хотелось назвать тебя не только губами, но.. всем своим телом, почувствовав за спиной, словно мурашки на крыльях, блаженный, синий холодок вдоль всего позвоночника.
Так птица ныряет в ночь реки и пузырьки воздуха вдоль её крыльев, мерцают звёздностью райских мурашек.
Мои белые письма в ночи были оперением моих незримых крыльев, которые я почувствовал, встретив тебя.

Часть 2

А потом… я умер.
Мы ехали с тобой на машине. Поссорились.
Твоё тяжёлое молчание с правой стороны, словно крыло, которое я перележал ночью и оно онемело.
Тени листвы, сизыми пузырьками тишины текли по крыльям машины, нашим лицам, всплывая в лиственной и подвижной синеве позади нас.
В нетерпении сердца мне хотелось слить своё сердцебиение и нежность к тебе с тёплыми брызгами пейзажа, рвущегося нам навстречу, обнимая нас со всех сторон, сжимая объятья… не хватало всего-ничего, чтобы эти объятия сомкнулись: растворить тепло тела в бледной синеве скорости, придав теплоту и чувство течению скорости, словно голубая река, отразившей и вдохнувшей в себя всю природу и нас в природе.
Был туннель, как на картине Босха… была авария и свет, и ты в этом свете.
А потом была ровная, гладкая темнота и в темноте был я… парализованный ангел.
Иногда нам удаётся увидеть обратную сторону слова, словно сокрытую от нас сторону луны: прекрасное и страшное слово — позвоночник. В нём ночь и звон в ночи, и грустный ночник за бессонным окном.
Есть такое редкое отчаяние и любовь, что человек.. способен говорить лишь на лунных словах, их обратной, таинственной стороной, и тогда этот разговор слышат ангелы и... сердце любимого человека.

Я уже не мог пошевелить руками… не мог обнять твоё милое тело.
Смотрел на тебя как тогда, в том весеннем парке, с нежностью и любовью, и так же слёзы текли из моих синих глаз.
Похоже на танталов ад.
Боже! каким бесконечно-далёким может быть расстояние всего нескольких сантиметров…
Когда не можешь двигаться, расстояние до тебя, до звезды в окне… безумно уравнивается.
Эта оскалившаяся пустота незаселённых и холодных пространств сводила меня с ума.
Ты была от меня на расстоянии дыхания, а я был от тебя где-то за миллионы миль, где я мог тебя коснуться, где мы шли с тобой по весеннему парку…

Закрою глаза.. и мы правда разлучены с тобой на целые мили.
Бессильная немота телесности делает как бы чёрную выемку воли в груди, яму в груди, из которой выглядывают тёмные, грустные верхушки высоких деревьев и крылья птиц.
Знаешь, есть такие страшные, бредовые овраги, особенно если смотреть в них вечером…

Ты целовала мне грудь… твои слёзы мерцали на ней с безразличным равнодушием зимних звёзд: я не знал, есть ли они, или нет, угадывая их лишь по твоему тихому всхлипыванию в темноте, похожему на влажный трепет крыльев маленькой птицы в вечернем лесу после дождя: из моей груди вылетали прекрасные и грустные птицы, родная!
Потом переводил взгляд на звёзды в окне, и так же не знал, есть ли они, или погасли миллион лет назад.. существую ли я сам?

Белый лист простыни превратился в письмо, которое я писал тебе уже многие ночи, ощущая тепло не столько твоего тела рядом с собой, сколько… тепло твоего милого существования, как бы привставшего на цыпочки: ты существовала в мире с иррациональной нежностью движения ангела.
Закрывая и открывая глаза, я ощущал улыбающееся тепло твоего существования, тёплый вес твоих милых движений, похожих на дыхание тела, которым я не мог надышаться.
Ты была то где-то сверху меня, парящей над землёй, то на моём лице, то где-то внизу…
Я был в невесомости космоса, плывя в вечере комнаты вместе с тобой, почти как на картине Шагала: вот-вот вылетим с тобой в окно!

Ты дышала рядом с моим лицом и я подстраивался к твоему дыханию: оно было подобием троса космонавта; я закрывал глаза и держался за него руками… оно сладостно и тепло скользило у меня в руках и я доверчиво, с чувством безопасности, отдалялся всё дальше в звёзды.
А потом я засыпал и мне снилось ( сон… это ведь тоже какая-то парализованная и райская часть нашего существа), что я впускаю твоё дыхание в себя, как некий синий стебель воды в невесомости. 
Твоё дыхание входило в меня целиком, погружаясь всё дальше и дальше… став частью твоего дыхания, я погружался на дно тёмной реки, расправив руки крестом: из ладоней росли в небеса колоски лучей…
Трос дыхания выходил из моего живота сигаретным дымком-завитком пуповины.
Я был как бы нанизан на орбиту твоего дыхания: я был планетой… пропадавшей по ту сторону солнца и появлявшейся тогда, когда ты дышала у моего лица: я словно бы чувствовал своё тело, освещённое солнцем на миг.

Да, я писал тебе письмо всем нежным и беспомощным телом: сердцебиением в ночи, движением губ, течением крови в венах и шёлковым холодком счастья ( ты бала рядом!) у себя за плечами, похожим на прозрачные крылья.
Часто, когда ты меня целовала в лицо, губы и шею, которые я чувствовал, моё тело как бы закрывало глаза, как бывает при поцелуе, и тогда я...терял твои губы, твоё существование, невесомо соскальзывающее в область моей груди… в области тьмы.
И если у слепых обостряется слух или голос, то у меня… обострилось осязание моих губ, глаз и шеи ( ямочка на шее!): они стали нежным подпольем моего существования, где наши души назначали свидание после того… как рухнул наш мир.

Самым удивительным и экзистенциальным ощущением были… простые мурашки в ночи от твоих жарких поцелуев.
Я ощущал их шелковистый холодок в самом начале позвоночника, в шее… потом они скользили вниз и я их терял.
Они рассыпались в ночи разъятой ниточкой жемчуга… а если точнее, ртутными шариками, рассыпавшимися по всей комнате, закатываясь под кровать, за окно..
Моё существование казалось мне пирамидой, уходящей своим основанием в природу, сливаясь с её нежностью: твои губы целовали уже не столько меня, сколько звёзды, птиц и листву… но я не ревновал; более того, странным образом, я чувствовал тайное наслаждение: называя друг друга нежными именами природы: солнышко, дождик… мы бессознательно вовлекали в своё чувство любви и природу; она вновь становилась полноправным участником и органом наших чувств.

Эти ртутные шарики серебристых мурашек я находил потом даже утром, когда ты одевалась возле постели и улыбалась мне.
Когда ты пила вкусный чай и читала книгу, время от времени смотря на меня с нежностью: послушай какая чудная строчка Есенина…
Сердцем своим, словно мягкой подушечкой пальца души, я касался блестящего, ртутного шарика твоего милого колена, матово блеснувшего следа на бокале от твоих губ… и шарик чудесно делился: из под юбки, как бы улыбнувшейся, выглядывало второе колено; твои губы, как прирученный солнечный зайчик, отразившийся от бокала, касались меня…
Я закрывал глаза и плакал, когда ты выходила из комнаты.

В уме звучали строчки Есенина… я казался себе ангелом, повесившемся возле окна: крылья поникли и со стороны кажутся в полумраке босыми ножками ребёнка, чудесно зависшими над полом.
Я тоже завис над полом… но ангелы ведь не умирают.
Прекрасная и страшная к слову картина вышла бы: повесившийся ангел.
Полетает мотыльком над круглым, ярким, как ночной фонарь, зрачком удавки, обхватившей его шею, устанет… и снова повиснет: его обессиленный взгляд представляется реальным до мурашек.
Если бы я такую картину увидел в музее, я бы не выдержал и заплакал, упав на колени.

Как думаешь, часто ли в музее бывают такие эмоции? И почему над книгами люди плачут чаще, чем над картинами?
Может, мешает скопление людей?
Разве трагедия нас поразившая в мире, среди людей, не вызывает у нас непроизвольных слёз и даже крика?
А чем живопись хуже?
Быть может, предрасположенность души к поэзии и подлинному состраданию измеряется не стихами и сочувствием тому, на что похож человек, а состраданию… интересно, многие ли могут разрыдаться над пейзажем?
Тут нужна боль воображения…
Возможно, само искусство — такой же повесившийся ангел.

Около окна. —  картина Ван Гога « 4 увядающих подсолнуха»… этот позвоночный ( всем телом!) изгиб цветка, замеревшего в муке и мольбе — боже!
Каждый вечер, рядом с картиной, падает 5 подсолнух — солнце, и снова воскресает каждое утро. Так странно…
Как я желал тебя обнять, родная!
Просто.. коснуться твоего улыбающегося утром плеча ( именно улыбающегося в своём нежном потягивании: сладко было касаться пальцами и губами краешка этой твоей… улыбки ангела).

Я уже отчаивался и думал.. совершить страшное.
Пару раз я пробовал просто не дышать в ночи. Терял сознание; мысль переставала мыслить себя, и, освободившись от мысли, тело, сердце, начинало дышать само собой, как бы всплывая на поверхность существования бледным пузырьком воздуха, а бессильная, поверженная мысль, парализованная на какое-то время, смотрела с завистью как сердце вновь пошло..
Так иногда смотрит замученное животное на своего пьяного и веселящегося хозяина.

Я приходил в себя, смотрел на тебя, спящую рядом, беззащитную, тихую… слёзы проступали на глазах: боже, как иногда точен наш язык в печали! Именно проступали, как ступает босыми ногами в темноте кто-то в комнате, боясь разбудить любимого человека: лишь что-то светлое мелькает на блёстком и тёмном полу…
Ты так сладко дышала во сне… дыхание любимой во сне — полупрозрачные веки ангела;само тепло существования любимой смотрит на тебя даже из сна, любит тебя… как можно это предать?
Поцеловал тогда веки твоего дыхания, сказав себе, тебе, сквозь сон, что буду жить.

Удивительным образом ты угадывала мои желания и чувства; знала как я понимаю вот эту строчку Платонова, Гейне..
Помнишь, я тебе прочитал дивный стих Гейне — Азра, о странном человеке, умирающего без любви, хотел сказать что-то ещё, но устал… дыхание оступилось, а ты его подхватила и выговорила: похоже на ангела смерти — Азраил.
Ангелы умирают без любви…
А потом мы с тобой стали нежно спорить, читал ли Платонов этот стих перед тем, как написать один из лучших и странных рассказов о любви — Река Потудань.

Часто я уставал говорить, и тогда ты перехватывала мои слова, как переносят слова с красной строки ( на руках переносила обессилевшие тела моих слов!), и говорила уже навстречу моему сердцу, вытянутого в алую нить.
Так умирает звезда, а свет от неё живёт миллионы лет… её видят влюблённые, птицы, страницы книг…
Так сладостно было знать, что ты понимаешь самые сокровенные мои чувства, сливавшиеся где-то в глубине моего сердца с нежностью природы.
С одной стороны, в этом была сладостная покорность женщине.
Скажу больше: в этой покорности и доверительном впускании твоей тёплой воли в себя, было что-то… сексуальное, гомосексуальное даже, но вместе с тем, я начинал жить тобою всецело, дыша малейшим движением твоих милых чувств.

Я жил как бы подчёркнутым бытием: одно моё крыло — нежно двигалось на постели и в пространстве — твоё тело.
Другое моё крыло — лежало безжизненным на постели.
Словно парализованный ангел, бесконечно любящий тебя, мне хотелось… пошевелить вон тем карим холодком звёзд возле тучи, пошевелить вот этой листвой в окне: не мог…
Но ты… входила, проникала в меня так нежно, что наши существования смешивались; я любил тебя беззаветно, не чувствуя тела своего, как в невесомости.
Я любил тебя бескорыстно, бесполо, как бестелесная душа, нежно входя и вселяясь в тебя и дыша тобой, с тобой.
Ты тоже любила меня бескорыстно, как сама жизнь, как солнце и река, птицы милые и добрый шум листвы в начале времён.

Ты угадывала… предсказывала как комнатная Севилла мои мысли и желания, взгляды на столик: бокал вина, томик Платонова, обезболивающее, веточка сирени..
Лишь по одной аполлинеровой пунктуации взгляда моего ты понимала, чего я хочу.
Ты как бы касалась меня изнутри, на любом расстоянии ( поистине — ангел!), подчёркивала мою волю и чувство, неся её в своих крылатых объятиях.
И разве можно удивляться, что просто… любя тебя до конца, всецело впустив тебя в себя, я стал… постепенно чувствовать своё тело, ощущать движение своей руки, груди и ног?

Слабыми и неуверенными шагами я ходил в невесомом сумраке комнатной пустоты, горизонтально, ходил по тёмному ледку окна, полного звёзд.
А потом я впервые.. дотянулся до тебя и коснулся твоего спящего и милого лица.
Казалось, я тянулся к тебе через года и миллионы лет, сквозь пейзажи природы и времена года.
Моя рука словно бы проходила эволюционные фазы развития всей жизни на земле: вот она ворочается кротким и болезненным существом на дне ночи, на песчаной зыби простыни.
Вот она ползёт, кричит о чём-то в звёзды, как в стихе Гумилёва «Шестое чувство».
Вот рука уже выпрямляется человеком, взмывает над землёй, тобой, родная.. как это будет через миллион лет в эволюции человека.

Твоё милое лицо в ночи — чудесная планета, нежно озарённая луной моего лица ( нежный месяц лица).
С какой невесомой и прозрачной замедленностью движений я коснулся тогда твоего лица… ты помнишь, родная?

- Помню, милый. Ту ночь я никогда не забуду.
Наши ноги касались звёзд за окном, сердца — друг друга… скрещённые руки касались счастливых цветов на обоях за нашей кроватью.
С тех пор, ты иногда просыпаясь среди ночи, не веря в чудо своих движений, обнимал меня во сне, тепло прижимался, подстраиваясь даже под моё дыхание, словно под речной прилив в ночи.
Мы тогда становились с тобою в ночи одним целым.
Обними меня, солнце моё…
Рассказать тебе вон про ту звезду, на которую ты смотришь сейчас в окно?
Смотри, чувствуй: мы сейчас будем с тобой настолько сильно и тепло чувствовать друг друга, что за стеной послышится смех ребёнка, вон тот листок оторвётся от ветки, звезды...и голубка сядет на веточку рядом.
Чувствуй, родной, как шевелятся в мире крылья нашей с тобой нежности