Отговорила роща золотая...

Совсем уже собираясь уходить, я хочу задать ей один вопрос, заключающий в себе все остальные, вопрос, который вправе задавать, вероятно, только я, но на который всего лишь один раз получил достойный ответ: «Кто же ты?» И она без колебаний: «Я блуждающая душа». ( Андре Бретон)

Помнишь, ты говорила, что тебя удивляют грустные жёлтые листочки на деревьях посреди лета, среди торжества полноты жизни, цветения?
Я тогда сказал, что, возможно, в природе разлита кроткая мысль о самоубийстве: эти листочки жертвуют собой ради жизни других листочков, а может и просто... именно эта листва, словно иные поэты, чувствуют что-то мучительное в мире.
Может она уже миру не доверяет...
Что значит доверие? - спросила ты, взглянув в осень неба?
Не знаю.. упасть назад, зная, что тебя подхватят?
Сердце ведь тоже иногда падает как бы назад, зажмурившись.
В доверии вообще есть что-то от смерти и тайны бессмертия: да, есть в нас что-то, что минуя границы плоти, нашей и чужой, проникает в теплоту существования другого человека и кротко растёт в нём нежнейшей шизофренией любви, т.к. в тебе самом растёт что-то похожее, но "там" - это питается влагой чувств того, кому ты доверился: как ребёнка нежно вынашивает он в себе твоё чувство доверия, бьющееся ему навстречу - сердце.

Стоит утратить доверие, это ранимое цветение тебя в другом существе ( именно существе, т.к. то, чем он вынашивает тебя - больше человека. этому пока нет названия), начнёт умирать и странным образом ты сам, целиком, неуязвимый вроде бы, начинаешь с ужасом замечать, как чувства умирают в тебе, надежды, желания... ещё чуть-чуть... и ты облетишь карей листвой сердцебиений, и обнажённое сердце, печально поднимет своё бледное лицо в хлынувшую на него со всех сторон прохладную синеву.
Чувства умирали бы так внезапно и странно, что если бы они были людьми, то это походило бы на нечто апокалиптическое: самые разные люди, счастливые и печальные, семейные и просто поэты, даже дети, вдруг, прекращали бы игры, дела, вставали из-за стола, подходили к окну и выбрасывались... другие бы медленно входили в одежде в синие волны моря, разбивались на машине, свернув на полном ходу в текущую в овраге ночь.
Многие бы думали, что это наступил ад с эпидемией самоубийств беспричинных, но были бы и те ( их мало), кто видел бы, как из запястий и груди этих людей росли синие веточки боли, что они всё это время были связаны с кем-то в единую весну организма любви, и теперь эти веточки срубили, оборвали, и они, как оголённые провода, содрогаются на запястьях, груди, а люди, ненужной листвой, падают, падают..

Знаешь, странные сны видят эти проклятые листочки, как сказал бы Рембо.
Именно их бессонный, перепуганный шёпот и шелест мы слышим в ночи, похожий на смазанный карандаш неровного почерка голоса.
В наших письмах ведь тоже есть эта "жёлтая листва" среди лета, кляксы голоса размытого от капнувших слёз, или просто смазанные от нечаянного движения влажной руки по строке...
Да, смазанный почерк голоса...

Это и правда страшно, родная: некоторые листочки знают, когда и как умрут, и это невыносимо, ещё более невыносимо, нежели стоять перед расстрелом и знать, что вот сейчас упадёшь в цветы и холод травы, и воскреснешь на этом же месте через полгода и снова умрёшь.. нет доверия лету и ласке солнца.
Так может, лучше сразу - упасть? Может, листва завидует перелётной, карей листве птиц в небесах, и падает в небо, срывается на юг существования и солнца, желает быть как солнце, нежно сходя с ума, грустно смеясь в полумраке?
Ты ведь слышала этот жёлтый, алый смех листвы в темноте?

Ты улыбнулась на эти мои рассуждения и тепло меня обняла, сказав, что возможно всё проще: солнце-осень всходит на горизонте лета и на весёлых лицах деревьев, появляются веснушки - жёлтая листва.
А потом мы впервые пошли ко мне домой.
Ты подошла к книжной полочке, провела по пёстрой листве корешков книг рукой, и прошептала: какие грустные у тебя книги...
Вот в этой - женщина бросилась под поезд ( ты тогда читала этот роман Толстого).
В этой - палач-гомосексуалист изнасиловал до смерти несчастного мужчину, разлучённого со своею любимой.
Здесь, мужчина, не выдержав ночью долгих криков своей жены, не могущей родить, выстрелил себе в висок... а здесь, в кабацкой пьяной драке, поэта убили под сердце ножом.

- Постой, - задумчиво промолвила ты как бы привставшим на цыпочки взволнованным шёпотком, - а дальше следуют другие книги, листва корешков как бы шумит синевою и небом: сумасшедший мальчик, путающий жизнь и смерть, ловит чудесных зимних бабочек.
Ослепший машинист, стремящийся на поезде, которым он управляет во тьме первозданной, в пёстрой осени звуков, вдруг прозревает, памятью сердца видя и вспоминая любимый им мир: в глазах весна существования и красок мира!
А в этой книге, мир рушится невзрачной осенью декораций, и человек, приговорённый к казни, освобождённой душой, возвращается к тем милым существам, свободному миру, который он всегда чувствовал в красоте жизни, искусства, любви... Он всегда доверял красоте.
- Да, странная у тебя полочка, похожая на Древо Познания и Древо Жизни одновременно, с неземной листвою разноцветных книг... а на самом верху - ты только посмотри!, - среди синей и алой листвы, сидит таинственная птица Сирин...

Закрыв глаза и о чём-то задумавшись, касаясь правой ладонью удивительной книжной полочки, словно Древа Жизни, ты ощутила на своей шее мой тёплый поцелуй, и улыбнулась...
Это было так чудесно и странно... словно в синеву и небо лужицы падал осенний алый лист, и ему навстречу, из голубой глубины, невесомо стремился его милый двойник... они вот-вот коснуться друг друга... и тогда в мире что-то произойдёт, что-то несказанное, нежное... как пение иволги зимой или прелестного зелёно-жёлтого королька, похожего на спиритуалистическую вспышку нежности, лета, среди медленно падающего снега.

Однажды в детстве, у меня попугайчик вылетел в зимнее окно... я бежал по странно затихшему, как во сне, двору и со слезами на глазах звал моего милого друга, перепархивающего с одного обнажённого деревца, на другое, и мне в лицо срывался тихий снег с потревоженных ветвей, словно пыльца от взмаха крыльев неземной бабочки...
Из глубины неба, из-за карей, почти карандашной штриховки мелких веточек, к которым я лез по дереву почти раздетым, озябшим, раздавалось счастливое пение синей птицы, изумляя ёжившихся от холода нахохлившихся воробьёв, которым, должно-быть, это видение раздетого мальчика и летней, райской птицы, казалось каким-то мрачным предсмертным бредом.

Попугайчик трепетал на веточке летним трагическим листиком, как бы не замечающим зимы и смерти: из самой смерти, назло ей, грустно пел чудесный зелёно-синий листок...
Вдруг, веточки перед моим лицом закружились, замелькали быстро-быстро, как за окном несущегося вечером поезда... я сорвался с дерева и упал на спину. В глазах потемнело и я потерял сознание.

Да, я тогда подошёл к тебе со спины и нежно поцеловал в шею, и как чудесное, симметричное отражение, на синей веточке венки около твоих губ с левой стороны, появился алый листок улыбки.
Если бы я, как это часто бывает у меня, - ты знаешь, - переполненный нежностью к тебе посреди вечера и улицы, поцеловал веточку сирени, к изумлению проходящих мимо людей, и у тебя, в этот миг, находящуюся от меня за 1000 миль, на губах проявилась бы нечаянная улыбка, я бы удивился не меньше.

Знаешь, есть в поцелуе особая рифма сердца, сливающая времена и пространства, искупающая эти пространства.
Мой поцелуй тогда качнулся алым листком на шее твоей, и опал, слегка закружившись... а может, просто, сердце у меня закружилось ( сердцекружение?), он опал на твои плечи, и ты подхватила мой бесприютный листок поцелуя в свою тёплую ладошку.
Как это странно... ладонь счастливой женщины, после слёз, иногда пахнет птицей и ночными, осенними цветами.
Было чувство, что мне удалось невозможное: поцеловать птицу налету, в момент её высшего счастья свободы и слияния с небом, доверия небу и крыльям.
Это совсем не то, что поцеловать затихшую, напуганную птицу, которую удалось поймать, словно сорвав цветок, вырвав его из почвы.
Ты ведь целовала цветы живые, счастливые, улыбающиеся и покачивающиеся на ветру, как бы от вращения земли, которое они чувствуют, закрывая глаза, привстав на цыпочках над землёй?

Так женщина привстаёт на цыпочки сердца, просто, на цыпочки, целуя мужчину и закрывая глаза, неведомо для него заключая его в тёплый кокон своих незримых, тёплых крыльев: пёстрые, улыбающиеся звуки мира, запахи мира... тоже, словно бы улыбающиеся...
В этой нежной, почти ручной, ресничной ночи сомкнутых глаз, в этом поцелуе, участвуют и синий шум листвы и ветер и пение птиц и свет затихшего солнца ( от него осталось в мире лишь доверчивое тепло, как от стиха, что произносим на губах: ещё некоторое время мы нёбом, небом рта, ощущаем матовое звучание рифмы крылатой..).
Всей нежностью мира женщина целует мужчину, всем, чем она была до рождения, чем будет, когда умрёт, в этот невесомый миг, она приподнимает ножку... как бы теряя свой вес, вес существования, приподнимаясь над землёй, туда, где звёзды, листва поцелуев и пение птиц...

За окном, жёлтой мелодией анданте, трепетала листва. Синяя веточка грозы качнулась..
Алый лист носился по улице, целуя тёмные окна домов, крылья птиц и плечи спешащих по лужам людей.
На верхушке берёзы, как-то грустно и трогательно заикаясь, вздрагивал на ветру жёлтый островок листвы, желающий сказать что-то важное, нежное...
Осень что-то писала на ветру, но её жёлтый почерк голоса был смазан. Накрапывал дождь.
Пела птица за решёткой дождя.