Обыкновенная история

Такие истории не случаются. Такими историями ты грезишь по ночам, когда лежишь без сна, а потом боишься рассказать их своему психиатру. ( Кен Кизи)

Если вы читаете эту историю, значит, меня уже нет в этом мире.
Умерла ли я, или сошла с ума? Не всё ли равно?
Безумие, это дикие цветы неба, прорвавшиеся сквозь трещинку смерти в стене существования ли, Эдема ли...
Знаете, это даже забавно: люди боятся умереть, сойти с ума... но почему-то не боятся вдохновения, заснуть, не боятся войти туда, где разъяты формы времени и чувств, где всё прозрачно и тонко в своей неустойчивости существования: идти по ночному льду в море, покрывающемуся паутинками трещинок, не так страшно: если бы люди знали, какие мерзкие бездны и чудовища мелькают под этой тонкой стеною искусства и сна, сумасшедших было бы гораздо больше..
Байрон называл сон - братом смерти... но почему он ничего не сказал об инфернальной и отверженной сестре смерти? Они родные по матери.. но вот кто отец её - тайна. Эта сестра - творчество.

Замечали, что люди вообще легкомысленно относятся к творчеству? Откроют его голубое окошко, и смотрят из уютной комнатки с книжными полками и чаем на столе...записывают что видят.
Но выйти то они боятся через это окошко... как в юности, когда в сирень и ночь сбегали через окошко к любимому, дабы не разбудить родителей.
А потом, когда каким-то шёпотом шагов возвращались обратно, переполненное поцелуями сердце, словно букетом осенней листвы ( к слову - самые лучшие и гуманные букеты: и цветы живы, и листва... сама просится в руки, как в раю, порхает по воздуху озябшими мотыльками; совсем ручная листва, нуждающаяся в ещё большей нежности, чем при жизни: эти неземные цветы растут прямо в воздухе; их можно невинно сорвать - в воздухе, подобно ангелам!
Некоторые листочки при жизни были так высоко, что их робко гладили лишь ветер и крылья птиц.
И вот, теперь они у лица и сердца любимого!)... так вот, сердце билось так сладко и громко, что казалось, оно разбудит родителей, соседей и ещё что-то таинственное в ночи.
Более того, счастливое, пьяное сердце, танцевало в темноте, грациозно кружась, задевая цветы на обоях, книжную полочку, окно... роняя что-то с полочки, роняя поцелуи, жёлтые, алые...
Глупышка, ну что ты кружишься, тише, тише!!

Что-то я отвлеклась, простите. Просто я не боюсь сойти с ума и умереть, потерять себя в любви ли, творчестве, вон в тех кленовых тенях листвы за моим окном, словно бы вставших на цыпочки: и чего они смотрят?
Обычная палата для душевнобольных. Обыкновенная девушка у окна с листком в руке: подожди, дерево, не вертись, я хочу нарисовать тебя в профиль!
Замечали, что иногда профиль у деревьев необычайно, ангелически прекрасен? У людей тоже иногда профиль прекраснее лицевой стороны.
А когда профиль и лицо даже одного человека, совершенно не совпадают, эта нежнейшая шизофрения лица, почему-то никем не замечается, а между тем, это говорит о том, что в человеке есть второй, курсивный голос, второе "я", очень сильное.
Оно хочет жить, существовать, но вынуждено вечно оставаться в тени, каким-то бочком взгляда, исподтишка существования протискиваться в наши разговоры, улыбки..

Я раньше любила говорить со своим лицом, со своим вторым "я", хотя, есть у меня и третье "я", правда, оно робкое, вечно-печальное, словно бы уходящее куда-то в сумерки: это мой затылок.
Затылки тоже очень часто не похожи на наши лица и даже профили.
Я бы сказала, что затылки порой находятся в грустной оппозиции к ним.
Но я не настолько безумная, чтобы разговаривать со своим затылком..
Бывало, говорю ему что-то серьёзное о Сартре, Платонове, жизни на других планетах, а он стоит, отвернувшись к стене, и чувствую, по ушам, что он ухмыляется... Не уважительно это.
Да и с моей стороны случалось неуважение, когда я с затылком заговорщицки шепталась о моём лице и профиле, как бы за глазами у них...

Зеркала у меня в палате давно уже нет, и потому я разговариваю порой со своим прозрачным отражением в окне.
Мне это даже больше нравится: я говорю с листвой деревьев, звёздами, птицами, прозрачно и нежно летающих в моей голове и даже груди.
Иногда мне казалось, что я обладаю даром видеть людей насквозь, видеть свои чувства: они крылатые и нежные, они шумят синей листвой..
Видела я и чувства врачей, что входили ко мне: в них не было птиц и деревьев.
Были какие-то серые вспышки поблекших, искусственных цветов и металлических линий кроватей; одним словом, в груди и голове врачей отражались обои моей палаты, кровать моя и я на кровати, а во мне были деревья и птицы...
Понимаете? Хитрецы! Они не видели красоты мира, и хотели пленить меня, вместе с моим нежным миром.
Они вечно думали меня и обо мне что-то плохое, серое... иногда даже мерзкое, бросая непристойные взгляды на мою шею и грудь.

А однажды утром, дверь в палате бесшумно открылась, и ко мне впустили высокого молодого человека в синеватой пижаме, как у меня.
Я сопротивлялась, кричала, что я - девушка, и ко мне нельзя мужчин, вообще никого нельзя, а врачи смеялись через дверь, говоря о том, что это временно, что мест в больнице больше нет.
В психиатрических больницах в этом смысле творятся ещё не такие ужасы.
В нашей больнице, например, были два человека, искренне считавшие себя Достоевским и Набоковым.
Они были в разных палатах... Но вот, интереса ради, их на один день и одну ночь поселили вместе.
Сначала за дверью было всё тихо, но потом палата ожила смехом Набокова.
Послышался шум и крик... Открыли дверь, ожидая увидеть некое насилие и побои, но.. увидели Достоевского, стоящего на подоконнике, увлечённо размахивающего руками, рассказывая историю о ссоре молодого Толстого и Тургенева.
Тургенев вышагивал по сумрачной комнате, охрипшим голосом что-то доказывал, жестикулируя, а Толстой лежал на диване и улыбался.
Тургенев останавливался и говорил, глядя на Толстого, забросившего ноги на диван: ну что ты издеваешься надо мной? Я не могу говорить громче, у меня - бронхит!
Толстой махал рукой, ухмылялся, и говорил: ерунда. Бронхит - это не болезнь, а камень. Есть малахит, а есть бронхит...
Тургенев хватался за голову... на глазах у него проступали слёзы.

Ночью Набокова и Достоевского оставили одних, и когда утром открыли дверь, словно бы покрытую изморозью тишины, то обнаружили страшное: Достоевский повесился возле окна, лицом и сердцем - к звёздам, а Набоков лежал в постели, отвернувшись к стене, и плакал...
Что забавно, через полгода к нам поступил ещё один Достоевский, и гл. врач, интонацией Бегемота из Мастера и Маргариты, с улыбкой промолвил: Достоевский, бессмертен! подняв многозначительно палец вверх.
Видели бы вы, как Набоков был рад! Правда, потом он говорил, что Достоевский - поддельный.
А потом и вовсе стал говорить, что Достоевского никогда и не было... а ещё позже, Набокова успели вытащить из петли у вечернего окна.

Так вот, о моём сопалатнике...Когда я успокоилась и повернулась к нему, он стоял возле окна, растерянный, виновато улыбаясь.
В окне он отражался намного лучше: в его грудь влетела огромная чёрная птица и пропала.
Над его головой, в голове, мерцали призрачные бабочки, словно над погасшим вечерним фонарём: это было так удивительно и странно, что бабочки скорее были похожи не на бабочек, а на венок из полевых цветов на голове, на ветру...
Я улыбнулась молодому человеку. Он улыбнулся тоже. Шагнула к нему навстречу. Он тоже, но робко.
Я прошла мимо него и подошла к его милому отражению в окне, и дотронулась до мотылькового венка на его голове.
Он обернулся, и улыбка стёрлась с его губ: дотронулся до увядшего венка, и сделал шаг влево, а я - ближе к нему, и получилось, что он надел на мою голову удивительный мотыльковый венок, вновь зацветший.

Несколько дней я разговаривала только с его отражением в окне, с плеском листвы и синими крыльями птиц.
А он грустно стоял возле меня, чуть позади, и молчал. Иногда он подходил ко мне, думая, что я зову его и нежно с ним говорю, но потом понимал...
Он садился на кровать, обнимал руками колени, и плакал: я видела, что в его голове были тёмные мысли: листва шумела в его голове. Даже звезда одна сорвалась и погибла в ночи.
Со временем я с ним подружилась.. Но и с его отражением всё же продолжала отношения.
Иногда мы ссорились: я - с его отражением, и тогда общалась с ним.
Иногда - наоборот. А однажды он не выдержал и поссорился со своим отражением, видимо, приревновав.
Хорошо, что все мы, все четыре человека, скоро помирились: могло кончиться и трагедией..

И вот тогда я открыла ему свою тайну: над кроватью, я рисовала окно в синих цветах на обоях, и ночью выбиралась из палаты на свободу.
Это был мой дар с самого детства...
Когда в юности меня изнасиловали, я успела ноготком нацарапать на земле такое окошко в осеннем, тёмном подвальчике, с обёртками из под ирисок и разбитых зелёных бутылок, и выбраться из этого ада, из тела, из того пасмурного и безумного дня..

Да, с тех пор, я и мой милый друг покидали больницу и гуляли в осеннем парке Палермо с чудесной рыжей собакой, гуляли на берегах вечерней Волги, в Питере Серебряного века, во Франции времён Сартра, в уютном подвальчике Сартра на рю Виоленс.
Мы быстро нашли с ним общий язык, причём в прямом и переносном смысле.
В первый раз, он поцеловал меня на берегу вечерней Невы в 1925 г.
Мы стояли на весеннем Аничковом мосту, смотря на словно бы стеклянные витражи зеленоватой реки.
Он склонился ко мне, к моему затылку, и робко поцеловал мою шею - ресницами.
Сначала левым глазом, потом, правым, но уже более нежно, и словно бы влажно слегка: на глазах проступили слёзы..
Он сказал, что есть французские поцелуи, русские, итальянские, а есть самые нежные, как у него сейчас - Серебряные, в честь Серебряного века.
В этом поцелуе - весь трагизм и вся нежность Цветаевой, Есенина, Гумилёва...

Подобно детям в раю, мы невинно целовались одними ресницами: целовали губы, щёки, шею, глаза.. глаза целовали особенно нежно: душа целовала душу...
Словно ослепшие мотыльки в осенний ветер, наши глаза порхали по лицу и рукам друг друга, мы ловили глаза, как ловят мотыльков, и они нежно, какой-то лазурной щекоткой дышали на раскрытой и вспотевшей ладошке, блистающей пыльцою слёз.
У Гумилёва был заблудившийся трамвай, а у нас с моим другом был - сладко заблудившийся мост.
Мы закрывали глаза, и мост, волшебным образом, одной стороной поворачивался в другие времена и пейзажи.
Однажды мы с ним оказались в Берлине начала 30-х, и там, на мосту через тёмную речку, он прочёл мне стих Набокова - Ласточка ( Однажды мы под вечер оба..) ещё до момента написания его Набоковым.
Мимо нас проходил стройный молодой человек в жентильомском лёгком пальто с двумя пуговичками сзади и с зонтиком. Услышав мои слова о том, что я запомню вон ту ласточку, на которую указал мне мой друг, прохожий полуобернулся, словно бы желая что-то спросить, но передумал...

Потом мы бродили с другом по тихой реке на юге Франции 17 века, говорили о Лермонтове, его главной поэме, о Сартре... собирали кувшинки.
Моё лицо так прозрачно и бело покачивалось на мелкой, солнечной ряби воды, что друг в шутку решил сорвать его, как кувшинку.
Нагнулся, и поцеловал моё лицо в воде, сорвал его, и бережно, в ладонях, поднёс его к моему лицу, и, улыбнувшись, выпил моё лицо...А потом радостно сказал, что нашёл ещё одно моё лицо-кувшинку, покачивающуюся на синих волнах, в карей ряби ветерка, моих волос распущенных...
А потом взял моё лицо в свои ладони, как берут кувшинку, и приник к нему губами, и тоже попытался выпить... лукаво заметив, что лицо, как и настоящий стих, начинается не всегда с самого начала, не с губ и не с глаз, не с подбородка, и что лицо хорошо пить, читать губами, словно бы вышёптывая его, справа налево, по-арабски, или по-японски, сверху вниз...
А можно и просто замереть, задремать губами на нежных, тающих морщинках возле глаз, с самого краешку ( они похожи на отпечаток крыла мотылька на песке) и чувствовать, как мои губы беззвучно шепчут что-то нежное ( водяные знаки нежности слов), и угадывать эти слова, одними губами, в ловушке у глаз...

Вот так нас однажды врачи чуть не застукали на залитой солнцем поляне на юге Франции 17 века, замешкавшись под утро с замком на двери.
Мы с ним еле успели перебраться в нашу палату...
Лёжа спиной в цветах на обоях, мы жадно и быстро дышали, улыбаясь и смотря друг на друга, держа друг другу за руки.
Вошли врачи, и странно посмотрели на нас как на идиотов, вспотевших и дышащих громко, прижавшихся друг к дружке.

Мой милый друг приоткрыл ладонь, и показал мне украдкой синюю веточку ириса, сорванную на счастливых полях Франции.
От нас ещё пахло цветами, рекой и свободой.
Но врачи этого не заметили, в своей привычной слепоте к прекрасному.
Мой милый храбрец! Друг открыл ладонь и приделал веточку ириса к своим тёмным волосам возле уха!
Это был бунт! Но врачи не увидели и этого...
Врачи ходили по комнате и что-то искали, обмениваясь мерзкими шуточками по поводу того, почему мы сидим, спиной в цветы, раскрасневшиеся, вспотевшие и запыхавшиеся...

В один из вечеров я поссорилась с моим другом из-за Сартра.
Я отошла к окну, к отражению друга, и грустно гладила его лицо, прозрачную листву и птиц..
Он мне говорил, что в конце жизни, уже будучи ослепшим, Сартр... уверовал в бога, увидел сердцем то, чего не видел глазами.
Сартр говорил своему другу, в темноту, что он, вот такой, какой он есть, со всей его любовью к Симоне, к книгам и звёздам... не мог появиться случайно; что всё прекрасное и редкое, будь то человек, редкий осколок стекла или стих, вообще не появляются случайно, а творятся богом, словом, и как стих, подобно зрачку, дышит каре и ширится в сердце поэта как-то целиком, со сладостным блаженством одномоментной невесомости рифмы, образа и слова, так и люди, звёзды, цветы и пейзажи в самых разных временах, тайно связаны друг с другом, и их не могут разделить, разлучить, ни смерть, ни стены сумасшедшего дома: если нужно будет, влюблённый вновь сорвёт цветок, росший в матовом, серебряном отдалении 17 века, и почувствует его аромат: этот цветок сохранён в гербарии стиха поэта, между страниц милой сердцу книги.

Симону ужасало это отступничество Сартра... а Сартр грустно улыбался в темноту, подносил её ладонь к своим ослепшим глазам, и целовал её. Он знал, что их с Симоной уже ничего не может разлучить, и что они будут вместе - всегда.
Просто душа впервые доверилась слову всецело, и теперь творит вместе с ним, творит звёзды, цветы, что прорастут быть может лет через 200, и эти цветы сорвёт мужчина для милого друга своего, для женщины, ну а пока - этот аромат цветка и бабочек над ним, и деревья, шумящие небом и счастьем, и синий клочочек платья... он уже протянул Симоне в своих ладонях, заполнив их словом,тёплой рябью строк.
Да, в последние дни жизни, Сартр приблизился к пантеистической космогонии Перси Шелли, на которого он был чем-то странно похож своей жизнью...

Я не смотрела на друга своего. Не хотела верить в это..
Я грустно гладила его отражённое лицо в холодном, почти ледяном окне, гладила ночь... что-то шептала в ночь и лицо, и задремала со слезами на глазах, прислонившись к пыльной стене с осколками зелёной листвы за окном и ирисами синих цветов на обоях.
Когда я утром проснулась, моего друга уже не было.
Врачи потом сказали, что его и не было никогда, что у меня было обострение, и я просто его выдумала.
Но только я в это не верю.
Я по ночам ищу следы его существования и его самого, во Франции 17 века возле вечерней реки с чудесным профилем высокого кипариса, как на картине Ван Гога, в Питере 2060 г., в куприновском полесье в цветущей глубинке Беларуси..

Однажды мы с ним спорили, и я сказала ему, что не верю в душу, и он с улыбкой сказал, что верит в неё и готов разделить свою душу со мной: у нас будет одна душа на двоих..
А потом приблизился к моему лицу, и улыбнувшимся шёпотом произнёс: а у тебя ведь тоже есть душа.. только маленькая, робкая.. хочешь покажу?
На моей шее, там, где она переходит в плечо нежнейшей впадинкой, в народе называемой "душой", я до сих пор ощущаю хрупкий гербарий его поцелуя.
Под моим сердцем течёт его кровь... Я точно знаю, что он был.
Я его научила своему дару - рисовать окно в миры и времена.
Он меня однажды найдёт, но уже за пределами больницы, где-то на цветущих и солнечных берегах, где кружится ласточка.

Однажды вечером, уйдя через окошко во Францию 17 века, я не вернулась.
Некоторое время, сидя в цветах, среди ирисов, я подслушала, о чём говорят перепуганные и суетящиеся в моей палате врачи: одни говорили, что я окончательно сошла с ума, другие, какими-то грустно пятящимися словами ступая по синим лепесткам осколков от разбитого стекла, удивлялись на простёртую среди цветов, волшебно проросших в палате, женщину: из её левого запястья, прямо в цветы, росла чернильная веточка венки, окрашивая лепестки в цвета поздней осени.