Волнение сердца...

Грудь окна прозрачно рассечена синей вспышкой луча в ночи...
А возможно, это был луч самой ночи. Это редкий луч, и не каждому дано его увидеть: порой он преломляется, раскладываясь на семицветие теплоты человеческих лиц, зыбкой вспышки листвы, свернувшей в тёмный переулок машины, прохладных, декабрьских звёзд на небе, утонувшем в диком плюще ветре, мелькнувшего мотылька и воскового, прозрачного отражения твоей руки на столе у окна.
Неужели вся эта трепетно качнувшаяся невесомость цветов, милых существований, могла составлять одно целое?

В прохладной груди стекла бьётся синее сердце... огромная бабочка, размером с птицу, однажды ударилась в окно сестры Вирджинии Вулф, вспыхнув в запястьях друзей, бокалах с алым вином, глазах полуприкрытых - пронзительным светом: тьма за окном постучалась светом.
Сестра написала об этом Вирджинии, и её очаровал этот эпизод; она захотела написать рассказ на эту тему, позже переросший в роман - Волны, который она первоначально хотела назвать - Бабочки.

Одиночество сердец, затерянных в синем холоде звёздных и молчаливых пространств... Тёмная рябь мотыльковых крыльев...
Может ли космос постучаться в окно? А стучали ли вы когда-нибудь в окно... изнутри?
Просто от тоски одиночества, от тоски разлуки с милой природой, человечеством, звёздами?
Неужели мы так привыкли ощущать себя разными с ними, что уже не чувствуем боли разлуки?
Бледная ладонь у тёмного окна, орошённого звёздами - словно бледный призрак отражённого мотылька.
Прозрачный, робкий стук в окно и звёзды: раз, два, три.. милые деревья, человечество, звёзды! Я люблю вас!
Я снова хочу быть с вами, среди вас!

Грудь окна рассечена лучом медленным пальца..
Трепетный комочек ночи - затерян среди дня, бьётся о прозрачные стены мира.
Неужели ночь откликнулась на печальную азбуку Морзе пальцев по стеклу? Неужели, слушая одинокими ночами мерцание дождя и звёзд по стеклу, сердце уловило тайный ритм посланий со звёзд, с далёкой и печальной звезды природы, затерянной в туманах и сверканием звёздном ночных городов?

О чём говорили пальцы и звёзды в ночи у окна?
У дневного окна Вирджинии Вулф, с внутренней стороны, билась ночная бабочка. Она желала жить..
Вирджиния грустно посмотрела на бабочку, налила себе чай, и вышла в соседнюю комнату...
Вернувшись через некоторое время, она снова застала несчастную бабочку, борющуюся за свою жизнь с грозным Ничто, с прозрачными вспышками мира...
Это было похоже на библейскую легенду о битве в ночи у реки, отразившую звёзды, Иакова с богом: он не видел с кем борется...

В этом было что-то от самой жизни человека, её экзистенциальной трагедии: стекло ветра устало блеснуло оледеневшим равнодушием звёзд...
За хрупкой и прозрачной преградой - милые цветы, деревья, мотыльки, целуются крыльями в воздухе... но почему ты - отвержен от всего этого ликования утра, природы?
Почему каждый твой порыв обнять шёлковым и синим размахом крыльев, природу - ранит тебя, убивает?
Ранят деревья, милые цветы, танец мотыльков и даже лица людей... От всего этого можно сойти с ума!
Значит, то, что мы любим, нас убивает?
Может, Ницше ошибался? То, что нас убивает, делает нас не сильнее, а страннее... трагичнее, одевая нас на долгий миг в тень смерти и ночи, боли: мы уже никогда не будем прежними...
Может, полюбить то, что нас отрицает, ненавидит? Полюбить порок и смерть? Искусство?

Сошедший с ума мотылёк метался и бился сначала о стекло, вечерними волнами печальных и медленных крыльев накатывая на песчаную тишину залитого солнцем утра.
Потом, мотылёк решил жить против жизни, и качнулся крылом в холодный, тёмный блеск висевшего на стене зеркала, отразившего мёртвые цветы на обоях.
В следующий миг, словно пьяный от горя, мотылёк качнулся и ударился в прохладный хрусталь на столе, обжёгся о лёд на тарелке с клубникой..
Комната - вспыхнула синевой, растаяла: стены комнат - времена года.
Безумный мотылёк переживал все времена года, тоску и боль посмертного существования: он бился об осень отцветших обоев, о злой зимний холод льда, касался синего цветка в волосах Вирджинии Вулф..
Времена года, кружились в безумном хороводе, смеялись над несчастным, сошедшим с ума мотыльком... стены комнат, словно колдуньи, темно наклонились над затихшим на полу мотыльком... давя на него своей немой громадой, прижимая к полу и смерти его крылья: крыльям нечем и некуда было дышать.

Мотылёк поднялся, и из последних сил, в последней надежде, в мире, где всё - обман, ринулся в белую, низкую вечность потолка... ударился об неё, и отшатнулся в удивлении, т.к. летел уже почти ослепнув, зажмурившись крыльями, сердцем, видя внутренним взором - памятью сердца, ласковые волны листвы, пение птиц..
Печальная пыльца побелки, мёртвыми звёздами сорвалась с его крыльев на исказившееся болью сострадания лицо Вирджинии Вулф...
Обессилевший мотылёк упал у её ног. Склонившись над измучившимся, затихшим крылатым тельцем, Вирджиния слегка коснулась его кончиком карандаша..
Оглядев комнату, она словно бы хотела найти то, с чем боролся этот мотылёк. Это была грозная, равнодушная сила, безразличная ко всему на свете.
Мотылёк сражался с той же силой, которая могла бы уничтожить целый город... с той же силой, с которой боролись Перси Шелли, Альбер Камю, Гумилёв, Есенин, Байрон...
Вулф спрашивала себя: можно ли из этой комнатной трагедии уже не маленького существа, как у Достоевского, но трагедии маленького существа, создать рассказ?
Будет ли это куму-нибудь интересно?
В итоге, она написала маленькое эссе на эту тему: the Death of the moth ( Смерть мотылька).
Это эссе было опубликовано через год после гибели Вулф ( интересно, читал ли его Набоков?).
Я это эссе не читал, но мне кажется что бунтующе-обречённое столкновение мотылька с враждебной прозрачностью мира, в эстетике Вулф должна была бы ещё символизировать и андрогинную размётанность существования художника, поэта.

Большой, счастливый мир, улыбающиеся голоса людей... счастливый человек в комнате у окна... и никто, никто не замечает, как совсем рядом с ним, где-то в уголке окна, словно в робком уголке улыбки, для маленького существа целый мир сжался до размеров камерного ада, но мотылёк до последнего продолжает сражаться с абсурдом и улыбающейся жестокостью мира!
И этих титанических усилий, равных бунту пленного ангела, не видит никто!
Вирджиния Вулф коснулась смолкших крыльев мотылька своим карандашом.. словно бы сделала ему живительный укол искусства, впрыснув в него нежность графитовой ночи, и...через мгновения, тень мотылька ожила за белым окном листка под пальцами Вулф... ожили звёзды и листва качнулась синими волнами ему навстречу.

Вспомнил я эту историю потому, что ещё не зная о мотыльке Вирджинии Вулф, совсем недавно я пережил симметричное, зеркальное событие, ночуя у своей подруги.
Между окнами на кухне, вечером металась обессилевшая за целый день божья коровка.
В других комнатах были веселье и жизнь... а здесь, совсем рядом и одновременно так далеко от всех, умирала жизнь.
Я несколько раз заходил на кухню вроде бы случайно... потом, специально, ради неё одной, покидал веселье и смех, жизнь в других комнатах, переживая за несчастное существо, до которого трудно было добраться.

Кто-то может подумать, что подобное переживание за насекомое - излишне надуманно, и что так можно дойти и до буддического абсурда солипсизма движения существования: в Индийской провинции Ситара ( той самой, с чудесным обычаем считать второй матерью то существо, которое вскормила человека своим грудным молоком, например, корову), есть маленький народ, люди которого передвигаются с веничками перед собой, боясь раздавить насекомое.
Есть даже народец там, который ходит с повязкой на лице, дабы не вдохнуть насекомого..
Впрочем, в этом бреде, возможно гуманизма и нет: на насекомое, как таковое, им плевать: важна дорогая им душа человека, что могла в них переселиться.
Они боятся съесть, раздавить, своих умерших мужа, жену...
Впрочем, есть у них и свои бунтари, с некой достоевщинкой улыбки, жадно пожирающих своих жён, с наслаждением давящих мужей своим незримым каблучком... разглядев в насекомом, до боли родные черты...

Толстой однажды вечером беседовал с другом за столиком, и ему на щёку сел комар.
Толстой, простым движением прихлопнул насекомое... Его друг стал подшучивать: Лев Николаевич, ну как же так, вы же любите всё живое, всё есть любовь...возможно, у этого комарика были дети, муж...
Толстой поднял на друга глаза, промолвив, глядя себе на ладонь: не нужно жить так подробно...
Но иногда всё же стоит... чувствовать подробно. Стоит и в себе разглядеть чувство, размером с насекомое, а иначе можно сорваться в слепоту равнодушия скучных и мудрых философов, века назад вздыхавших о том, что Человек, Земля - лишь песчинка, затерянная среди звёзд... что смерть человека и мотылька, равна перед звёздами...
Такое чувство, что детям дали поиграться в бинокль, и они глянули на мир только обратной стороной отдаления.
Но не лучшая ли "оптика" - эмпатия любви? Она может взглянуть на мир взором песчинки, насекомого, и тогда даже грязная капелька на окне, вспыхнет прекрасной планетой, населённой любовью и миром, в ней отражённых.

Так вот, в одно из таких посещений кухни, божья коровка, обессилив в душном лабиринте мёртвых отражений мира, мелькающих призраков людей ( словно мир давно уже умер и она одна осталась в живых: она одна - несёт в себе память людских голосов, признаний в любви, мелодии из окна, стиха, рассказанного в парке...), замерла на окне близкого ко мне стекла.
Я тихо коснулся её...
На другом окне, близком к звёздам, отразилась красная капелька на моём пальце, словно я порезался об окно, о лица людей за окном, о равнодушную нежность природы.

В этот миг на кухню вошла моя подруга, заинтересовавшись моими таинственными отлучками.
Подошла ко мне, обняла за плечи, и шёпотом, не то в ухо, не то в сердце, спросила, чем я тут занимаюсь у окна? Кого жду?
Несчастное насекомое вспорхнуло, и в блёсткой, качнувшейся темноте стёкол, отразивших звёзды, божья коровка была похожа на невесомо поднявшуюся в воздух капельку моей крови...
Грустно улыбнувшись, взяв ладонь девушки, лежавшую на моём правом плече и поцеловав её, я сказал её прозрачному отражению лица в окне, сквозь которое ласково проступали листва деревьев, волны ночи: я люблю тебя...
Чему-то маленькому, замученному во мне, что я не хотел замечать, была протянута ладонь и голос.
Я сказал это шёпотом, в шёпот её отражённого лица.
Казалось, я это сказал всей милой природе, в этот миг заключённой в лице и груди моего милого друга, как бы сложив свои крылья.

Нас долго не было там, где светилась жизнь, где раздавались музыка и смех ( раздавались почти в прямом смысле: словно бы нежный ангел проходил по комнатам и раздавал синие и алые ломтики музыки и смеха, и они радовались, прикладывая их к устам, и уносили их с собой, и самые дальние уголки комнат и человеческого существования, одиночества, оживали и освещались музыкой и смехом...)
В той комнатной ночи, было одно крылатое, счастливое существо, прорвавшееся к звёздам, и два окрылённых нежностью создания.
Кто из них был кто? Трудно сказать...