Исповедь

Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовётся...

Тютчев

Скажите честно, может ли простая веточка акации на улице, шариковая ручка в магазине или же чистый белый лист бумаги, обрушиться на вас экзистенциальным ужасом?
Вот заходит юная, счастливая девушка в магазинчик, покупает то-то и то-то, улыбчивый взгляд скользит по ненужным ей листкам на прилавке, ручке синей, как этот день с птицами в вышине.
Ну разве могут пугать эти простые вещи?
Вот монашенка зашла в магазин. Перед ней галантно открыл дверь какой-то человек. Она улыбнулась ему, пошутив что-то про листы бумаги в его руке и ручку. А небо такое синее... дождик накрапывает летний, под наклоном, каким в детстве многие из нас выводили прилежно что-то нежное на бумаге, слегка высунув язычок от усердия с краешку губ ( кто слева, а кто - справа: утончённая и тайная разновидность левшей и правшей).

Эти женщины и не подозревали, что этой ручкой, с весёлой синевой и на этих листках, будет написан скандальный роман.
Эти женщины не знали, что каждый день, заходя в этот магазинчик, и краешком взгляда касаясь этих предметов.. они касаются ада, и этот ад, его мрачная орбита, неумолимо приближается к ним, словно комета из тёмных пространств.
Прошло время, и молодые люди, прочитавшие этот роман и посмотревшие экранизацию Кубрика, стали подражать неоднозначным, жестоким, но ярким персонажам книги и фильма.
Небо текло над землёй, качнувшимися, как от ветра, домами, облаками, листвой...
Дождик шептал под детским наклоном, писал что-то на окнах вечерних, робко касался деревца в тёмном переулке, лежащей под ним, монашенки, в разорванном одеянии, похожего на раненую чёрную птицу.
Слёзы смешивались с дождём. Слёзы тоже текли под наклоном: это монашенку только что жестоко изнасиловали несколько человек.

Ту счастливую, юную девушку из магазина, тоже изнасиловали. В то время, в Англии и США, после выхода книги и фильма, было изнасиловано много монашек, простых женщин.
Знал ли Бёрджесс, как его слово отзовётся? Слова ведь тоже отбрасывают свои синие, крылатые тени на улицы, времена, деревья, нас..
Когда Гёте писал "Вертера", он боролся с мыслями о суициде. Он убил себя в своём романе, пережил это чувство: прощание с природой милой, любимой.. робкое касание её одежды, касание тёмного холодка металла...
Знал ли он, что его роман вызовет в Европе эпидемию самоубийств? Переживал ли он по этому поводу?

Что интересно, если бы на месте Гёте или Бёрджесса был такой трагический характер, как Достоевский, то мир литературы, возможно, был бы отмечен ещё одним случаем самоубийства гения.
От образа Достоевского, кончающего с собой, холодок бежит по спине.
Как бы убил себя этот мрачный гений? Уж как-нибудь необычно, верно..
Хотя, кто хоть раз был близок к суициду, знает, что в последние минуты, чувства, надежды и страхи. втянуты в некий просиявший вакуум вокруг человека: чувства уравниваются, и человеку уже всё равно.
Если дать человеку глубоко вдохнуть несколько раз этот талый, потемневший воздух, то его уже не спасти: он захлебнётся этим воздухом, и тогда, лишь непрямой массаж сердца от любимого человека может спасти; дыхание рот в рот, ртом - в сердце.
Любимый человек будет касаться груди, дрожащими руками, так что кажется, что это уже прямой массаж сердца.
И губами он будет вдыхать в сердце всё своё существо, жизнь свою и любовь, надувая его, как шарик в детстве, в губах у ребёнка... а оно не слушается, сдувается... грустно и смешно так помещаясь в ладошке.

У Достоевского в черновиках была задумка, написать роман, где двое самоубийц вызвали друг друга на дуэль.
Мощный образ.
Только представьте, как после, как после книги Достоевского, прочитавший её человек, совершил насилие над маленькой девочкой.. которая покончила с собой, утопившись.
И вот, этот человек... нет, не кончает с собой, но пишет письмо Достоевскому, просто говоря ему и о его вине в этом, и о своих мыслях о самоубийстве.
Достоевский некоторое время переписывается с самоубийцей и насильником, в тайне от жены, отвлекаясь от написания Братьев Карамазовых.
Каждый вечер Достоевский открывает письма, словно дверь, в тускло освещённую комнату, где совершилось насилия, где ряской тишины заросла комната, над робким плеском синевы у окна, и говорит, говорит со своим чёртом и адом своим, и плачет.. Анна Григорьевна, тихо оперевшись о дверной косяк, тоже тихо плачет, не понимая что происходит, и уходит в свою комнату, молиться иконам.

Достоевский словно бы переписывается со своим персонажем. Он тихо сходит с ума, и от ответственности за написанное, и за весь тот ужас, что испытала девочка, которую он часто видел на улице, разговаривал с ней, покупал что-то вкусное в магазинчике..
Самоубийца в деталях пишет о том, что он сделал, как кричала девочка, как затихла, и закрыла ладошками лицо, и лишь тёмные, чернильные точки и кляксы теней от дождя и листвы за окном, беззвучно и призрачно шептались о чём-то на лице девочки, стекали по её шее, маленькой, распахнутой грудке.. а в раскрытую, вздрагивающую ладошку, стекала горсточка теней...
Всё было описано: как он читал Достовского, как встретил девочку вечером, как призрак девочки являлся к нему во сне и мучил его: не является ли и она вам, Фёдор Михайлович? - спрашивал самоубийца, - просто вчера она мне не снилась, и я подумал..

Со временем и Достоевский стал видеть во сне эту несчастную девочку.
Братья Карамазовы были заброшены на моменте встречи Алёши и Ивана в трактире. Иван хотел рассказать Алёше что-то важное...
Однажды ночью, Достоевский покинул дом, поцеловав спящих детей и жену.
Этот уход из дома среди ночи, в своём мировом размахе трагизма, предвосхищал уход Толстого из Ясной поляны, но был куда более мучительным, роковым.
Двое самоубийц сошлись на бледной опушке возле реки. Какое-то время, словно идеально вырезанные в ночи отражения и тени друг друга, они стояли напротив... двинулись навстречу, причём могло показаться, что отражение, опередив оригинал, тело, двинулось первым. Обнялись в темноте, темнотой. Слились в одно.
А на утро, деревья парка ожили от крика женщины. Крик, тёмной птицей, заметался меж листвой, слепо ударяясь о стволы и ветки, пока израненная, обессиленная, не упала в цветы.
Днём Москву облетела страшная весть: писатель Достоевский, был найден мёртвым в парке, возле речки, с пронзённой пулей, грудью.
Его рука сжимала пистолет. Напротив него, в 5 шагах, были примятые цветы и чья-то кровь на них.
Достоевский был в парке один.

О Достоевском есть один грязный слух, который жив и по сей день, благодаря как наивным и необразованным людям, так и просто людям с грязнотцой, желающих разглядеть, поверить тьме в другом человеке, но не свету.
Этот слух распространил Тургенев, которому, мол, пьяненький Достоевский, шепнул по секрету, со слезами на глазах, как ему в молодости, привели в баньку пятилетнюю девочку, которую он... изнасиловал.
Тургенев этому поверил, и поведал другу Толстого - Страхову. Страхов рассказал это Толстому ( схожая ситуация, тоже о ребёнке, но уже о его рождении и грехе зачатия, была у Байрона, когда он поверил слухам о том, что его дочка от Клер Клермонт, Аллегра - дочь Перси Шелли)
Толстой поверил, как и иные люди сейчас, услужив своему тщеславию: судят не кого-нибудь, но Достоевского, с его словами о "слезинке ребёнка", как бы возвышаясь над ним.

Знали ли все эти люди, что изнасилованная девочка действительно была, но.. в воспоминаниях детства Достоевского, когда его, маленького мальчика, потряс до глубины души этот эпизод: в старой баньке, недалеко от дома его, была жестоко изнасилована, в кровь, маленькая девочка, каким-то пьяным и бородатым, волосатым мужиком.
Должно быть, именно в эту ночь, впечатлительному мальчику Феде, приснилась та самая жуткая баня с пауками, образ ада на том свете, где умер бог: это был сон Свидригайлова, того самого, к кому девочка протянула ручонки в ПиН.
Просто удивительно, как тонкие психологи, великие писатели, да и просто образованные люди, поклонники Достоевского, не разглядели в этом словах Достоевского Тургеневу, главный и мучительный изгиб, судорогу сердца Достоевского... чего-то самого главного в человеке.

Неужели они не поняли, что пьяненький Достоевский действительно произносил эти слова; он намеренно казнил себя.. вот только за что, почему? Хотите открою вам эту вековую тайну?
Так уж вышло, что мою знакомую жестоко изнасиловали. Она не сразу мне об этом сказала.
Что любопытно, это были улыбчивые молодые люди, вежливые, как в книге Бёрджесса...до поры.
Это была их маска, скрывающая в них... что скрывающая? У пауков иногда в природе есть очаровательная мимикрия под цветы, на которые слетаются бабочки и руки иных детей и влюблённых.
Вот ходят такие по улицам, улыбаются нам, быть может, мы тоже улыбаемся им.
Они целуют мать и сестрёнку.. они хорошие, вроде.
Но какой-то рак пустоты их пожирает изнутри. Многие, оставаясь в одиночестве, страдают от этого, а некоторые - нет.
Их сердце зарастает этой пустотой, тишиной о себе, и в итоге, те робкие, светлые чувства, что в них мучаются - уже не ощущаются самим человеком.
Они где-то за горизонтом событий, как сказала бы квантовая физика о чёрной дыре.
Они так же далеки и малоощутимы, как и призрачные тени воспоминаний из прошлого воплощения, где мы страдали, быть может.

В человеческом насилии, рождается ведь нечто новое, пусть и мгновенное, во что человек хочет убежать.
Себя он в итоге покидает, как человек покидает землю, связанный с ней лишь пуповиной троса космонавта, но нового себя, новой Земли - не находит, и потому нуждается в ещё более интенсивном насилии: его окружает немой и тёмный космос, где нечем дышать.
Но и к этому он привыкает... я то знаю. Откуда?

Понимаете, будучи эмпатом, весьма странным, я чуть не сошёл тогда с ума от всего этого, от бессилия помочь и немоты обнажённого чувства.
Если я однажды и сойду с ума - то из за этой темы насилия над женщиной.
Мои ночи тогда превратились в ад. Словно проклятый и осуждённый на казнь, я каждую ночь физически переживал во сне всю ту боль, безнадёжность и ступор бессилия, что пережила моя подруга: насиловали меня.
Просыпался я весь измотанный, в поту и слезах. Жена обнимала меня, целовала в плечо, толком не понимая, что происходит.

Но потом сны мои странно переменились. Я уже не был жертвой, я был - насильником.
О, тогда я понял, почему Достоевский оклеветал себя со слезами на глазах!
Да, во сне я был насильником, и это был мой ад, но вместе с тем...я имел возможность, чувствуя изнутри, из тьмы его сердца, ощущать его и судить, ибо в нём были атрофированы совесть и критика себя.
В своей эмпатии ( во многом похожую на мимикрию бабочки), я вошёл в сердце насильника настолько, что стал понимать то, что чувствует он.
Я словно бы блуждал по жутким, стихшим и тёмным трущобам с грустно повешенным, тускло мигающим фонарём в конце улицы, словно бы раскачивающегося от ветра и веса своего.
Да, я мог судить и казнить его... но, казнил то я и мучил самого себя!
Тогда же, я, атеист, как никогда понял человеческую и абсурдную, но такую человеческую природу Христианства, с его идеей искупления человеком, грехов, за другого человека.

Я был и палач и жертва. Во сне я тихо сходил с ума. Более того, идя уже по вечерним улочкам с раскачивающимся фонарём, я боялся проходивших мимо меня... женщин, боялся за них: боже, знали бы они, какой ад я в себе несу, и как непрочна перегородка, что его отделяет от мира.. и тогда я ускорял шаг в переулке, боясь себя, ненавидя себя.
Отягчалось всё это тем, что в то время я связался с очень плохой компанией, чем-то похожей на ту, что в романе Бёрджесса, вот только мы просто выцепляли иногда людей, дрались, без насилия над женщинами: я вымещал свой гнев, представляя вполне определённых людей, как можно догадаться.
Как и гг Бёрджесса - Алекс, я несколько отличался от всей компании: подравшись, ушатав человечка, мы с грязными словечками, выпивая, обсуждали это, а я, откинувшись о стену и закрыв глаза, чувствуя кровь на губах, думал о Прусте, музыке Дебюсси, Сартре..
Я был не совсем с друзьями в этот миг.. С собой я не был во время драк.

Часто, во сне, будучи насильником, я кончал с собой, самыми разными, причудливыми и жуткими способами.
Я бредил во сне, выходил на людную улицу, и, как герой Достоевского, падал на колени, и просил прощения у людей. Желал, чтобы меня наказали, чтобы люди поверили в справедливость: в этом бреду я понимал, что я - не насильник.
Эта холостая инерция наказания себя, покаиться, буквально распирала меня изнутри.
Кончилось тем, что у одной моей знакомой в универе, пропала дорогая ей вещь, и я... налгал на себя, сказав, что я её украл, попросил прощения, с каким-то мазохистским наслаждением приняв, исполосовав своё тело, лицо, взглядами своих недоумевающих друзей.

А потом произошло и вовсе странное: ненароком, спустя некоторое время, я стал провоцировать ссору с моей подружкой, пострадавшей от насилия, добиваться злых и болезненных слов в свой адрес, которые, впрочем, я принимал с наслаждением, скрывая слёзы.
Более того, я добился пощёчины, и упивался этой физической болью от моей милой подруги, на глазах у которой сверкнули уже зримые слёзы.

Слишком глубоко я тогда зашёл в желании понять насильника и наказать его.
Проник даже в его детство, в его желание зеркально заместить свои нежные, поруганные чувства, спроэцированные на нежных и беззащитных женщин.
Я болезненно понимал, как сладостно для этого типа мышления, и не только в сексуальном плане, перекладывать всю вину - на жертву: она порочна, грязна, никчёмна.. Это было желание увидеть в жертве всё то, что боишься увидеть в себе.

Любопытно, что в своём детстве ( в детстве многих мальчиков вообще), и в детстве одного реального насильника ( о нём речь ниже), я нашёл общие веточки, развилки, вот только в какой-то миг, у преступников, эти развилки уходят в иное, ещё в детстве. И из таких маленьких веточек и складывается ад.
Например, будучи мальчиком, будущего насильника мать застукала за мастурбацией, и сильно отругала.
В подобных сексуальных виражах и изгибах, родителям нужно быть осторожней.
У меня тоже подобное было, только не с мамой, а со старшей сестрой.
Она застукала меня, когда я полулёжа на диване ласкал себя, держа в левой руке фото её подружки в тёмном купальнике.
Но она сделала всё правильно: сделала вид, что не заметила, и что-то ищет в комнате.
Она не стала смеяться надо мной. Правда, на следующий день, она мне мило улыбнулась.
Впрочем, в этот же день, вечером, ещё более мило и странно, мне улыбнулась её подружка..

Я мучительно понимал, что поступая так с женщинами, детьми, насильник как бы с изнанки соприкасается с нечто нежным и уцелевшим в себе, но единственный диалог с этим нежным - насилие, зеркальная, Прустовская ретроспектива перенесённого им же когда-то насилия или боли.
Акт насилия для них стал зеркалом, в котором они не видят себя, не ощущают памяти и боли о себе: в насилии они хотят зачать себя заново.
Страшно это: простой смех детей за окошком школы; веточка счастливая, весенняя, на которой сидит птичка, а мимо неё проходит, улыбаясь, девочка.. сами по себе - прекрасны. Но этот смех - над мальчиком, затаившего злобу.
Этой веточкой, отцом будет вечером избит мальчик..
Знаем ли мы, что из таких мелочей, обид и злого слова, молчания нашего, и образуется ад, мрачной кометой несущийся из тёмных пространств прошлого, навстречу кого-то из нас?

Я терял контроль над ситуацией, сходил с ума, причиняя себе боль, пока не остановился в шаге от самоубийства, как если бы, обняв преступника, вырывающегося, я стоял на крыше дома, готовый броситься, убив его... ну и себя, но это уже было не важно.
Чуть позже, читая откровения насильников разных времён, я с ужасом обнаружил, как глубоко и верно я понял их тёмные изгибы души.
Особенно мне запомнилась история одного насильника, мать которого, с детства позволяла ему многое; разрешала ложиться к себе в постель, трогать, в шутку, разные места у себя.
А потом он воровал у неё нижнее бельё для фетиша. С тёмными мыслями смотрел на учительницу, раздевая её мысленно.
Девочки его отвергали, смеялись.. Бывало, он в тайне от всех, дома наряжался перед зеркалом в одежду матери, и потом зло срывал, разрывал эту одежду, что симптоматично: у большинства насильников и просто жестоких людей, это выражается не так явно, в виде одеяния чувств.

А потом с ним произошёл и вовсе примечательный эпизод: будучи подростком, он изнасиловал свою бабушку, болеющую раком мозга.
Это было несколько раз. Она была в здравом уме, и грустно спросила однажды: "зачем я тебе, старая, есть же молодые?"
Всё это похоже на бред: и мальчик - болен, и бабушка - больна, на пороге смерти.. вот только его пустота, похожая на смерть, подступает к нему изнутри, а к ней - снаружи.
Нарушила ли болезнь что-то в мозгу этой несчастной женщины? Привела ли к этому ярая и мучительная воля к жизни, вылившаяся в эти сексуальные надломы и уступки внуку?
Не знаю. Если вспомнить увядшее и больное государство в романе Бёрджесса, против которого бунтовал гг.. У сильных и жестоких империй, перед развалом, часто вспыхивают цветы сладострастия и порока, на крыльях их культур: крылья заживо зарастают одуряюще сладким запахом травы и цветов.

Могила жены Бёрджесса, покрыта чудесными цветам. Он часто приходил и говорил с цветами на её могиле.
Вспоминал, как желая справиться с адом, написал однажды "Заводной апельсин".
Что это был за ад? Это нужно знать, чтобы правильно понять роман: однажды, весенним вечером, ласково улыбающегося апельсинами спелых фонарей, его беременную жену, шедшую по счастливой и затихшей улице, жестоко изнасиловали 4 молодых человека.
Это был их общий ад с женой, потерявшей ребёнка. От этого она так и не оправилась, найдя утешение в алкоголе.
А мне что же теперь делать, а? Цветы молчат в ответ, не смотрят в глаза, склоняя головки на ветру.. под накрапывающим дождём, смешным таким, под наклоном, как почерк у ребёнка...