Неясный асфодель ( Статья)

"И прелести её секрет,
Разгадке жизни равносилен.."

( Пастернак)

Прелестное, почти бунинское название для рассказа, правда? Если синестетически-образно его разложить, словно луч, то в первой букве, заглавной, прописью, получится бледный автограф тела бабочки от фотографической вспышки на окне - ℋ; далее, словно вязь нездешнего узора, идёт тройной чёрный гул, как в метро: стекающая ночь между 4 пальцами, зачерпнувших вечность - "а", а между ними, симметричным, зеркальным узором извива змеи на песке, тоже прописью - "m" и "ɯ", бледной тяжестью сверкает что-то лазурное, тихое, как бабочка, упавшая в синеву вечерней лужи: это вес самой души.

С этим таинственным рассказом Набокова вышла не менее таинственная история.
Он не был опубликован при жизни писателя, и лишь в конце 2000-х, исследуя рукописи Набокова в библиотеке конгресса США, черновик рассказа, весь в помарках, похожих на осенние ветви леса и в опрятных чернильных лужицах, был обнаружен Андреем Бабиковым.
Разумеется, вернуть к "жизни" этот исчерченный черновик, мог лишь русскоязычный исследователь.
80 с лишним лет, рассказ пролежал в рукописях Набокова, он следовал за ним из континента в континент, он был ему чем-то дорог и важен...
Подумать только! 80 с лишним лет! Рассказ прожил чуть больше самой жизни Набокова, словно тень, нежно обогнав, и, как и положено тени, таинственно и прозрачно коснулся вон того дома с курящей женщиной в окне, вон той листвы и прохожего на вокзале... да что там - коснувшись кого-то из нас!
Проживи ещё чуточку дольше, Набоков мог прочесть стихи Ники Турбиной, увидеть "Сталкера" Тарковского, узнать о таинственном сигнале "Wow" из созвездия Стрельца, и даже - прочесть воскреснувшие от забвения-запрета книги Андрея Платонова.

Да, звезда погасла, умерла, но свет её живёт и виден через мириады лет, словно смерти и нет!
Однажды, наше солнце погаснет... однажды, миллионы лет после этого, некое грустное существо с тремя прекрасными, тёмными, вытянутыми кверху, словно пламя свечи, горизонтально моргающими глазами на голубом лице, будет смотреть ночью на наше солнце, уже умершее, и думать о возможной жизни на этой звезде.
Но ведь все наши мысли, чувства любви и искусства, излучают невидимый свет, и он вливается, словно в море, в свет солнца, и уже общим потоком он щедро льётся в звёздные просторы, а значит, что-то из наших мыслей ощутит чувство и этого прекрасного существа.
Он не поймёт ничего, но что-то странное в нём светло шевельнётся, он подойдёт к высокому дереву, шелестящему тонкой синей листвой, прижмётся к стволу щекой, посмотрит вверх, в парящую, колкую синь высоты.. и покажется ему, что небо - это крона единого древа жизни, шумящего синей листвой, и купола 3 взошедших лун, смутно напомнят ему какую-то волшебную, звёздную страну... или нет, эти луны будут похожи на спелые плоды меж лиственной, синей рябью небес.

Да, эту странную, непонятную рукопись Набокова, словно сигнал и свет от далёкой звезды, расшифровывали множество учёных, писателей, даже сын Набокова.
Споры шли и о дате написания. Сын Набокова настаивал, что это скорее всего 1924 г.
Знаете что больше всего удручает при общении с любителями Набокова, при чтении рецензий на его книги?
Большинство искренне думают, что поздний Набоков, с его "Бледными огнями", "Прозрачными вещами"... - истинная мощь и многоплановость самой жизни, полифония мысли, не то что, мол, эти милые, но простенькие "Машеньки"...
Интересно, знают ли они, что, например, та же Машенька - безупречный шедевр в этом смысле, по своей полифонии и тройному, даже ложному дну существования, даже превышающий его поздние шедевры?
И почему многим кажется, что осень - глубже и мистичнее весны?
Да, осень, её тихий свет и небо - более глубоки, словно на вздохе, меланхолично-потусторонни, с прозрачной вещностью мира, сквозящейся светом: лист падает в голубое небо лужицы, а ему навстречу, робко стремится его отражение... чудо!
Осень - это уже любовь во всей широте, распятости света на живую радугу цветов: алый, жёлтый, синий и мистический фиолетовый - небо в ноябре.
Это тихий свет, всё проницающий: это сама любовь.
А вот весна - это влюблённость. Это сама тайна и заря сердца и жизни, когда в одном чувстве пульсируют и переливаются все звёзды на небе, улыбки прохожих, цветы и строчки любимых книг, и ты живёшь всем этим как-то блаженно-прозрачно: тебе хочется всех любить, всё обнять - всем миром любить! Это пантеизм любви.

Упадёшь с любимой сердцем в цветы, поднесёшь к её губам одуванчик жёлтый - солнце, а рядом, робко, словно призрак, притаился уже белый - луна: любимая задувает бледное пламя луны, как свечу.
Вы лежите, окружённые солнцами и множеством лун, словно на неведомой и далёкой планете...
Зажмуришь глаза, и сквозь лиловую нежность, словно солнце подошло сзади и ласково закрыв ладошками нам глаза, говорит: ну что, узнал?
Узнал! а какие чудные, прозрачные рельефы куполов, каких-то храмов и деревьев проплывают тогда перед взором, словно при проявке фотографии: сейчас проступит что-то чудесное, вечное, как иногда бывает в дышащих краях облаков на заре.
А откроешь глаза, и какие-то призрачные веточки плывут перед взглядом... какие-то светлые точки, словно робкие призраки невидимых днём звёзд ( зародыши звёзд), ворочаются и дышат, общаются между собой и листвой, птицами, мотыльками, какой-то небесной азбукой Морзе.

Да, в самых ранних произведениях искусства, в самых первых, девственных, парных, словно молоко, чувствах влюблённости, ещё не смелых, оступающихся даже, порой сквозит такая лёгкая вечность, такие неземные мысли, нежнейшими мотыльками проплывающих, не замечая того, равно и над луговыми цветами, и над асфоделевыми, которая и не снилась зрелому гению, прилежно, но искусственно, устанавливающего плотность и насыщенность стенок образов и пространств, отделяющих этот мир, от иного.
Нет, на заре творчества и любви, тайна этой "проницаемости" наплывает на нас ещё до самого мига обнаружения этого чувства, и потому оно творится нечто бесконечно большим, чем мы сами.
Зрелый гений, по существу, часто пытается лишь припомнить это чувство, словно смутно вспоминая первую влюблённость.

Удивительно, невероятно, но каким-то мистическим образом, этот рассказ связан с одноимённым рассказом 1936 г. Юрия Олеши - Наташа.
Как это произошло, если рассказ Набокова даже не публиковался?
Любопытно, что Набокова вообще многое связывает с Олешей: Олеша - словно подполье и тень его судьбы.
Писатели родились в один год - 1899; Олешей была в некоторой мере предвосхищена "Лолита", когда он встретил в Одессе очаровательную 13-летнюю Валю Грюнзайд, которой он пообещал написать прекрасную книгу ( Три толстяка) - друзьям он с улыбкой говорит, что растит себе будущую жену...( Набоков незадолго перед этим расстался со своей первой любовью: Валей Шульгиной).
Так вот, фабула рассказа Олеши удивительно, даже в мелочах, повторяет фабулу рассказа Набокова ( забавно, что Набоков в это время в Берлине проводит милые вечера у очаровательной Наташи Шаховской, невесты его кузена).
Одинокий старик живёт со своей дочерью Наташей, которая за ним ухаживает.
Следует тонкая, важная тема "газет"... Наташа хочет, чтобы её отец читал их. Её жених с необычной немецкой фамилией Штейн ( в рассказе Набокова - Вольф) с которым она, в тайне от отца, сбегает на свидание: прыгают с парашютом...
Отец тайно от Наташи едет в поле и, нервно покуривая сигарету, смотрит на это дивное, заселённое людьми, небо: белые купала похожи на одуванчики на синих лугах неба.
Один из парашютов, полосатый, как берёза - падает.
Что любопытно, этот маленький и прелестный в своей простоте рассказ, тайно связан с другим гением - Андреем Платоновым, также родившимся в один год с Набоковым и Олешей.
В его гениальном и запрещённом до 1991 г. романе "Счастливая Москва", как раз 1936 г., девушка прыгает с парашютом, закуривая с шиком в воздухе сигарету: происходит катастрофа и девушка лишается ноги: у Олеши - Наташа просто травмирует ногу.

Если на миг зажмуриться сердцем, и попробовать проследить некий тайный узор, начавшийся в рассказе Набокова, нежно перешедший, почти в нахлёст, на рассказ Олеши, и странно, почти прозрачно коснувшийся романа Платонова, можно подумать, что именно в романе Платонова находится разгадка окончания одного из самых таинственных рассказов 20 века, по сути, разгадка самой жизни.
Зажмуриваю сердце, глаза... в лиловой, тёплой темноте, ласково наплывает что-то: янтарные стружки моргания век... дочка, лишившаяся отца ( на самом деле рассказ Олеши не так прост)... девушка лежит в траве и мечтает, смотря на облака и синий ветер: ей кажется, что её тело стало лёгким и вознесено высоко-высоко, и там оставлено блаженно-одно... Какое нежное и тонкое соприкосновение Платонова с рассказом Набокова! Чувствуете алый, почти заросший шовчик красоты? Мы на нужном пути... вот сейчас, да, сейчас я вспомню ещё что-то, и разгадаю тайну рассказа, тайну самой жизни, быть может...
Да, в романе есть странный персонаж Божко, он заведует выпуском газет и не только: бог - и белое, распахнутое окошко в мир, и там - крылатая женщина, ангел, ступает на белый купол, словно на неведомую, девственную планету, луну...

Знаете что сейчас только что произошло? Это вы не увидите у многомудрых и зачастую - фригидных сердцем - критиков, а именно - эстетический экстаз, когда мир блаженно вспыхивает и ощущается как единое, тёплое и блаженное волшебство.
Да, да, это довольно редкое явление: Набоков говорил, что читатель, при соприкосновении с подлинным искусством, ощущает божественный трепет холодка в позвоночнике.
Это же случилось и со мной, включая холодок онемения даже на кончиках пальцев.
Набоков бы славно улыбнулся на это: смутный узор его рассказа, перекинули почти на воздух, на страницы другого рассказа, и потом ещё дальше, на само время, на Платонова - и узор таинственно сошёлся.
Стоит сказать, что данный рассказ, по своей полифонии, символизму и грустному проникновению в потусторонность, является родной сестрой позднему шедевру Набокова 1947 г. "Знаки и символы".
Кто не читал этот рассказ, может закрыть на время глаза: пожилая пара едет в больницу к своему психически больному сыну, с суицидальными наклонностями и странными галлюцинациями, в которых мир тайно говорит с ним посредством символов.
Они едут поздравить его с днём рожденья и везут ему подарок - баночки с вареньем.
Вся дорога в метро, словно дорога жизни, испещрена тенями символов, живой пульсации мира: но родители, как и читатели при первом прочтении, не очень обращают на это внимание.
В итоге, их не допускают к сыну, и они возвращаются домой.
В больнице что-то случилось? В какой-то миг, грустно перебирая в руках баночки с вареньем, звонит телефон - ошиблись.
Звонят ещё раз - но сказали же, что ошиблись! Кто тогда звонит? Из больницы, сказать о чём-то страшном несчастным родителям? Или... умерший сын пытается прорваться к милым родителям этой неземной азбукой Морзе телефонных гудков?

Всё, можете открывать глаза. В Наташе - данная парадигма почти полностью повторяется, но окрашена она ещё и в нежные тона любви, что делает этот рассказ ещё таинственней: сами перебои и стуки сердца влюблённого - похожи на азбуку Морзе с того света, азбуку Морзе самих звёзд.
Начинается рассказ с вечного символа - с лестницы, на которой молодой барон Вольф встречает спускающуюся Наташу за лекарством для больного отца.
Помните как у Цветаевой?

В доме, где по ночам не спят,
Каждая лестница водопад - в ад..

Лестница вообще в искусстве и религии - символ потусторонности.
Набоков вежливо приобщил к этому символу и "лифт", словно метафизически подружив их, познакомив в нём в начале "Машеньки" - главных героев: к небу поднимались и застряли.
Лестнице уделено в рассказе особое место: ртуть градусника у отца Наташи, "поднялась в верх по красной лесенке".
Таким образом, лестница олицетворяет связь неба и земли, этой жизни, и иной.
Более того, в православной культуре, к которой принадлежал и Набоков, лестница из сна Иакова, например, символизирует Богоматерь: она - духовная, мыслящая лестница, по которой ангелы сходят на землю и восходят к небу.
Любопытно, что образ Богоматери - будет центральным в рассказе: Наташа, упав в траву и смотря как в синеве, словно мачты, ходят стволы сосен ( рождественский символ, как впрочем и шишка, но об этом потом), будет говорит сидящему рядом Вольфу о своих экстазах, видениях: так, в детстве она однажды видела, что-то рисуя за столиком ( у Набокова дальше вычеркнуто, но можно разобрать "слоников в купальных трусиках в Африке", запомните, это важно, про Африку. К слову, прелестная реинкарнация гоголевского юмора: у того слон вылуплялся из яичка. Даже страшно подумать, что о том и о другом сказали бы Фрейдисты, особенно если учесть, что фамилия отца Наташи - Хренов.
Хотя, на каком-то игриво и мрачно-бессознательном уровне, это может быть связано с мистическим рассказом Достоевского "Бобок"), как мимо неё прошла в синем платье босая, прекрасная женщина с округлившимся животом и грустными глазами на жёлтом лице - это была Богородица.
Далее видения были о чудесно поднявшемся в воздух колокольчике... Вольф, до того рассказывавший её отцу и ей о своих дивных путешествиях по сказочной Индии, Африке, о встрече с таинственным колдуном с позвоночником в виде ожерелья на шее, об ихтиозавре в озерке близ Конго, вдруг грустно говорит ей, опустив взгляд: Наташа, простите, я врал вам: я не был нигде кроме 2-3 захолустных городков в России.
И словно оправдываясь, говорит: но я там и правда словно бы был! Я с самого детства чувствую эти экзотические миражи, наплывы на сердце...
Был у него приятель, который был в Индии. И что он помнил? Так, миленькую жену торговца одного, торговлю, пыль вокзала... А как бы он любовно смотрел, увидел Индию, будь он там!!

Таким образом, мы видим 3 фиксации измерения жизни в главных героях: болеющий отец вспоминает в эмиграции о милой России, о берёзах, лесопилке у реки и стружках, песке тёплом, и ногах, сладостно вязнущих в них: а как хорошо и щекотно было от них ногам!
А купола церквушек на заре! Но теперь - весь мир для него - через окошко газеты, которую приносит Наташа.
Это - миражи памяти.
Грёзы и творческая ложь Вольфа - миражи разума, пытающегося прорваться сквозь серый кокон действительности в сияние экзотического рая какой-то подлинной жизни.
Экстазы-видения Наташи, в которых она сомневается - миражи ощущения жизни.
Более того, ложась ночью в постель, Наташа как бы ощущает со стороны теплоту своего тела, ощущает свои милые ноги, бёдра - словно удостоверяется, что они, она, и правда есть в этом чудном мире, в котором есть любовь и весна!
Итак, мы видим фиксацию не только времён: прошлого, будущего и просиявшего настоящего; но и бережно распоротый острым блеском пера Набокова, покров Майи - жизни: всё мираж и тень.

В этом удивительном рассказе, Набоков вглядывается в сумрак потустороннего, и в конце рассказа: зрение таинственно привыкает к темноте, и начинает видеть, и на читателя наплывают, проступают из тьмы, ожившие, цветущие рельефы вечности.
Что есть земная жизнь, как не первая любовь? И разве в раю души не вспоминают с тоской о земле, украдкой, дабы не обидеть ангелов и яркие, поющие цветы? Разве не возвращаются мысленно к родной земле, к простым одуванчикам той самой весной, к первому поцелую?
В самом начале рассказа скрыт уже тайный символ: Вольф встречает Наташу на лестнице, слыша её шелестящий макинтош ( совершенно гоголевская деталь у Набокова. В "Машеньке" он придаст мистерию гоголевской шинели макинтошу у таинственного старичка в конце романа, подбирающего окурки.), и входит в комнату к её отцу, на столике которого царит беспорядок: пятна чернил, "гильзы" окурков, газеты разбросанные...

Обратимся теперь к фамилии Вольф - символ волка. Незадолго до написания рассказа, Набоков пишет в 1922 г. прелестный стих об одиноком волчонке в рождественскую ночь в лесу:

...Мерцают звезды на ковре небес,
мерцая, ангелам щекочут пятки.
Взъерошенный волчонок ждет чудес,
а лес молчит, седой и гладкий.

Но ангелы в обителях своих
все ходят и советуются тихо,
и вот один прикинулся из них
большой пушистою волчихой...

Как видим, бессознательное Набокова дивно переплавило образы: волчонок повзрослел, став волком - Вольфом,
седым - стал не лес, но отец Наташи, которому в воспоминаниях щекочут ноги опилки на Родине у реки..
Набоков настойчиво проводит тему Богородицы и Рождества.
Незадолго до написания рассказа ( что уже подозрительно, если считать 1924 г. датой написания), Набоков
в эссе о Руперте Бруке пишет о поэме Брука, о Богородице:

"Архангел Гавриил, как золотая точка, исчез в небе.
Мария впервые почувствовала в своём теле биение двух сердец, отделившие её от мира, поднявшие её над миром;
воздух стал холоднее, серее. Она поняла: кончилась её земная жизнь и юность, что больше уж никогда она не будет
играть и петь и ласкать маленьких белых коз, средь крокусов, под оливами"

В 1921 г. Набоков пишет удивительный стих "На Голгофе" ( многие стихи Набокова и такие его рассказы как "Рождество",
"Боги", "Наташа" - с лёгкостью могут войти в орбиту христианской культуры, буддийской. Ими действительно могут зачитываться
и кроткие монашенки в саду и седовласые батюшки и юные девушки после причастия и брамины Бомбея, словно
бы искупая что-то, возвращая себе и миру красоту, от которой их отпугнула тёмная слава "Лолиты")
В этом стихе фокус сострадания устремлён на Марию, стоящую под сумрачным крестом с умирающим сыном ( чисто человеческая трагедия, к слову, пронзающая сердца многим атеистам),
и в её глазах отражается тёплое понимание того, как её несчастный ребёнок, изогнувшись на кресте
и сжав колени, вспоминает что-то милое из детства: домик в переулке пёстром и голубей, и стружки на полу.."
Совершенно удивительный трагизм пантеистической вспышки солнца детства Христа, просиявшего с распятой высоты.

Теперь мы понимаем: воспоминания-миражи умирающего отца о России ( Мария - символ её, её народ - распят на кресте революции), с его стружками у реки, это христианский образ плотничанья Христа ( Набоков позже переосмыслит этот образ в творческих тонах возведения храма искусства и даже сотворения мира).
Наплывы-наваждения Наташи и Вольфа - окрашены в синие тона: голубые тени, птицы, головы, платье и белки глаз: весь рассказ словно бы нежно укутан в голубое платье Богородицы.
Необычное и сильное с художественной точки зрения пересечение образа ожидающей рождения Богородицы, и умирающего старика, которому настойчиво снится кошмар: его расстреливают в России, и он просыпается с криком ( словно мистик Бёме, Набоков сливает образы смерти, Пасхи - воскресения к новой жизни и Рождества, подобно Цветаевой, словно бы предсказывая нарождение какого-то 5-го времени года, 6-го чувства. У Набокова в рукописи вычеркнуты слова Вольфа Наташе: "мне хотелось хлыстом вытянуть вон того человека за возмутительную лень всех его 5 чувств").
Что любопытно, этот мотив с "плывущей ночью в Россию кровати" и расстрелом уже самого Набокова, повторится в его стихе 1927 г. - Расстрел, отчасти посвящённого расстрелянному Гумилёву.

Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею,-
вот-вот сейчас пальнет в меня —
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.

В конце статьи, я попробую сомкнуть узор из рассказа Олеши и романа Платонова с узором рассказа Наташа.
Кто не хочет испортить чтение рассказа - лучше не читайте.
Итак, на свидании, у реки, под шум сосен в небе, Наташа и Вольф говорят о любви и экзотических странах, Вольф подбрасывает
в воздух шишку, улыбается, смотрит на белое крыло-парус яхты в синеве реки...
Ну что, все кто должен был уйти, ушёл?
Тогда можно сказать напрямик. Это рассказ о трёх мёртвых людях, которые не замечают того, что они - мертвы.
Внимательный читатель, грустно перелистывая сердце, страницы назад, примечает: Наташа странно говорит о себе: "как на парусах лечу домой" ( вспоминаем образ крыла на реке - ангел).
Вольф обижается, что нет эха от нежных слов Наташи на берегу...
Ах, они уже давно умерли, в России! И "гильзы" окурков на столе отца - это смутная память гаснущих глаз,
зачерпнувших их и небо и синюю даль у реки... и пятна чернильные на столе - это пятна крови.
Тёмные струйки муравьёв между пальцев Наташи, мечтательно слушающей Вольфа на свидании, лёжа в траве - это струйки крови. ( Вспоминается картина Дали "Постоянство памяти" - часам вообще в рассказе уделено важное место)

Память о смерти смутно пульсирует и робко прорывается в мир: сон отца о расстреле - страшная правда.
И ещё более страшная, если учесть, что Вольф всё это время - много курит: он то и расстрелял Наташу (скорее
всего на той самой кровати с "железными бугорками пружинок", на которой она спит по ночам, не чувствуя тела), и её отца: потом он сам был убит, или убил себя сам, повесившись)
Более того: в парадигме Набоковской эстетики, образ волка претерпевает христианский метемпсихоз демонического: волк, похищающий агнца у Пастыря, превращается
в убийцу и насильника ( пусть и жизни).
В "Волшебнике" и "Лолите", именно в главных героях злодеях отражён образ волка, в героине - красной шапочки.
Скажу больше: в Наташе Набоков предвосхищает эти романы, обыгрывая образы волка, красной шапочки и... старика, вместо бабушки, лежащего на кровати перед вошедшим Вольфом, в страхе натягивая к лицу одеяло...
Но Набоков переосмысливает всё это опять-таки в христианском духе: христианство самой жизни: в раю - по словам пророка Исайи, - волк ляжет рядом с агнцем.
Следовательно, пространство рассказа углубляется мотивами искупления греха, прощением и воскресением к новой жизни - в любви.
Набоков углубляет и без того уже предельно проработанный потусторонний "страшный мир" - больше нигде в своих произведениях он не коснётся темы... прямого соприкосновения с потусторонним.
Наташа, радостная, полная планов на будущее - ей только что признались в любви!, - подходит к дому и видит своего отца, спустившегося за газетой.
Но он забыл деньги, и просит подняться за ними: она поднимается по лестнице: странные движения, тени в её квартире, словно тени мечущихся ангелов... подходит к порогу, опираясь о стену рукой, и со слезами на глазах видит... своего мёртвого отца на постели.

Она видела призрака внизу? Призрак, видел призрака, и каждый из них думал, что жив? Но отец в какой-то миг понял, что умер?
Нет, не то слово... он хотел что-то чудное прочесть в газете, что сияло жизнью самой подлинной.
Так что могло быть в этой газете? Символ газеты - равен звонку в конце рассказа "Знаки и символы".
Может, там напечатали смутное фото ихтиозавра сделанное в Конго? Или что-то иное? Что-то то из России? Что-то о Воскресении?
Или даже, рецензия на рассказ Набокова - Наташа?

Здесь возвращается любопытная тема Платонова и газеты: в 1924 г. Набоков пишет прелестный рассказ "Пасхальных дождь" о старушке, гувернантке-швейцарке в русской
семье в эмиграции, тоскующей о России: в бреду, заболев, ей кажется,

"как синело небо, как гигантское крашеное яйцо, бухали колокола, и входил кто-то, похожий не то на Платонова, не то на отца Элен, - и, входя, развёртывал газету... и Жозефина знала, что там, в этой газете, какая-то дивная весть, но не могла разобрать русские буквы"

Если вернуться к теме Платонова: у него есть странная и дивная пьеса 1944 г. "Волшебное существо" о необычной девушке - Наташе, также умершей и... воскреснувшей, родившейся вновь в любви.
Набоков в это время в Америке пишет "Под знаком незаконнорожденных" - и там и там тоталитарные системы сталкиваются с любовью и потусторонностью жизни и её божественным, творческим началом, всё побеждающим.

К слову сказать, в контексте "пасхальной" тематики рассказа, пусть это и пасха самой жизни, бессонного солнца души, можно предположить, что странная фамилия отца - Хренов - смутный отблеск двух первых букв Христа, а голубая,
лысая голова Вольфа - образ крашеного пасхального яичка.

Заметьте одну тончайшую деталь: если сомневающаяся в своих "видениях" Наташа поверит в них, она может соскользнуть в память о своей смерти ( что иногда в миру зовётся вдохновением).
Если Вольф, наоборот, разуверится в своих видениях - он тоже умрёт, но иначе: смерть подкрадётся с разных сторон грустно смолкшего мира, загоняя его в угол существования.
А теперь самое интересное: на это мало кто обращает внимание: синеватые веки на глазах у отца Наташи, напоминают Вольфу что-то лягушачье: дивная фокусировка Набокова: это в капле сверкнувшего "объектива" миниатюрно отражён ихтиозавр, о котором он рассказывал ему.
Да и сам болеющий отец описан в каких-то соскальзывающих в иное существование тонах: липкий, потный.
Т.е., мы видим пересечение двух миров-видений. Скажу больше: отец, возможно, увидел в газете нечто, что искупило, загнуло время, и он, нечто в нём, сопричастный общему узору красоты и пейзажа природы ещё до момента когда он спустился за газетой.
Скажу ещё больше: в одном из изгибов времени и пространства, Вольф и правда путешествовал по Африке, пусть и в другом даже обличье, и видел ихтиозавра в болоте, и что-то,
некая красота и тайна жизни, которая продолжилась своим узором на отца Наташи, смотрела на Вольфа тогда.
Понимаете? Для красоты и души - нет устоявшейся формы тела, как и для искусства. В этой же мере и поэт не имеет души: он живёт душами других.

А это значит, что в будущем, настоящем, прошлом ли... в глубине Африки, отец Наташи смотрел из грустных глаз ихтиозавра
в глаза Вольфа, который быть может был простым перепуганным волчонком... это не важно, а Наташа была - простым колдуном.
И потому я настаиваю: Наташа - безупречное и тонкое название для рассказа, передающая всю гениальную работу бессознательного Набокова, как бы критики не ворчали на это: мол, черновое название, неудачное...
Нет, оно одно в его творчестве идеальной, синестетической вспышкой ласково и грустно вплывает в пейзаж повествования своим чёрным, протяжным тройным "А" - три тени неприкаянные, бледно-древесным "Н", телесно-распятым "Т",
и бледно-прозрачным, асфоделевым "Ш" - три тени отражённые в синей дали осеннего шелеста увядающего мира.
Мы видим бытие человека, словно луч, распятое на семицветие существования и боли и счастья в разных, одномоментных конфигурациях времени, предсуществований, пространств..
Такой глубины и человечности проникновения в сумрак запредельного - у Набокова больше не будет нигде, и потому так важно именно это милое имя - Наташа: от этой девчонки, с простым русским именем - Наташа, зависит судьба мира.
Это почти по Шопенгауэру с его миром, как представлением: отвернёшься от него в вечность, умрёшь, и он умрёт: ты заберёшь с собой и вон те милые деревья, и вон те звёзды и реку из детства: мир уже другой без нас, осиротело-меньше.
Разве за этим именем, выбранным Набоковым, не раскрываются во всю просиявшую ширь, крылья духовной и человечной русской литературы?

Неужели живые могут жить, не подозревая, что давно уже мертвы духовно, а мёртвые могут не замечать своей смерти, если любят, если живут нечто большим, чем мы все привыкли?
Боже, неужели сила искреннего чувства и любви - сильнее и ярче пресной действительности?
Жизнь, сама Богородица, вечно рождающая красоту и любовь: главное, не отречься от неё и снова не предать распятью.
И какая разница, что мы не видели рай или не верим в него? Полюбив - мы в раю!
Поезд жизни несётся сквозь время, и прозрачные тени листвы и предметов, журчат по тёмным и светлым окнам - дням и ночам.
И не так уж важно, с какой стороны окна мы находимся: если ты живёшь красотой, любовью - ты существуешь, а мир то быть может давно уже умер!
И тени, грустно, мгновенно и навека обнявшись по ту сторону окна, что-то шепчут, поют о душе и любви: всё живо, и у всего есть душа для любящих: и у золотой звезды в ночи, и у цветов, зверей и даже у некоторых страниц прекрасных книг!
Всё, что однажды мыслило, любило - бессмертно, и продолжает творить мир уже в уютном микрокосме любви, где он будет белее нежным и звёздным.

Теперь ещё одна важная деталь: у Набокова вычеркнуто, что влюблённые потратили все деньги на свидании и потому возвращались обратно пешком.
Замысел Набокова был следующий: в итоге, Вольф тратит последние деньги на мешочек со сливами, покупая их на вокзале, которые оказываются кислыми: отсылка к библейскому "Отцы ели кислый виноград а у детей на зубах оскомина".
Т.е. дети несут на себе грехи отцов, искупая их, подобно Христу, правда, искупая грехи не только мира, людей, но и богов.
Что интересно, если бы Наташа и Вольф не потратили все деньги, то Наташа бы при отце купила газету и они вместе увидели что за тайна такая была в газете.
В "Знаках и символах", отец, перебирая грустно баночки с вареньем для сына, на 5 баночке - райские яблочки, - слышит звонок. Перед яблочной, были виноградная и сливовая: номер набирался на ней.
Произошла сцепка и связь миров: Вольф бросал сливы в окно, и говорил Наташе о птицах: отсылка к журавлям, о которых он говорил отцу Наташи: мол, все вернёмся в Россию весной, как журавли.
В какой миг отец осознал, что мёртв, освободив себя для подлинной жизни, должен решить для себя читатель.
Он многим в природе просиял, что не заметили влюблённые на свидании. Им суждено было за пару часов пройти и рай ( яблочный сад) и ад - смерть, и не заметить того, что это единый узор жизни.
Но закольцованный образ птиц говорит о том, что душа вернулась на Родину.
Образ России, Богородицы, просиял в рассказе как образ духовной Родины, Индии духа, для всех неприкаянных душ, возвращающихся домой.

Этот рассказ всё это время вынашивал в пустыне забвения один из самых таинственных и гениальных рассказов 20-го века: Знаки и символы. Он был беременен им.
По сути, эти два рассказа - равно гениальны и являются одним целым.
Беспокоит только одно: поймёт ли Наташа, что она - умерла? Или же, отдавшись любви, будет с Вольфом, и они будут жить всем просиявшим размахом души, и посетят множество стран: таинственное Конго, чарующий Мадагаскар...или даже, милую Россию.
Ах, но боже мой, неужели они вновь пройдут, тепло взявшись за руки, по берегу реки, возле высоких сосен под звон колоколов и блеска куполов церквей на заре, подойдут случайно к трём безымянным, грустным холмикам возле берёзки, и Наташа почему-то заплачет и прижмётся щекою к плечу Вольфа, и подёрнется онемением ставшей на миг прозрачной рука у лица, и рай любви обратится в ад, и золотая звезда на небе - погаснет.
Милый Вольф, поэт воображения, не допусти этого: рай любимой - в твоих руках!
И самое главное: будет ли у них ребёнок? Вы только представьте: живая душа, родившаяся у мёртвых...
Такого ещё не было в мировой литературе. Тут сама тайна жизни и подлинный размах гения Набокова.
Более того, Набоков делает читателя соучастником этой тайны, которую нельзя разгадать, будучи живым, но мы можем аватарно сопереживая героям, словно бы погружающихся в бездну смерти, видеть их чувствами, улавливать в рассказе, словно плавниковые блики из бездны, тайные символы, которые каждому скажут что-то своё.
Статья дописана, хорошая, глубокая, честно. Но почему тогда на сердце так грустно?
Почему при чтении Набокова, я буквально "плыву" и теряю себя, словно бы пытаясь припомнить что-то мучительно важное? Право, жив ли я? Кого мне спросить? Кто ответит?
Мне сегодня приснилась Наташа... мы с ней шли по пустому, солнечному вокзалу Бомбея с опрятной синей лужицей возле какого-то высокого дерева. В открытом окне дома кто-то курил...