Слова, слова, слова...

Часть 1.

Олеша где-то пишет, что соприкосновение юной души с таинственным миром книг, так же единственно и неповторимо, как познавание женщины.
И добавляет: блажен, кто познавая женщину в первый раз, охранён любовью...
Читая "Слова", эту исповедь сердца, снявшего очки и посмотревшего в прошлое и детство обнажённым взглядом, понимаешь, что Сартр не только любил книгу, как женщину, любил до безумия и проблем со зрением: глаза стали голубыми ладонями, которыми он ласкал и перечитывал книги снова и снова, но и любил женщину, как книгу жизни:"я начал свою жизнь, как, по всей вероятности и кончу её, среди книг..."
Подобно Пигмалиону, он возжелал когда-то создать свою идеальную и прекрасную женщину-книгу, слово, которое бы сияло в мире, шло на баррикады и готово было бы умереть за свободу, ведя за собой отважных женщин и сильных мужчин и даже детей, как на картине Делакруа - "Свобода, ведущая народ" - с обнажённой грудью, вскинув руку, она призывает к борьбе и к свободе: подлинный образ феминизма, - человек приговорён быть свободным...

Этот приговор, быть может ещё более страшен, чем приговор к смерти, т.к. требует от человека добровольного порыва ринуться в любой миг на защиту свободы и поруганной красоты: смерть, как и жизнь, могут подстерегать за любым углом: пришёл ли ты на помощь девушке, к которой пристают подонки в переулочке вечером - будь готов получить нож под ребро.
Тонет ли человек зимой в реке? Будь готов броситься к нему и утонуть, уйдя под лёд, особенно если не умеешь плавать: так в древности глумились над пленными, пуская их на тонкий лёд по весне.
Будь готов ринуться на цветущие, шафранные вспышки ружей тирана, умерев за свободу, упав сердцем - в закат и цветы.

Маленький Сартр зачитывался "Мишелем Строговым" Жюль Верна.
Его привлекал этот героический образ странного русского, в котором мальчика восхищал скрытый в нём христианин, точнее, кроткий, стесняющийся себя бунт, которым так полна была заря христианства: Христос был эдаким Прометеем, прикованным к скале креста и вечера, и уже не клюв коршуна, но сверкнувшее копьё легионера, пронзило бок Христа.
Но почему христиане забыли об этом бунте? Забыли слова Христа?
Он говорил: бог есть любовь и слово: в начале было слово...
А у Сартра стало - Слова..
Словно бы одной любви и слова слишком мало для этого мира, и нужно много любовий, слов: к женщине, свободе, Родине, звёздам и даже к продрогшему котёнку в переулке, над которым летают чёрные птицы.
Но тогда слова - вновь распинаются, желая обнять мир: это уже добровольное распятие.
Это уже нечто шекспировское.
Гамлета спросили: - Милый принц, что вы читаете?
- Слова, слова, слова...

Это уже экзистенциальный шёпот губ, бесконечно уставший от борьбы; все красоты и смыслы мира и книг, размылись и слились в один матовый туман слов, словно бы палец, нежно касавшийся какой-то строчки о женщине, вдруг исчез, и странички упруго ожили, начали дымно перелистываться, закрываясь, странички словно бы моргали, быстро-быстро, как ребёнок, которому причинили боль и он вот-вот заплачет: сквозь наплывы слёз, всё размыто и бледно, дымно: слова, слова, слова...
Это первая экзистенциальная строчка в мире.
А может, первыми экзистенциальными строчками в мире были слова Христа на кресте, грустно, бессильно поднявшего лицо к небу, и произнёсшего: отец, отец, зачем ты меня оставил?
Просто поразительные слова! Бог - сомневается в боге. Атеизм бога... из этих слов могла выйти изумительная пьеса Сартра.
Слово, словно солнце, затмевается луной тишины: совершенное, экзистенциальное затмение которому нет конца: чёрная дыра в небе...

Андрей Платонов в пьесе "Высокое напряжение" переосмыслит эти слова: Боже мой, Боже мой, зачем ты меня оставил... в этом веке?
Эти слова и тон, бессознательно для себя, подхватят многие: мы оставлены истиной, смыслом жизни, женщиной, музой и даже - смертью.
В грозовые годы 1917 г. Есенин писал всё о том же:

Не изменят лик земли напевы,
Не стряхнут листа...
Навсегда твои пригвождены ко древу
Красные уста.

Навсегда простер глухие длани
Звездный твой Пилат.
Или, Или, лама савахфани,
Отпусти в закат.

Поразительные по чувству распятости и ненужности слова в мире, искусства - стихи.
У Большинства знакомство с Есениным было в детстве, с "Берёзы" и т.д., а у меня в 8 лет, именно с этих надрывных строк, выученных случайно и навсегда: ребёнка заманила, искусила первая строка стиха: "Проплясал, проплакал дождь весенний..", причём я даже не понимал, что это за "Или" такое, и использовал эту строчку бессознательно как считалочку, шепча её на разный мотив.
Если бы какой-нибудь подвыпивший турист из Израиля услышал эту апокалиптическую считалочку в вечернем парке, смотря на странного мальчика, играющего в классики, прыгая на одной ножке по меловым квадратиком с цифрами, словно бы что-то пророча, он вполне бы мог сойти с ума или даже перекреститься невзначай.
Но Сартр не думал, что слова "не изменят лик земли", и он в этом вторил Перси Шелли, чью судьбу, похожую на дивную поэму, он видел трагически прекрасной: слова стали судьбой и любовью, делом, как сказал бы Гёте.

После прочтения в детстве "Строгова", маленький Жан бредил геройством, деревянной шпагой отсекая бледные головки окруживших его цветов и обрушивая праведный гнев на хвост... усатого мушкетёра во дворе, мирно евшего мышку на ступеньках ( ладно, сознаюсь, это мои проделки из детства).
Потом мальчик понял, что слишком мал и тщедушен для героя, и тогда... шпагу заменило перо в ножнах чернильницы: слово - тоже человек, и оно может разить невежество и ложь в самом зачатке, в логове - в сердцах людей.
Сартр вспоминает, что его дедушка с седой бородой напоминал ему Бога-Отца.
Следовательно, он ощущал себя если не сыном божьим, то его внуком: сыном Христа, слова.
Христос восстал на бога-Отца, на древнего и жестокого и не прощающего бога Ветхого Завета, впервые назвав бога - любовью.
Ницше сказал: Бог - умер! Но задолго до Ницше, Христос фактически сказал это о боге-Отце: он умер в Новом Завете.
Сартр восстал на бога, Христа и духа святого, "настигнув его в подвале"... после содеянного, с кровью и словом бога на руках, он оглянулся, и в ужасе понял, что не знает, что ему делать дальше с жизнью: рухнуло всё: бессмертие, истина, идеалы, мир...
Да, атеизм по Сартру - суровое предприятие: нужно создать новый мир, красоту, вместо истины и свободу, человечность вместо бога, удержавшись у звёздной бездны.

В прелестнейшем, трансцендентном кокетстве, Сартр напишет: "Теперь, когда меня спрашивают о боге, я добродушно посмеиваюсь, как старый волокита, встретивший былую красавицу: 50 лет назад, не будь этого недоразумения, ошибки, нелепой случайности, которая отдалила нас друг от друга, у нас мог бы быть роман."
Как думаете, многие атеисты позволили бы себе такую вольность мысли?
Заметили ли вы это тройное, трагическое упоминание "ошибки", так похожее на негатив слов отречения Апостола Петра от Христа?
Какой из Сартра вышел бы писатель, будь он верующим?
Это был бы Иван Карамазов, взявшийся за перо.. отвергая не бога, но его абсурдный мир.
Камю и Перси Шелли, эти великие атеисты, в конце своей жизни переступили через какую-то ущербность этого мышления, как и Набоков, шагнув в какую-то просиявшую запредельность, где само понятие "бог", как и его отрицание - равно абсурдны: я даже думаю, что их внезапная и трагичная гибель, была связана с этой запредельностью: смерть, лишь вопрос стиля, сказал бы Набоков. У Сартра чувствуется эта раненая бездна и этот свет запредельности.
Сартр однажды сказал: в душе человека, дыра, размером с бога.
Бог мог бы ответить: во мне, чуточку левее груди и вечности, маленькое алое отверстие, размером с человека, меня убившего..

Поэт Хлебников не заканчивал своих стихов, читая их друзьям и прохожим: он читал, читал, смотря куда-то в небо, и вдруг, на самом интересном месте, говорил: ну и т.д.
Ему важны были слова, их тёплое течение и узор, а не общий смысл стиха.
Но эта внезапная, сверкающая гильотина безмолвия в конце, отсекающая голову стиха и нашего внимания заодно, похожа на эту дыру размером с бога.
Так мог сказать и раненый человеком Бог, читая нам свой мир: Гомер, Данте, Эпоха Возрождения, Кёльнский собор, Достоевский, Серебряный век, Сартр, ну и т.д...
Всё. Бог, схватившись за бок, качнулся и упал в синюю, колкую рожь высоты.
Мы с вами живём в этом его ну и т.д., т.е. - слова, слова, слова...

Итак, мир слова - стал новой реальностью: в нём живут, умирают и воскресают боги и люди, в нём борются уже не дьявол и бог, как в сердце у Достоевского, но человек и бог.
В нём творится и тлеет какая-то новая реальность: человечество беременно искусством.
В этом слове - вещи и предметность мира, не слепы и инертны, как в действительности, где даже звезда может покончить с собой, повесившись среди ночи между ветвей в парке, тихо раскачиваясь на тонком шнурке метеора, к ужасу влюблённых на скамейке под деревом.
Нет, в искусстве - всё живо и исполнено смысла, и даже время можно в нём изменить: оно, как и человек в экзистенциализме - предшествует идее!
Можно изменить восприятие детства и своего, и человечества, мира, и повернуть волшебные зеркала искусства так, что его свет голубем пронесётся над волнами настоящего, грядущего, творя его уже сейчас, проживая прошлое - иначе.

Когда я писал, я существовал.. - пишет Сартр, переосмысливая Паскаля: мыслю, следовательно, существую.
Но просто мыслить для существования стало уже мало: как в сказке Льюиса Кэрролла, иногда нужно бежать, чтобы всего лишь оставаться на месте.
Мысль стала травой, первобытной эманацией прошлого человечества: ею жизнь робко ступила из голубого океана небес на берег существования.
Что-то из травы - ступило дальше: слово породило слово, и строка - тёмной змейкой с копьевидной головкой, вильнула и скрылась в листьях травы и слов.
Так, как Паскаль, мыслил Бог, и умер.
Теперь, чтобы мыслить, нужно не существовать, а жить не только собой, но и другими людьми, другими временами, пространствами - искусством: вон той звездой, улыбкой ребёнка, ладонью любимой, словно осенний листок, порхающей по лицам людей, которых я никогда не увижу, цветов и книг, которых я никогда не прочту...или ею я и прочту? Ладонь Симоны де Бовуар порхала по милым лицам женщин и мужчин...

Значит, когда я читаю, люблю, я - существую, участвуя в творении мучительной красоты новых слов и поступков?
Мне иногда кажется, что первым осмысленным словом в мире была тёплая немота прикосновения пальца влюблённой женщины к губам мужчины ( женщина ещё с нежным пушком на всём теле: не снежный... нежный человек: или нет, этот пушок похож на нежнейший пушок бабочки Saturnia pavonia: а какие ласковые прозвища могли бы быть тогда! Все наши ласкательные имена - зайчик, котик, мамонтёнок мой, мышонок мой... быть может, являются реликтовым излучением мучительно-невысказанных когда-то слов к любимым)
Так вот: палец робко оступается на дрогнувших губах, облизнувших этот палец, и словно капля дождя на вечернем окне, медленной змейкой японской строки скользит ниже, к подбородку, шее, груди... Слова? Иногда они не нужны, если можно коснуться того, что чувствуешь.

Часть 2.

Я люблю перед сном прочесть хотя бы строчку любимой книги, стиха.
А иногда, просто провести уставшей ладонью по корешкам любимых книг на полочке, так же успокоительно и сладко, как провести ладонью по лицу милого друга.
В детстве многие дети засыпали с игрушками, а я... брал в кроватку любимую книгу: мне просто было важно её теплое бытие доверчивого и прозрачного присутствия рядом.
Я засыпал, а палец, уже словно бы нежно щурящийся в своих замедленных, слепнущих касаниях дрёмы, касался страниц милой книги: такое же чувство недавно я ощутил когда засыпал на кровати с ребёнком подружки: я ей рассказывал странную, но милую сказку о двух заколдованных и разлучённых влюблённых, переведя на язык детства, "Последний шанс" Сартра, несколько уменьшив возраст главных героев и заменив кровавого тирана, злым волшебником.
Девочка лежала рядом со мной, внимательно слушая и по-детски колупая ноготком большого пальца кончик моего ноготка на указательном пальце.
Глазки стали закрываться, зрение: переходило в нежнейший, карий шёпот моргания; пальчик тоже стал засыпать, касаясь моего пальца медленней, прозрачней: розовая пяточка ноготка в моей ладошке...
Словно по снегу вечером шли два человека, обнявшись и оставляя следы, и вдруг, следы пропали, и не понятно, то ли они ступили на нечто каменное, то ли шагнули по сверкающим ступенькам воздуха в карее небо ( мы вместе уснули).

На днях перед сном я нежно провёл по тёмно-красной обложке "Слов" Сартра, и вспомнил про одного милого мне человека.
Я снял с полочки книгу, и, перенёс её в кровать ( так в детстве бережно относят уснувшего за игрой или чтением ребёнка в кровать)
Стал листать милые мне страницы...
Помните как у Пастернака?

Давай ронять слова,
Как сад - янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва...

Я листал слова Сартра о детстве, юности, любви, вспоминал Пруста, Олешу, "Другие берега" Набокова и своё детство, свою первую влюблённость в книгу.
Первое тёплое слияние ещё таинственного и сладостного образа женщины и книги, случилось лет в 10.
Это было осенью. Жёлто-голубые листочки в стакане окна плавали нежными, полупрозрачными льдинками в прохладном приливе вечера с лёгкими пузырьками первых звёзд.
У меня в руках была книга сестры Цветаевой, Анастасии: Дым, дым и дым.
До сих пор помню, как тогда в мой девственный мир впервые так сладостно и смутно вошли такие слова как "корсет", запах женщины, женский алый смех и какие-то женские тайны...
Я лёг в кровать возле окна, отхлебнул глазами вечер, и раскрыл новенькую и стройную книгу в сизом переплёте: книга открылась с милейшим треском, похожим на нежный пóтреск страстно раскрытого нетерпеливым любовником женского корсета.
В своём нетерпении, я открыл книгу - взрослую книгу!, - посередине, словно бы именно здесь я мог увидеть что-то самое главное.
И я увидел. Мне казалось, что раскрылся корсет женщины, и мне предстали прелестнейшие, полупрозрачные, тёмные кружева строчек, робко скрывающих под моими пальцами белое, блаженно-тугое напряжение двух страниц, словно белых грудей.
Я так был потрясён этим откровением и запретным волшебством книги, что когда в комнату внезапно вошла мама, я резко закрыл книгу и сменил позу, словно бы я был свидетелем или участником чего-то неприличного, грешного.

Сартр вспоминает, как ещё совсем мальчиком, спросил при маме у одной женщины: можно мне взять книгу Мадам Бовари?
Мама, улыбнувшись, ответила: милый мой, если ты сейчас будешь читать такие книги, что же ты будешь делать, когда станешь взрослым?
- Я их буду жить!
Прелестный ответ, правда? В этом ответе - пророчество о будущем Сартра.
Олеша вспоминал, что в детстве не видел предзнаменования того, что он станет писателем: он хотел стать простым прыгуном в цирке, хотел делать сальто...
Но разве... метафоры у Олеши, не похожи на стилистические сальто?
С этой точки зрения тайного водяного знака судьбы, любопытно было бы проверить детство Набокова, Камю, Платонова, Вирджинии Вулф...

А кем хотел быть я? В моей семье по этому поводу были шутки.
Мне не было ещё и 5 лет, и я, на вопрос отца, кем я хочу стать, грустно посмотрев в осеннее окно, ответил: клёном...
За окном и правда рос роскошный, есенинский клён, но я имел в виду не его: я просто не мог выговорить слово "клоун".
Да и не клоуном я хотел быть в привычном смысле.
Просто меня поразил один из походов в цирк: какое-то совершенно фантастическое существо, смесь Пьеро и Арлекина, подходил в фойе к грустным животным, затравленных маленькими бесятами на двух ногах, гладил их, и из воздуха - по привычке, - доставал какую-то лиловую вкуснятину, и давал её зверям, и звери радовались, забывая на миг о том, что они унижены и словно в плену: для них одних, до представления ещё, этот странный человек показывал чудеса.
А потом, уже в самом представлении, желая заколоться шпагой от неразделённой любви, шпага превращалась в цветок: он в муке поднимал её в воздух, словно бы раня его. И воздух истекал кровью: капали два лепестка ( мне казалось, что капают, да и сейчас так кажется), словно бы в воздухе в этот миг пролетал незримый ангел...
Клоун также рушил все законы и нормы поведения: он был настоящий бунтарь!
Неожиданно для всех, он поднимался к зрителям, делая счастливой какую-нибудь грустную девочку, или из тёмной пустоты над собой, срывая красную розу для её улыбнувшейся мамы..

Если Сартр хотел жить книгами, то я хотел жить другими людьми, зверями, милыми стихиями природы, их жизнями - уже сейчас: я их чувствую, люблю их, чувствую порой больше себя, так почему... я не могу жить ими, быть ими, быть вместе с ними до какой-то блаженно зажмурившейся теплоты единения?
Ещё одна вспышка из детства: лет в 8 я влюбился в девушку в иллюстрации Кукрыниксов к рассказу Чехова "Дом с мезонином".

Это был мой идеал женщины. Да что там! сама обстановка, деревце, крыльцо, мезонин - я думал, это какое-то чудо и сокровище, которое скрывает в себе дом, некая тайна жизни и любви: а слово то какое! - тут и что-то из детства самой жизни - мезозой... и некая таинственная Нина, грузинка Нино...
Я так представлял себе рай взрослых: у христиан - души у врат встречает Пётр, а у меня, в моём языческом детстве, у входа в рай встречают эти задумавшиеся о любви мужчина и женщина с книгой...
Я вечером перед сном открывал книгу Чехова, целовал эту иллюстрацию, эту девушку, и тихо прижимал к груди.
Бессознательно я делал, да и сейчас иногда делаю, именно такую причёску, как у молодого человека на иллюстрации.
Тогда меня занимал лишь один вопрос: что делает это волшебство в этой скучной взрослой книге? Она должна быть в какой-то чудной сказке!

Когда мне было 10 лет, я встретил эту девушку. Это была знакомая брата, ей было лет 15: да, это была она, но у неё были изящно короткие волосы ( с одной стороны), и она была в довольно шальной, андеграундной компании.
Мне, мальчику, льстило, что взрослая девушка уделяет мне внимание, всегда улыбаясь и ласково обращаясь ко мне как-то по осеннему шелестяще, каре-сине ( цвет неба в ноябре) - Сааша, или же Лермонтовски-звонкое - Сашка... и норовила меня обнять.
А однажды, в подъезде, где была тусовка, она погналась за мной по лестнице - вверх, к небу убегал!, - поймала меня, и поцеловала в губы, чему-то рассмеявшись вслух.
Красные губы и винный аромат, сладостно и пьяняще смешались у меня в голове с образом женщины навсегда.
В этот вечер я засел с книгой Чехова у окна: может, это не такая уж и скучная книга? Слова превращались в жизнь - Сартр был прав!

С этой же девушкой у меня был связан и первый спиритуалистический сексуальный опыт.
Как-то летним вечером, я крутился возле её компании, которая что-то непонятно шутила; ярко возникло слово - "порно", и смех девчонок, её смех...
Что значит это слово? Почему все смеются? У меня в голове возник образ бани, пара, и невинно моющихся там женщин, и мужчин - отдельно.
Баня, пар, потные, улыбающиеся чему-то утомлённые люди, мужское оханье из за двери в парилке..
Что тут такого? Почему все смеются? Я и не знал, что правда была где-то рядом...( а вообще с баней у меня связано жуткое воспоминание из детства..)
Но дело не в этом. Я уже знал, пусть и приблизительно, как выглядит женщина "там".
Знал, что там у неё есть нежная полоска волос... Так вот, ко мне подошла эта девушка, говоря что-то с улыбкой, и приподняла правую руку к голове, поправить заколку.
Она была в сиреневом платьице, и в этот миг, она обнажила свою подмышку, с изящнейшей, тонкой, тёмной полосочкой волосков, которые совершенно в тот миг для меня воплощали в себе всю интимную тайну о женщине.
Я застыдился и покраснел... отвёл глаза, потом снова, как преступник, вернулся взглядом на место преступления, и встретился с дожидающимися меня там улыбающимися глазами девушки, которая кокетливо медлила с заколкой, по-женски понимая, что я, совсем ещё мальчишка, совершенно сражён этим тёмным солнечным зайчиком её почти невинной наготы.
Знала ли она, о чём думал в этот момент я? Не знаю.. но до сих пор лёгкий, стройный, как гусеничка, феминистический пушок женской подмышки, похожий на сладко, мечтательно смежённые ресницы, для меня - самая эротичная и пронзительная черта в женщине.
Сейчас, когда я наклоняю ту иллюстрацию в книге Чехова на свет, то призраками мотыльков оживают следы моих поцелуев на той дивной девушке: она вся была в мотыльках моих поцелуев, как в цветах.
Сейчас бы я хотел сказать ей, что был влюблён в неё в детстве, но, к сожалению, я не знаю, где она, потому и пишу эти слова...

Сартр пишет, что подобно всем витающим в облаках, он принял падение с неба на землю, за откровение истины.
А я тогда упал в карее небо её глаз... Что это значит? Я упал дважды? Какое там! Я и теперь продолжаю падать: в книги, глаза милых друзей, зверей, туманно-дымные, пьяные улочки осени..
Я падаю, а земли - не чувствую. Когда это уже кончится?
Моя жизнь уже походит на то, как Хлебников рассказывал свои стихи друзьям...
Нет, не я живу книгами, а книги уже давно живут мной, и далеко не те, о которых я мечтал в детстве.