Роман Чарльза Паллисера насквозь пропитан мрачной темой гигантского готического собора, и у меня есть свой "Турчестерский собор" - старый костел в Паневежисе.

Могучей бурой громадой вырастает собор. Он размеренно поворачивается ко мне своим барочным фасадом. До костела еще далеко, но главенствует он один, все округ подчинено его величественной доминанте. Разномастные жилища обывателей, снявши картузы и ермолки, подобострастно лепятся у его основания. Стыдливо приглушил свое свечение неон на вывесках магазинов. Вся округа застыла в немом почтении.
Улица расступается – соборная площадь. Ее перегораживает литая, чугунная ограда - своеобразный рубеж, отделяющий обыденность и сумятицу от суровой торжественности.
Храм разрастается во всю исполинскую мощь, целиком закрывает весь небосклон. Гигантские сталагмиты его близнецов-колоколен возносятся в поднебесную высь.
На фоне плывущих облаков падают, но так и остаются, недвижимы два ажурных латинских креста. Они гордо, со своей высоты взирают на прозу городских будней, они уверены, что никакие лихолетья не свергнут их с пьедестала, они - застывшая вечность.
………………………………………………………………………………………………………..
Я стою на широкой паперти собора, я еще не подошел к его массивным дверям, я гляжу под ноги. Истертые гранитные ступени, их волнистые ложбины продавлены тысячами ступней, культяпками инвалидов, опорками нищих, детскими башмачками…
Нужно, поскорее войти внутрь. Воистину столично-вокзальные двери, нет, скорее, наоборот, из соборов на вокзалы перекочевали эти лакированные монстры. Неподатливые, массивные, тяжелые врата - двуликий Янус: «Входящий, подумай, нужно ли отворять их, не лучше ли, повернув уйти?»
Решительно берусь за бронзовый поручень. «Янус», упорствуя, нехотя поддается, с силой продвигаю его, пробравшись внутрь, стараюсь придержать створ, хлопать дверью в соборе кощунство.
Остаюсь в совершенной темноте, мрак давит глаза, заползает внутрь: в голову, в легкие; на сердце становится тяжело, право очень неуютно.
Но вскоре, свыкнувшись с тьмой, я различил небольшое преддверие - низкое, ограниченное стенами пространство, сродни склепу. Это и была бы самая хитроумная ловушка, если бы не противоположная прозрачная стена. Примкнув к давнего проката стеклу, я стал разглядывать явленную мне картину:
Центральный неф костела, настоянный непроходимой чернотой по краю и бокам, в центральной части своей наполнялся густой синевой, прорезаемой в подкупольной вышине разноцветными потоками дрожащего света. Да и не свет это вовсе, а как бы его намек, так бледны и смутны рассеянные узкими витражами лучевые потоки. Сама же сфера и барабан купола были высвечены, я бы сказал, не земным, а потусторонним сиянием. Там в головокружительной вышине это свечение напоминало первородных хаос, «прото» состояние вселенной: когда свет только явил сам себя, разрывая в клочья извечную тьму.
Вглядевшись пристальней, я различил в глубине нефа, в бездонной черноте млеющие бордовые язычки горящих свечей. Они ничего не освещали, они мерцали, словно звезды на небесной тверди.
Я прилип к оконному переплету и будто воду пил, утоляя щемящую душевную жажду. Я оказался на пороге недоступной тайны, но тайны сладкой, влекущей в себя.
Я ступаю в чрево собора. Делаю несколько шагов, ударами бича их отзвуки резанули слух. Стараюсь идти тише, но, все равно, напольные каменные плиты, резонируя, разносят шарканье моих ног по всему костелу.
Я поколебал храмовую тишь, нарушил ее застоялый покой. Порыв мистического ужаса вынудил меня остановиться и переждать набегающие волны грассирующего эха. Ступая совсем тихо, будто тать в ночи, я взялся в полутьме рассматривать внутренне убранство костела. Непроницаемая чернота, наблюдаемая из вестибюля, при приближении стала рассасываться, но полностью весь объем собора не проглядывался, словно округ сел сумрачный, коричневый туман.
Я оказался в одном из боковых нефов, в его торце темнела округлая ниша, заполненная чем-то материальным. Подойдя ближе, я обнаружил в углублении церковные хоругви. Свыкнувшись с полумраком, могу оценить парчово-бархатную тяжесть этих знамен. Среди них есть и зеленые, и синие, и черные, и пурпурные. С древка на витых шнурах свисают серебряные и золотистые кисти. Хоругви по виду неподъемны, одному человеку не справиться с таким знаменем. Скорее всего, подобные стяги были у средневековых государей. Под такими знаменами крестоносцы отправлялись завоевывать Святую землю…
Чуть не задел резную «шкатулку» исповедальни, должно она исполнена воистину искусным резчиком. Жаль, что темнота съедает скульптурный рельеф, ничего толком не различить… Появилось навязчивое желание открыть хрупкую дверцу, взойти внутрь и сесть подле решетчатого окошка ксендза-исповедника. Одергиваю себя: нельзя, грешное это баловство.
От главного нефа - узкий проем бокового отделен рядом неохватных многогранных колонн. На их высокой базе, словно на постаментах стоят статуи в человеческий рост. Кого они изображают: апостолов, святых мучеников, епископов, мужчин, женщин ли – трудно понять? Тьма скрадывает складки одежд, нивелирует фигуры, прячет лики.
Господи! Я даже вздрогнул. Оказывается я не один в соборе. Три или четыре задрапированные в темноту фигуры, недвижимо, сгорбившись, будто изваяния прикорнули на скамьях центрального нефа.
……………………………………………………………………………………………………….
На пределе осторожности, дабы не нарушить медитации этих людей, я пересек главный неф, оказавшись возле алтаря, на ощупь сажусь на краешек отполированной скамьи. Она мерзко скрипнула, скрип кольнул меня, словно электрический разряд. С извинительной миной на лице оглядываюсь на недвижимые фигуры людей. Они невменяемы, видимо, мало, что может вырвать их из этого сомнамбулического равновесия. Сдержанно перевожу дыхание, сердце как колокол стучит в груди. Понемногу успокаиваюсь и тоже застываю.

Одинокая свеча, горящая сбоку алтаря, высвечивает зеленое покрывало, какие-то неясные символы и атрибуты и округ старый, растрескавшийся мрамор. Во мне проснулось однажды прочувствованная, возможно даже привидевшаяся во сне, декадентская ассоциация смерти.
Три символа сливаясь воедино, образовывали странную, лишенную реальных черт комбинацию, в которой заключен и потусторонний мир, и подсознательный страх кончины. Вот они:
Первое: Латинские древности: обломанные колоннады, грубые статуи императоров с огромными глазами, пожелтевшие камеи с зализанными от ветхости ликами, старый, выцветший мрамор. Эти древности по наитию у меня ассоциируются с трупным цветом, с трупным запахом – они мертвецы, извлеченные из могил.
Не помню где, толи в «Откровении…», толи у кого-то из античных авторов вычитал, дословно, разумеется, не помню, но передам суть: «…и пришло время, когда мертвые вышли из своих могил, и смешались с живыми…». Что ни говори – разящие слова!
Второе: Изобразительная традиция латинских храмов: раскрашенная скульптура – это, как бы размалеванные мертвецы. Картины блаженных, с заведенными под веки глазами, их слепое, полуобморочное выражение коробит меня. В этом есть некая красота, ей можно даже любоваться, а то и наслаждаться, но это подобно тому, как влюбиться в мертвую девушку. Она еще прекрасна, но уже во власти тлена…
И третье: Надгробные фотографии на могильных памятниках. Дико помещать изображенье умершего на его могилу. На мгновенье представьте себе, что покойник глядит на наш мир из нежеланного зазеркалья. Вообразите всю гамму тягостных ощущений, рожденных этим наваждением.
Через пяток лет надгробная фотография выцветет, порыжеет, к ней опасно будет прикоснуться, как будто она пропитаны миазмами смерти, словно она заразна. Мне также неприятно прикасаться к статуям в тряпичных одеждах – в том я вижу родство с кладбищенским фото. Какое-то проклятье заключено здесь, какая-то нерешенная тайна, предвосхищение колдовства и дьявольщины.
В костеле становится совершенно сумрачно, тьма окончательно съедает пространство собора. Уже невозможно, что-либо различить, самое время встать и уйти.
Войдя сюда я, рассчитывал переломить тоску одиночества, избавиться от боли душевной. Ранее находясь в латинских храмах, рассматривая настенные росписи, иконы, скульптуру я проникался сознанием ничтожности собственных переживаний на фоне вечного, пусть не совершенства, но осознанного служения нему. Теперь я нахожусь в темноте собора, словно слепец в ночи: уже не различимы потолочные плафоны, повествующие писание, на стенных панно невидно глаз святых, смотрящих внутрь… Увы, нет торжественных песнопений, не слышу чеканных фраз латинской литургии, зычно возглашаемой ксендзом, я не содрогаюсь от мощного звучания органа. Я слепоглухонемой…
Единственное чувство, которое еще не отказывается мне служить, так это обоняние. Я тонко воспринимаю (и по памяти и наяву) своеобразный запах, присущий соборам и церквам. Впрочем, в церквях дух более благоуханный, в гигантских костелах запах острый, настоянный веками, даже пахнет больницей. Да, да…, и как я сразу не обратил внимания на больничный запах: там лечат плоть – здесь врачуют дух. Несомненное родство , казалось бы, различных учреждений, впрочем, почему разных – и там и тут исцеляют человека. Не всех и не всегда, одной из причин тому – запущенность болезни. Не запускайте свой недуг!
Но мне, видимо, сия обитель не сможет помочь.
Я поймал себя на том, что перестал дышать.… Спохватившись, глубоко вдыхаю сухой воздух. Что-то нехорошо чувствую себя. Надо идти. Мне кажется, я уже не встану, в голове тяжесть, во рту горечь.… Сейчас посижу немного.…Опять сбилось дыхание… Резко встаю, громыхая скамьей. Наплевать мне на шум, сквозь темень пробираюсь к выходу. Абсолютно ничего не видно, наконец, замечаю дежурную лампочку в вестибюле (какой-то доброхот включил). Пробираюсь в тамбур, с трудом распахиваю недвижимую дверь.
Чистый воздух опьяняет, на улице еще достаточно светло. Из склепа на волю! С бодрой волной уличной свежести в моей душе возникло пробуждение, я словно воскрес. Зарождается радость, она растет, ширится…

Это этюд настроения. Если хотите, - отражение состояния моей души в соприкосновении (соучастии) с романом Паллисера. Предвкушение. Вхождение. Пребывание. Разочарование. Но, все равно, "печаль моя светла..."