Однажды жившие...

Душа моя — Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,

Тютчев

- Доктор, я вижу сны.
- Это нормально..
- Сны чужих людей, доктор.
- Хм... интересно. Но и это бывает.
- Я вижу сны мёртвых людей..
- Н-да... и что же вам снилось в последний раз?
- Вы, доктор... Шучу, не пугайтесь так. В последнее время мне всё чаще снится Серебряный век.
Сны Серебряного века... правда, хорошее название для мемуаров?
- Боюсь вас расстроить, но, так уже называется какой-то советский фильм.
- Чёрт! Как же иногда обидно, когда твои сокровенные, выстраданные мысли и чувства, у всех на виду, с безупречным алиби, ворует прошлое - ах, если бы только воровало, но оно ведь и убить может!, - и ты ничего не можешь сделать, и все над тобой только смеются, хотя к этой же мысли, добытой с такой же мукой лет 100-300 назад, относились с уважением.
Это похоже на призрачное существование двойника, точнее, чувств человека, мучительно выброшенных в другое время и странно обросших почти прозрачной плотью.
Знаете, у Бунина есть дивный стих "Ночная прогулка"

Смотрит луна на поляны лесные
И на руины собора сквозные.
В мертвом аббатстве два желтых скелета
Бродят в недвижности лунного света:

Дама и рыцарь, склонившийся к даме
(Череп безносый и череп безглазый):
«Это сближает нас - то, что мы с вами
Оба скончались от Черной Заразы.

Я из десятого века, - решаюсь
Полюбопытствовать: вы из какого?»
И отвечает она, оскаляясь:
«Ах, как вы молоды! Я из шестого».

Так вот, часто я странствую по различным векам как в этом стихе, правда, до эротического обнажения спиритуализма, сбросившего с себя кожу, словно ненужную одежду, у меня не часто доходит ( я в этом плане довольно стыдлив), но вот побродить по вечернему Питеру начала 20-го века, по эмигрантскому Парижу... бывало славно, но чаще всего... всё оборачивалось жутким кошмаром ( у меня в голове почему-то стоит буквальный образ: вечер, деревья, дома и прохожие словно бы отвернулись, о чём-то шепчутся с кем-то... ты к ним подходишь, касаешься плеча вечера, он оборачивается, и тут ты с ужасом видишь...)

Вы никогда не задумывались над тем, почему во сне мы никогда не видим смены времени суток?
Вот так идёшь с прелестной женщиной в белом, дымчатом платье в Петровском парке 20-х годов, мимо проходят какие-то тени прохожих ( эстетическая совесть воображения, прилежно, на лету, на ходу, дорисовывает их лица, улыбки... если на них обернуться, мысленно, памятью памяти, вспоминая плывущий, синий островок настоящего, вдруг ставший сиротливым прошлым, догнать, заглянуть им в лицо, то их левая сторона, та, с которой шёл ты, тепло очерчена красками тела, алой улыбкой, синими глазами, и даже - дотошная, говорливая совесть!, - пятнышком от кофе на галстуке, но... стоит посмотреть на правую сторону "тени", то предстанет жуткое: словно неосвещённая, таинственная сторона луны, лицо, часть лица, сквозится ровной темнотой, провалом в ночь и вечность, и этот "недовоплотившийся" человек, словно бы стыдясь своей пустоты, телесного мрака, как какого-то метафизического увечья, болезни, робко прикрывает обнажённую черноту лица рукой, и как-то жалостливо смотрит на тебя в мучительной попытке улыбнуться каким-то огарком, месяцем улыбки...), вот, прошёл Есенин с каким-то высоким молодым человеком, улыбнувшись тебе глазами, но вот, оглянувшись на Есенина, ты уже видишь идеальную темноту, штиль темноты, осыпающийся звёздами в какую-то сердцекружительную бездну.

Всё смолкло, солнечное течение дня замерло каким-то вязким янтарём, в котором застряли, словно насекомые, тёмные, маленькие человечки вдалеке, и, что-то похожее на крылатого, тёмного демона: запряжённая лошадь, вставшая на дыбы...
Подойдя к краю бездны, вытянув руку, я коснулся ночи и шёлкового холодка звёзд, как вот бывает, когда касаешься сверкающей линии сладко подступающего горизонта дождя.
Мгновение, словно в замедленном кадре, срывается с неба синей звездой. Во искренне веришь, что вот это - и есть мгновение, жизнь, а всё остальное - дикое и невнятное нагромождение пространства и времени.
Ценно лишь мгновение, оно - распустившийся синий цветок на стебле времени, с грустным, трепещущим листком сердца ( во сне мы часто раскладываем себя, как луч, на радугу цветения жизни: прохожих, звёзды, странные цветы, стихи, пролетающих птиц... но не замечаем этого, хотя в этой естественной, творческой шизофрении сна есть миг какой-то высшей сопричастности миру, который ты познаёшь нечто большим, чем просто собой, как бы выходя за пределы своего "я", как иногда бывает в высшем порыве любви, когда живёшь и чувствуешь другим человеком, как собой, и даже... но что-то я увлёкся, простите.

Так вот, мгновение упало ( оно буквально упало, простёршись возле моих ног, мучительно извиваясь, словно раненый светлячок, которому насильно впрыснули иглой что-то неоновое, яркое, чтобы... продлить мгновение), я обернулся в сторону света, но света не было - он умер, и теперь лежал тихой и узкой полоской, по которой я шёл, словно средневековый канатоходец ( на мне действительно оказалась одежда средних веков: обтягивающее белое трико, чёрно-алая, арлекинская рубашка).
Эти штаны меня особенно смущали: когда в детстве, меня, одного из всей группы в садике, выбрали в балетный кружок, я, после первого дня ознакомления вернулся домой со словами: ноги моей там не будет!
Меня, маленького мальчика, смущало, как в том самом месте у мужчин бесстыдно и жутко всё выпирает.
Когда я уснул, то мне приснилось, как я иду с девочкой мимо прелестных синих ирисов, деревянной лошадки-качельки, увозящей какого-то мальчика в небо, и вдруг, на меня, чуть ниже живота, показывают пальцами переставшие играть мальчишки и девчонки, дико хохоча.
Опустив глаза, я увидел "там" у себя то, что было и у балеруна.
Стыдливо прикрыв руками это место, я в слезах убежал.
В сумрачной и пустой комнатке, осмотрев себя, я пришёл в ужас: у 6-го мальчика "там" было всё как у взрослого мужчины ( доктор, надеюсь, вы правильно поймёте мой трагический сон, без фрейдистского шарлатанства).

Сейчас об этом смешно вспоминать, но тогда, во сне, после странного, очень странного смешка воспитательницы, и забавно-робкого её касания меня "там", словно алой ранки от укуса чёрного паука - болезненно вздрогнул от этого касания, - я поднялся на подоконник широко раскрытого окна на 4 этаже, ступая из стороны в сторону по светлому, деревянному лучу, расправив руки в стороны, словно акробат...
В какой-то миг, из бездны снизу, раздался смех, небо темно и пьяно накренилось, пошатнулось, и я сорвался, умер во сне.
Упал я тогда, упал и сейчас, проснувшись Ниной Петровой на Берлинском асфальте под окнами гостиницы, из которой выбросилась эта удивительная, прелестная женщина Серебряного века.

Но это было не всё: асфальт подо мной, покрылся трещинками, словно ночной лёд, и меня ласково обняли тёмные руки волн: я был замечательным поэтом Константином Перовым, утонувшем ночью в озере: его называли русским Рембо.
Моё тело невесомо и тихо погружалось на дно, всплывали пузырьки звёзд, что-то сверкающее, похожее на крыло мотылька, светло коснулось моей щеки, и вновь скрылось во тьму.
Опустился я на жёлтое, прохладное дно... нет, меня буквально швырнуло на это дно, и яркая, нестерпимая боль пронзила сердце, плечо: я - Николай Гумилёв, смертельно раненый, падал спиною в вечер, на жёлтую, холодную землю недалеко от дороги.
Перед лицом качался от ветра и словно бы бредил какой-то синий цветок, светлячок корчился в траве....

И вот, я - Надя Львова, подруга Брюсова, которую он, в погоне за сильными ощущениями приучал флиртовать со смертью - она была незнакомкой, 3-м в их любовном треугольнике, - и подарил ей пистолет.
Около окна - колышутся синие ирисы, в утреннем небе, корчится и бредит последняя звезда... я прикладываю пистолет к груди: что-то блаженно-тёплое, светлое, расцвело в груди, небо зашелестело звёздами... пространство и время, грустно попятившись назад, оступились, и как бы спиной, назад, упали в прошлое, вон с теми деревьями, притихшими прохожими, птицами...
Я провалилась в ночь, поднималась в ночь, словно погружалась в тёмную глубину реки, расправив руки крестом: какая-то птица, а может, ангел, ласково лизнуло моей щеки своим плавником.
Я падала в небо, но, странно, у меня в руке я почувствовала тёмную, прохладную тяжесть пистолета.
Я была среди звёзд, я была близка к раю, или аду, не знаю, и тут я приложила холодок дула к виску, и выстрелила...
Небо погасло, роса звёзд задрожала на голубых цветах планет, и меня обняла ночь: я поняла, что я - Анна Бровар, написавшая "Женщина на кресте".

Эта тёмная радуга смертей, растянутая на несколько ночей, продолжалась довольно долго: тут была и несчастная, утопившаяся жена Сологуба, Анастасия Чеботарёвская, и милый друг Ходасевича, Муни, застрелившийся где-то под Минском...
Я столько раз умирал во сне, что, проснувшись однажды среди ночи в постели, рядом с женой, я ещё долго не понимал, кто я, в каком веке, и как я убит: по виску и щеке стекало что-то тёплое, но в ночи не было видно, пот это, или кровь.
Коснувшись любимой, я сначала подумал, что в снежных складках простыни, лежим расстрелянные я мой друг: он был тёплый... он был ещё жив.
Порой женщины сталкиваются с мучительной ситуацией, когда их в постели называют чужим женским именем, но тут...
не думаю, что когда-то женщина сталкивалась с тем, чтобы её в ночи касались чьи-то бредящие руки, сомнамбулически и жарко шепча: Серёжа, милый!

Бедная моя жена, лучик в тёмном бреду моих скитаний, чьё тёплое бытие рядом, так часто подсказывало мне, что я - существую, что мир ещё существует!
В начале наших отношений, она сначала думала, когда мы засыпали, и я ей говорил "прощай, любимая", целуя её в щёчку перед сном, словно уезжая далеко-далеко, что я так шучу, пусть и странно, и в ответ, улыбаясь мне, шептала: "прощай, милый".
В темноте, тишине спальни, всё это звучало довольно жутко. Если бы за нами подсматривали ангелы в этот миг, то они бы грустно переглянулись, пожав плечиками крыльев.
Она то не знала, что я каждую ночь засыпая, точно знал, что умру, вот только я не знал - кем.

Доктор, я столько раз умирал, сон меня так далеко заманивал в свои глубины, бесстыдно передразнивая действительность и мою жизнь, что я, вслед за Муни, другом Ходасевича, готов повторить:

"Меня, в сущности, нет, как ты знаешь. Но нельзя, чтобы это знали другие, а то сам понимаешь, какие пойдут неприятности..."

Вот и сейчас я не знаю, сплю я, или нет, умру я сейчас, или останусь жив.
Возможно, вы - вовсе не доктор, а эта комната - не комната больницы.
Может, я - Гумилёв, и сижу на стуле где-то в застенках, руки связаны, из губы течёт кровь, вы меня допрашиваете, опустив голову после очередного удара - я брежу.
Как странно у вас на окне дрожит от ветра синий цветок... не могу на него смотреть.

- Вы самый странный пациент за всё моё время.
- Надеюсь, всё, что здесь было сказано, останется между нами?
- Хм... ну разумеется.
- Доктор, можно я вам расскажу ещё один свой сон?
Сон то не мой, но он мне приснился сегодня, и я его... досмотрел там, где автор этого сна - проснулся.

Так вот, Нина Берберова, жена Ходасевича, однажды вспоминала, как на каком-то вечернем рауте, Есенина, с жёлтой, нежной причёской, со спины перепутали с Цветаевой.
И вот, ей приснилось, как в тёмной комнате, рядышком друг с другом, висят в воздухе, чуть покачиваясь, Есенин и Цветаева...
Берберова проснулась в 20 веке, а я в 21 веке заснул, оказавшись в этой жуткой комнате, с мурашками капель дождя на окне.
Они ещё были живы, и мне предстояло сделать страшный выбор: спасти одного из них, приподнять тело, ослабив тем самым удавку, и звать на помощь.

Сознаюсь, что смотря в глаза Цветаевой и Есенина, мне самому было проще удавиться, чем сделать этот выбор.
Приложив край ладони к виску, нравственно рыдая, я не мог сделать выбор, порываясь то к Есенину, то к Цветаевой, но вдруг, дверь открылась, и к Марине подошли какие-то два человека, и не спеша, стали её снимать.
Я кинулся к Есенину, приподнял его, просил мне помочь, но они не слышали меня, словно меня и не было.
Поддерживая Есенина одной рукой, уже теряя силы, я пытался другой рукой развязать верёвку на шее.
Разодрав пальцы в кровь, мне это удалось, верёвка ослабилась, и мы с Есениным упали на холодный, с жёлтым блеском пол.
Мы лежали на полу, обессиленные, бледные, странно смотря друг на друга, словно в разбитое, тёмное зеркало: он - Сергей Александрович, я - Александр Сергеевич...

Боже, как я радовался Серёже, живому! Почти без сил, я коснулся его правой щеки рукой и поцеловал в другую щёку, что была возле меня.
И вот тут Есенин, проведя руками по волосам, словно по спелой ржи, рассказал мне тайну своей смерти.
Если честно, эта тайна скрывала в себе невиданный доселе экзистенциальный сценарий, который мог быть написан Сартром, Достоевским, Андреем Платоновым.
Он мне поведал, как кровью написал свой стих "До свиданья, друг мой, до свиданья", поведал о том, как в его уме в этот миг теснились мысли о Наде Вольпин, что-то из детства, когда его, не умеющего плавать, лет в 6, дядя Саша бросил в озеро с лодки: хочешь жить, научишься плавать... ( забавно, но со мной в детстве в этом же возрасте была такая же ситуация с моим захмелевшим дядей, вот только я сразу наглотался воды и пошёл ко дну: еле спасли), прозрачно текли мысли о друзьях и особенно о двух стихах Ходасевича, посвящённых Муни, выстрелившему себе в висок: "Ищи меня" и "Поэту".

Да, Есенин действительно хотел покончить с собой, он остался один, подошёл к чемодану с вещами, где был револьвер, но его почему-то там не оказалось: кто-то забрал...
Тогда он решил повеситься. Уже закрепив верёвку на трубе, дёрнув её с какой-то грустной улыбкой, с какой в детстве дёргал за колокол в церкви, он встал на табуретку... как вдруг, дверь тихо открылась, и в комнату вошли три тени, за тенями, последовали женщина и двое мужчин в чёрных одеждах.
Только что, он желал умереть, и вдруг, печально улыбнувшись, словно Лорка перед тем, как в него выстрелили, Есенин опустился с табуретки, он захотел жить, он пошёл навстречу к чёрному человеку, словно в одноимённой поэме, где он бросает в зеркало трость: он бросил в него что-то, замахнулся на другого кулаком... но тут, на него бросился сбоку третий, все бросились...

Звёзды смотрели в окно, слезясь тихим светом.
Заходящая луна над тёмной площадью была похожа на купол Исаакиевского собора.
По верёвке, словно по лучу от далёкой звезды, к душе поэта, словно канатоходец, скользил паук...

...Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,
О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!

Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,
На высоких кипарисах замолчали соловьи,
Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!

- Это Гумилёв? Пьяный дервиш? У нас тут в больнице есть человек, верящий, что он - Гумилёв. Он живёт в одной комнате с Достоевским и Набоковым. Слышали бы вы их ночные разговоры!
И давно вы живёте с такими мыслями?
- Давно, когда ребёнком умер во сне..
Знаете, у Ходасевича был замечательный друг - Муни, чья печальная жизнь была похожа на недовоплотившегося призрака.
Быть может, иной раз общаясь в сумраке комнаты, Муни исчезал в темноте, и тогда говорила темнота, темнота улыбалась, Ходасевич говорил с темнотой...
Муни однажды заметил, смотря на каких-то людей возле часовни:

Другие дым, я тень от дыма,
Я всем завидую, кто дым..

А незадолго до смерти, он с какой-то грустной улыбкой сказал своему другу: "а знаешь, я всё-таки был..."
А вот мы порой живём, как призраки, притворяясь живыми - иной раз даже на это сил тратится больше, чем на саму жизнь, - чувствуя так, как чувствовали 200 лет назад, ходя по тем местам, по которым, с такими же выражениями лиц ходили 100 лет назад.. говорили слова, что произносили 100, 300 лет назад..
У Платонова есть рассказ в письмах "Однажды любившие". А мы кто? Однажды жившие?
Право, а живы ли мы? Мир, он ещё жив? Не сон ли это? Вот только чей?

Мне иногда кажется, что в мире есть такие мгновения, биения сердца, которые на миг словно бы пробуждаются, и тогда эти явления, будь то каряя прищуринка сердца, цветка, звезды, крыльев птиц и даже синих глаз любимого человека, словно в утре отчаяния, в ужасе обмирают, отражая нездешнее, и тогда это на миг видят люди разных веков, пусть даже в янтаре стиха, с запечатлённым в нём мотыльком души, в звёздном дыму чужих воспоминаний, мемуаров..

- Что у вас за книга в руках? ( отхлебнув заскучавшее, тёплое кофе, тянется к телефону, - лицо склоняется, взор присел над лиственными узорами галстука, словно бы с улыбкой обнаружив там карюю ягодку, - стоящего возле круглого аквариума с какими-то мотыльковыми, пёстрыми рыбками, набирает номер)
- Некрополь Ходасевича, и его стихи. Но... это так только кажется.
На самом деле - это мои сны. Вот только я не понимаю, как они тут оказались и почему их читают другие люди.
Мне иногда безумно стыдно от этого, что мои сны - кто-то подсматривает, читает.

В комнату входят два санитара в белых халатах: мужчина и женщина.
Сопротивляться бесполезно: отпрянул в сторону, прижав книгу к груди, почувствовал сзади на плече руку, рванулся, но как-то вхолостую, сделав что-то похожее на балетный пируэт... в руке медсестры блеснула иголка шприца.
Один из санитаров, мило улыбается, кладёт руку мне сзади на шею: эта грубая рука, покрытая чёрными волосками, безумно меня страшит, она, она.... напоминает мне пауков Достоевского на том свете.