Любовь и голуби

В письме к Суворину Чехов обмолвился, что название для рассказа неподходящее, и просил помочь с названием.
И правда, для меня, например, как для феминиста, порой пугающего своим феминизмом в духе Перси Шелли ( в этом смысле печально было видеть абсолютно фальшивый и дилетантский фильм о Мэри и Шелли - "Красавица для чудовища" 2018 г. : хотел по-чеховски пошутить по поводу режиссёра, но потом передумал) даже самых ярых феминисток, т.к. многие из них уже давно перестали ими быть и как-то опошлились, испытывая почти сладострастие не только от угнетения тех, кто их угнетал, но и рабски копируя всё то худшее в мужчине, против чего они бунтовали, тем самым угнетая вечно-женственное и в себе, так вот, в этом смысле слово "бабы" кажется мне... каким-то трагическим обрывком слова "бабочка", "бабочки", как в старину в народе иной раз называли женщин : баба - это оборванные крылья бабочки, души, оборванные прежде всего мужчиной, точнее, мужичьём, утратившим в себе подлинно мужское.

( работа Philippe-Ernest Zacharie - женщина с голубями)

На английском рассказ называется Peasant wives - крестьянские жёны. А как можно было бы назвать этот рассказ на русском? "Женщины"? "Любовь и голуби"? "Ещё одна из рода Макбет"?
Сколько таких Леди Макбет Мценского, других уездов мира, сколько всех этих Бовари мелькает из бледных окошек страниц рассказов, романов, окошек, мимо которых мы проходим на улице, не обращая внимания?
Однажды я возвращался по аллее весны под утро домой, на ветвях надо мной солнце целовало прозрачную капель последних звёзд, в открытом окошке на 2 этаже какая-то счастливая женщина с обнажённой грудью сладко потягивалась, улыбалась всем телом, подмышками тепло и каре щурились тонкие раскосинки волосков...
Я улыбался ей, она - мне. Жена ли она того счастливца в комнате, или неверная жена? Жена бы не стала так улыбаться, она бы смутилась. Она осталась одна в окне, а я шёл уже не один, со мной шёл её милый образ, в голове складывался целый роман о ней... с ней.
Живут себе с нелюбимыми, мучаются, и уйти не могут, и остаться нет сил.. На коленях у них - книжки Чехова, Флобера, Лескова.

- Что читаешь? - щурящийся голос позади женщины
- Так, женское... - грустно шепчет, щурясь на запутавшееся мотыльком в утренней листве тихое солнце, листва моргает, часто-часто, словно вот-вот заплачет.
Слёзы показываются на глазах у женщины, мир на сладко и темно покачнувшийся миг вспыхивает чем-то радужным, прозрачно-тёплым..
Знали бы мужья, что иной раз читают их жёны, как мысленно им изменяют с героями книг, прижимая книгу к жаркой груди ̶с̶а̶м̶ ̶т̶а̶к̶ ̶д̶е̶л̶а̶л̶ ̶3̶ ̶р̶а̶з̶а̶, как иной раз просыпаются среди ночи в поту, робко касаясь бездвижной, размётанной бледности спящего мужа о̶д̶и̶н̶ ̶р̶а̶з̶ ̶т̶а̶к̶ ̶т̶р̶о̶г̶а̶л̶ ̶с̶е̶б̶я̶,̶ ̶п̶р̶о̶с̶н̶у̶в̶ш̶и̶с̶ь̶ ̶в̶ ̶х̶о̶л̶о̶д̶н̶о̶м̶ ̶п̶о̶т̶у̶ ̶, словно бы кого-то убили во сне...

Как там у Ходасевича?

Леди долго руки мыла,
Леди крепко руки тёрла.
Эта леди не забыла
Окровавленного горла.

Леди, леди! Вы как птица
Бьётесь на бессонном ложе.
Триста лет уж вам не спится —
Мне лет шесть не спится тоже.

И женщине не спится, и мужчина ворочается, одновременно шепча в воздух ночи : Альфред...̶А̶н̶т̶о̶н̶и̶о̶ Миранда... разлучённые, умершие в книге, их голоса обнялись, поцеловались спустя века где-то в России, в неком творческом метемпсихозе читателей.
Иные браки вообще похожи на сходящего с ума человека, однажды утром осознавшего, что в нём поселился какой-то странный голос, новая личность, или же чувство, словно бы жившее лет 200 назад, и вот, пробудившаяся и заявившая о себе. Как быть с этим голосом? Убить его? Но он уже завладел многими чувствами, он уже чувствует, живёт, он жаждет любви... разве виноват он, что родился словно бы от этого плеска листвы за окном, голубиного шелеста в небе, этой радужной паутинки, проплывшей в воздухе блаженно и сладко натянутой леской : сердце-поплавок ушло на глубину, в темноту... ах, иной раз в женщине зарождается такая нечаянная, мгновенная полнота жизни, словно зачала от ночи, от вон той моргнувшей звезды или одуревшей от синевы и простора ласточки за открытым окном.
Как быть с этим голосом жизни? Иной раз для женщины заглушить этот голос в себе, всё равно что сделать аборт, всё равно что убить...

Леди долго руки мыла... в закатном небе, словно две облитые алым солнцем ладони, в синеве плещутся два голубиных крыла.
В каком-то рассказе Лескова птицелов сшибал на лету птиц, и они падали, падали спелыми, алыми гроздьями на землю, на крыши... словно падшие ангелы : совершенно апокалиптическая картина.
В замечательном фильме "Преисподняя" 2016 г. хорошо описана тема феминизма и этой бескрылой немоты женской души, причём в прямом и переносном смысле, да лесковский образ "Леди Макбет", кстати, мрачно мелькнёт в конце фильма в сцене с паромом.

Что можно было ещё сказать об оборванных крыльях души, мрачном замужестве и грехе преступления после Лескова и Флобера? Чехову удалось на нескольких страницах, словно на бледных, раскрытых ладонях, уместить не только душу женщины, но её отчаяние и надежду.

В высоком небе птицы мелькают тёмными мотыльками...
Луна так сладостно близко от них, так похожа на сачок, что кажется, накроет их сейчас и поймает, и забьются несчастные в лунном, шёлковом плену, и прорвут его, брызнув солнечным светом.
Солнце заливает ровным светом церковь и двухэтажный домик возле неё.
В доме живёт старик и два его сына : Фёдор со своей женой Софьей, потерявшей в несчастливом браке свою красоту и здоровье, и горбатый Алёшка, на котором недавно женили Варвару.
Софья, сама мудрость, давно уже не живёт с мужем, который забрал у неё ребёнка и живёт с ним и с какой-то молодухой в городе : отнятие у женщины ребёнка - фантомные, вечные боли, во многом сравнимые с выкидышем, только они тем мучительней, что имеешь какую-то потустороннюю связь с ребёнком, чувствуешь его где-то в пространстве, которое заполняется пустотой и надеждой.

Чехов мастерски вводит в этот доверчивый пейзаж повествования семя другого рассказа, который прорастёт мрачными тенями : во двор к старику приезжает какой-то человек с маленьким мальчиком, останавливается на ночлег, рассказывает свою историю : этот ребёнок, не его, а некой Машеньки.
Человек этот - новый Тартюф, рассказывает печальную историю Машеньки, как её выдали замуж, как родился сын, как мужа забрали в солдаты как он... её совратил, пробудил в женщине, словно в сонном пруду, жизнь, некий голос, и пруд ожил, и шёлковую гладь пруда разрезал чей-то плавник, словно бы там, внутри пруда - ночь воды, и ласточка ли, голубь ли, летела к небу, и зачерпнула крылом ночь, разрезала её, вырвавшись на миг куда-то в неведомое, сладкое, глотнув крылом солнце и синий воздух.

Как облако, словно древний бог, порой рождает птицу, вылетевшую у него из головы, так у женщины из груди вылетело.. солнце, точнее, что-то огромное, трепетно-жаркое.
Длилась запретная любовь, жизнь текла... муж вернулся : дивно схвачен Чеховым момент, когда кроткий муж, обняв сына, смотрит на свою голубятню, на милых голубей... он хочет быть и с ними, и с сыном, и с женой - сразу.
Это всё та же мечта души о небе, чистоте... а тут, женщина, всё та же пленная, окольцованная птица, как и он сам.
Почему жена не может быть, ну хоть иногда, строчкой стиха, весенним деревом, или голубем в высоком небе - быть может, в каком-то рассветном бреду думал муж нашей героини, - ведь были в древности среди богов волшебные браки, в которых человек словно бы хотел обнять и поцеловать в уста всю милую природу..

Эта тема неба, высокая, синяя нота неба - сквозная в рассказе.
Разумеется, наш Тартюф, совратив женщину, пошёл на попятную, стал говорить что-то о боге, грехе и страшном суде.
Да какое дело женщине до суда и конца света, если женщина без любви, в отличии от мужчины, задыхается, глотает сердцем пустоту жаркого воздуха, словно пойманная рыба?
Ей без любви - уже конец света, она от ада нелюбви бежит в любовь, пусть даже она грозит смертью и мукой : ах, если бы женщина знала, что в аду она просто сможет быть рядом с любимым, что она не думая последовала бы за ним, словно в ссылку, подобно душе-декабристке : говорят, в аду холода и звёздные вьюги...

Платонов где-то писал : есть такие грустные пейзажи в природе, словно бы близок конец света.
Вот и для Машеньки этот пейзаж обнял змеиным кольцом вечеров её дом, её тело и сердце.
Машеньку судили, хотя не понятно было, она ли сделала страшное дело, или муж, не выдержав немоты любви в себе, не слыша голубиного плеска в душе после того, как избил до полусмерти Машеньку, забив её, женщину, упряжью так, как в Преступлении и наказании забили и загнали до смерти лошадь.
А что было бы, если бы Шарль Бовари покончил с собой? Что сделала бы Эмма?
Так, стоя на кухне, где кухарка делала яблочный пирог для её сына, она бы мрачно улыбнулась на мимо пробежавшую мышь, коснулась пальчиком муки, и поднесла бы, о чём-то задумавшись, к губам, сказав что-то о весеннем вечере и странной, счастливой улыбке прохожего за окном...

Любопытно, что Толстой начал писать "Воскресение" в то время, когда Чехов в 1891 г. написал свой рассказ : сцена в суде напоминает встречу Нехлюдова с Катюшей Масловой, только с той разницей, что Нехлюдов, будучи присяжным, узнав совращённую им Катюшу в преступнице, стыдливо молчал, а чеховский Тартюф, наоборот, судит Машеньку, называет её грешницей, блудницей, которая вполне себе могла убить мужа : да себя она убила, идиот, нечто такое в себе, без чего женщина - и не жива и не мертва ( в этом плане интерес для художника могла представить такая картина : душа женщины на страшном суде, её окружают суровые ангелы...один, или же два ангела, стыдливо молчат, склоняя свой сияющий лик, словно бы им есть что скрывать : мучительно-гордая, шальная улыбка души женщины, смотрящей на них...).
Далее следует не менее живописная сцена, достойная кисти Джованни Беллини и Делакруа : свидание Матвея ( Тартюфа) с Машенькой в тюрьме, где она прижимает к себе сына, словно своё сердце, беззащитно бьющееся в холодном мире и видимое всем, боясь, что и его заберут от неё...

Церковь сутулится в темноте; вспархивающие, тёмные пульсации замирающих в небе колоколов, кажутся прорезающимся горбом на спине церкви.
Тень за церковью скользнула в кусты, за ней, словно тень тени, более нежная, мелькнула другая тень : Варенька тайком встречается с поповским сынком : так у Фолкнера в его гениальном и мрачном романе "Когда я умирала" женщина изменила мужу со священником, тоскуя по небу и чистой любви.
Какой травой-полынью прорастёт уже эта история любви? Тут бессознательный бунт женщины против бога и одновременное, мучительное влечение к небу.
А что будет со стариком, Софьей, обнявшись с которой, нагулявшаяся Варя, засыпает, шепча ей что-то жаркое, тёмное, в самое сердце?

А что станется с ребёнком, словно сиротливый зародыш, сжившегося на телеге от холода : он откроет утром глаза, а над ним стоят старуха и Софья, горюя о чём-то женском, за ними накренилась сама бездна ночи, похлеще гумилёвской бездны в его "Звёздном ужасе" : совершенно экзистенциальная картина от которой вскрикнет в ужасе мальчик : какие-то порхающие в сумраке лица, щурящаяся бездна, поруганная женственность - он этот образ пронесёт через всю жизнь, быть может, так и не узнав подлинной и прекрасной женщины.
Набоков в детстве однажды пережил почти такой же экзистенциальный ужас : открыл глаза на кроватке, а над ним, сзади, склонилось перевёрнутое, нечеловеческое лицо женщины : лысый череп ( подбородок), вместо глаз - алая, воспалённо-безресничная прищуринка слепого глаза, безумные глаза, словно раздвоенный рот, переместились вниз, к подбородку лба, из которого жутко растёт борода...

Как обычно, у Чехова, тонким стебельком мелодии на равнине утра сквозится что-то небесное : бабы кричат на пастуха со свирелью и с кнутом ( образ Христа) и отбившихся от него 3 овец, забредших во двор и упёршихся в стену.
В небе порхают бабочки, похожие на далёких и свободных птиц, словно бы зачерпнувших крылом тёмным небо и ночь, которая поднялась от земли прозрачно-высоко, словно человек, прижавший в молитве руки к груди.