Ночь - черновик наших снов.

Иногда последняя страница книги закрывается подобно двери в сумрачной комнате нашего детства, оставляя нас наедине с тёмными страхами и снами.
Тишина словно бы поставлена в угол. Тишина сутулится, всхлипывает... потом, затихает и, полуобернувшись, зловеще улыбается.
Тишина на цыпочках крадётся к моей постели, садится на кровать, касается руки : сжимаю рукой горячее, бледное, развратное тело простыни, переспавшей с темнотой, вскрикиваю. На глазах проступают растерянные слёзы.
О чём я плакал во сне? Помню, что совершил во сне что-то греховное, страшное : кого-то убил, а кого - не помню.

У Набокова и Достоевского есть любопытное пересечение понятий времени и зла. Набоков пишет :

Время недвижимо. Время - впадина, темнеющая между двумя ритмическими ударами, узкая и бездонная тишина именно между ударами, а не сами удары, которые только сковывают Время. В этом смысле человеческая жизнь не пульсирующее сердце, а упущенный им удар.

Сонечка и Родион в Сибири.

Дальше...

Зло и грех - это упущенный удар, непроторенная, холостая, тёмная дорожка высшей свободы.
Кто по ней решится пройти? Есенин, после слов о своём вегетарианстве в одном из писем, писал : Я есть ты. Я в тебе, а ты во мне. То же хотел доказать Христос, но почему-то обратился не прямо, непосредственно к человеку, а к отцу, да ещё небесному, под которым аллегорировал всё царство природы. Кто осмелится сказать миру это "я есть ты", взяв за него ответственность? Сверхчеловек? Богочеловек?

Кружение мятущейся, раскаивающейся мысли Раскольникова вокруг дома со следователем, суда, похоже на кружение греховной души по Дантовым кругам перерождений : ах, мучается бедная, страдает, но так и не желает признаться в чём-то преступном.. Да, в этом кружении мысли Раскольникова есть нечто от сошествие в Дантов Ад, кружение по его трагически сужающимся кругам-орбитам : тёмная планета мысли, души, меланхолично приближается к Земле. Тёмная звезда вот-вот поцелует Землю, раскается... но она трагически медлит, круги-орбиты превращаются в затягивающуюся удавку. Ещё миг, и светлая головка Земли, невесомо и тихо повиснет в пространстве, жутко раскачиваясь в пустоте на сверкающей ниточке упавшей звезды.

Но я что-то отвлёкся. Вернёмся к моему сну.
Простёртый в вечере комнаты, я лежал напротив окна. Тонкий лунный луч, пробравшись боком сквозь щель между шторок, сел ко мне на кровать, коснулся моего запястья, словно бы меряя пульс.
Время остановилось. Времени больше не стало.
Я чувствовал сквозь воды сна, как голубая, колкая трава мгновений, блаженной, тёплой болью прорастала сквозь мои запястья, сердце, глаза.
Комната шумела синим шумом мгновений, приливом ночи. Я был захоронен заживо. Комната, словно гроб, мерно покачивалась на волнах ночи, плыла куда-то среди звёзд.
Странно : я видел себя изнутри. Сверкающие окружности моих рёбер, казались следами от ногтей : душа пробудилась в ночи, и поняла, что её похоронили заживо. Пыталась выбраться...

Выбравшись из тела, словно воскреснув, я увидел себя проснувшегося.
Проснулся я во вздохнувшей светом и простором большой комнате, лежащий на алой, порфировом одеяле, на уголке которого была золотом вышита не то корона, не то трезубец хвостика чёрта.
Возле меня сидело на стульях, стояло облокотившись о стены, много народа. Тут были герои Достоевского из разных книг : Кириллов, Порфирий Петрович, Грушенька, Свидригайлов. Настасья Филипповна, Иван Карамазов, - он о чём-то перешёптывался с чёртом, стоящим возле него. Видимо, Иван стеснялся его, не хотел, чтобы люди видели, что он его видит..., - были моя девушка, мои друзья, ещё какие-то смутные, неразличимые лица, типичные для массовки сна.

- Ну что, сам сознаешься, или как? - пасмурным голосом промолвил сидящий на стуле Порфирий Петрович, смотря то на какие-то ключи у себя в руке, то на меня.

- Сам, сам всё скажет, и ещё непременно наврёт на себя - вдруг проговорил вышедший из тени массовки Фердыщенко.

Рядом с ним стоял какой-то человек в тёмном цилиндре и с тростью. Ухмыляясь чему-то, он стал слегка подбрасывать в руке что-то темно сверкающее.
В жуткой логике сна - это была не улика на моё преступление, но само преступление, мой грех.
Этот ухмыляющийся человек поигрывал в руках моим грехом на глазах у всех, привлекая внимание.
Словно случайно, он уронил его перед собой : ах, Господи, всё нынче из рук так и валится ( дурацкая ухмылочка извинения. Острый блеск внимательных глаз людей на этого человека, его руки, меня..
Боже! на пол упала эта вещица, а во мне упало сердце!! Мне было до безумия стыдно, что они увидят мой грех, что кто-то из друзей захочет его поднять...
Неужели они всё знают? Кто их впустил?
Встать с постели я не могу. Всё тело ломит и горит. Чья-то женская прохладная рука ласково коснулась моего лба : бархатно и сладко зашуршал, зацвёл рукав платья, и я провалился в сон, хлопнув дверью сна, желая скрыться от всего этого бреда.

Голубые цветы - странно похожие на узоры на рукаве протянувшейся ко мне руки, - внимательно и грустно смотрели на меня.
Лето, мы с друзьями отдыхаем на даче. Мне очень нравится одна девушка, но я боюсь ей сказать о своих чувствах.
Ночь после бурного и пьяного вечера. Тонкий лунный луч, словно призрачный палец, указывает на что-то страшное в самом конце комнаты, на постели : ту, которую я люблю, плотоядно целует, ласкает её парень. В сумраке раздаются невыносимые, тёмные звуки любовного шёпота, шороха... какие-то смешки.
Не в силах вынести этого ада, выбегаю в ночь. Прижавшись к дереву, смотрю на звёзды, говорю с ними о чём-то, о чём хотел, но не мог сказать ей.
В голове проносятся пьяные, страшные мысли.
Одна из звёзд, вдруг сверкнула ярче всех, всхлипнула, и сорвалась, странно загремев.

Ухмыляющийся человек подошёл к моей постели и, перекидывая с руки на руку что-то сверкающее, говорил :

- Не бойся, просто сознайся во всём.
Признай, что ты не выдержал своей идеи : она оказалась сильнее тебя до того, что ты забыл о себе, полностью в неё воплотившись.
Как там у Толстого?"Человек начинается там, где он провёл черту своей свободе, очертив её на расстоянии размаха сердца". Или это не Толстой сказал? Хе-хе.. Во всяком случае, тот, кто не знает границ своей свободы, теряет её, порабощается чем-то посторонним, тенью свободы, души.
Почему ты его убил? Что ты хотел этим доказать? Хотел вырваться за пределы себя, по ту сторону добра и зла, где нет ни бога, ни мира, ни... человека, а есть лишь нечто звериное, что пожирает друг друга и себя, стремясь тем самым замкнуть мысль отрицания бога, породившего человека и мир.
Ах, какая сладкая, девственная, свобода : оказаться в самом начале времён, себя... ты помнишь известную гравюру средних веков : человек высовывается за сферу мира, проваливается удивлённой рукой в ласковую, доверчивую податливость звёзд...

Голос говорившего словно бы обернулся на кого-то. Человек отступил в тень.
Послышался чей-то забавный, подмигивающий голос : обернувшись на него, я заметил Порфирия Петровича.
Но в нём были странные перемены : треугольная пиратская шляпа, серебряные серьги и длинные спутанные волосы, обрамляющие камышом лицо. Из камыша волос, раздвигая их, показалось лицо Джека Воробья.
Подойдя ко мне своей улыбающейся, пьяной походкой, словно бы балансируя по невидимому натянутому канату, уронив на грудь свои удивлённые руки, он промолвил :

- Послушай, мой милый, не упирайся. Ты ведь знаешь, что есть лишь одна идея сверхчеловека - ладно, согласен, что в моём теперешнем виде это звучит забавно, - которая одна не порабощает - бог.
Всякая иная идея обожествления человека и бездны, иррационально выбрасывает человека по ту сторону своего существования и жизни. И там, на пустынном, лунном берегу, словно Врубелевский Демон в изгнании, душа печально смотрит на утраченную Землю.
В этом смысле, в опыте зла и порока, даже атеист и самый закоренелый грешник бессознательно стремятся обрести потусторонний, вечный опыт души, покинувшей тело, души, оперевшейся на вечность.
Правда... в грехе и зле душа переживает всё то, что переживает и душа после смерти, вот только она опирается на саму себя, и тогда сама вечность в ней проворачивается вхолостую.
Никогда не замечал, что преступление Раскольникова похоже на гротеск легенды о гордом и мятежном отпадении от Бога Люцифера?
Но какое различие между ними! Падший, Врубелевский Демон гордо сидит на пустом, лунном берегу, смотря на утраченную Землю, и в этом есть что-то общее с Раскольниковым в конце романа, тоже сидящего на берегу реки.
Эта сцена написана прохладными красками Врубеля. А прежний Раскольников.... Достоевский впервые в мировой литературе показал мерзкую плоть духовного разложения человека, обречённого на вечность, духовное гниение воли, судьбы и души, отпадшей от бога, человечества и мира : души, разбившейся на тысячи осколков.
И всё это сошествие в ад одной мысли описано так, словно бы Достоевский гениально перевёл с небесного, голубого языка стихотворение Лермонтова "Ночь", на язык ада и бездны : уже не душа смотрит с синей и густой высоты на своё разлагающееся тело, но мысль тела, утратившего соприкосновение с вечностью - с душой, витает над ней тёмным демоном, говоря с ней, жалея и ненавидя её : так душа после смерти склоняется над бледным телом своего любимого - тела, о чём-то ему говорит, зовёт куда-то, беря его за руку, но оно не слышит...

Джонни Депп оказался в моём сне по одной простой причине : он где-то говорил о том, что мечтает сыграть в ПиН следователя - Порфирия Петровича ( что только бы углубило его образ, придав ему протееву арлекиниаду инфернального)
В английской экранизации ПиН 2002 года, меня до жути поразил один эпизод (разумеется, сняли его для глянца и "клубнички", не подозревая, какое зерно адовой мысли заложено в это). Слоняющийся неким бледным призраком по туманным улочкам Питера Раскольников, видит в одном из переулков, как Сонечка занимается сексом со своим клиентом.
Глаза Сонечки и Раскольникова встречаются. Этот взгляд я уже видел однажды в своей жизни, летней ночью, на той самой даче...
Этот обоюдоострый взгляд режет острее скальпеля, полосуя грудь и руку, поднесённую к лицу, стыдящуюся руку, словно бы зажавшую между пальцами этот страшный, режущий взор.

Сонечка в романе не видела греха Раскольникова. Раскольников не видел греха Сони, но оба знали о нём.
Если бы Р. действительно видел грех Сони, то, как она.. переступила через себя, как дрожала под его взором, там, в переулочке, то её взор мог рассечь в нём некий духовный нарыв, освободив его мысль.
Возможно, он совершил бы 3-е, спасительное, совершённое в каком-то похмелье зла, преступление, убив либо Соню, либо её клиента.
Всё это было бы сделано с жутким и бредящим смешком, особенно, если бы он застал их за "этим" возле того самого камня, под которым он спрятал украденное у старушки.
Кроме того, сам вид Сонечки, чуть нагнувшейся, и сзади неё, над ней, её клиента, словно в злой ряби сна глумливо отражал бы то, как он сзади подходил с топором к старушке : Раскольников, жутко обернувшись, яростно кинулся бы на тот бред, чтобы его никто не увидел. Он кинулся бы на себя в прошлом, "насилующего" смерть, идею, которая оказалась больше него.

Словно бы подслушав мои мысли, кто-то из темноты ответил на них :

- Хм.. даже странно, что никто так и не заметил этой судороги сердца Раскольникова, этот его delirium tremens души, с его фуриями и призраками совести, обрушившихся на несчастного.
Ах, это было похмелье зла, и всего-то и нужно было... Забавно : Раскольников, словно бы был заживо погребён в гробу своей совести, комнаты, со старушкой, несчастной Лизаветой, к тому же, беременной...
Его беседы с их призраками по ночам, не уступали беседам Ивана Карамазова с чёртом, сводя его с ума.
Находясь с ними, словно на лунном берегу где-то бесконечно далеко от жизни и Земли, он походил на меня, на мои беседы с призраком моей умершей жены.
Интересно : сколько ещё жил ребёнок Лизаветы после того, как он её убил?
Ведь он, Раскольников, во многом ощущал эту клаустрофобию обступившего его тёмного, густого пространства смерти, что и захлёбывающийся смертью ребёнок.
Своим преступлением он перерезал пуповину, связь между собой и всем человечеством, но что-то вечное в нём продолжало жить в его мёртвой, умершей совести, душе, желая родиться, как иногда живые дети рождаются из мёртвых тел своих матерей.
Если не ошибаюсь, Набоков говорил, - конечно же врал, как обычно, - что таких детей акушерки называли "трупсиками".
Не отворачивай от меня своё лицо. Ты прекрасно понимаешь, что опыт зла изобличает его ничтожество, и в этом опыте сгорает зло, и человек приходит к свету ( или как сказал бы Шелли : избыток зла порождает добро)
Ты желал намеренно и властно опереться на зло, порок и бездну, чтобы быстрее достигнуть света, свободы.
Свободы от кого, чего? От себя, мира, бога?
Нет, прав был Бердяев : "Достоевский - опасный писатель, ибо он искушает", подобно Вергилию берёт тебя за руку, и сходит в ад мысли, души.
Но такие мысли опасны тем, что существуют лишь для подлинно свободных и сильных.
Возгордишься, усомнишься на мгновение, отпустишь руку Достоевского, и... кто знает, чью руку ты вновь возьмёшь в следующий миг? Это может быть уже и не Достоевский, но ты то будешь думать, что это он.
Ладно, успокойся, и не закрывай ладонями лицо. Дай мне свою руку, я отведу тебя к месту преступления : ты должен заглянуть бездне в лицо.

Боясь взглянуть на того, кто протянул мне руку, словно воскрешённый Лазарь, обнажённый, ибо с меня пал саван простыни, я шёл с опущенным, осунувшимся взором и сердцем мимо моих грустных друзей, мимо Кириллова, Настасьи Филипповны...бросавших на меня кто жалеющие, а кто и осуждающие взгляды, полосуя ими мою бледную спину и грудь.
Дверь открылась. Мы идём по сумрачному коридору с пауками, с какой-то переспелой, мигающей грушей лампочки подвешенной к потолку : возле неё порхал слепой мотылёк.

Подойдя к концу коридора, к той самой темно приоткрытой двери, человек выпустил мою ладонь.
Времени больше не стало. Тугие, тёмные вспышки биения сердца я ощущал как спасительные островки жизни, с которых душа соскальзывала в синий, колышущийся полумрак смерти и зла.
Островки обнажались, мелели : смерти не было, как не было и жизни.
Дно и тишина на своих бледных ладонях протянули мне невесомо лежащее в тёмном воздухе мёртвое тело молодого человека.
Это был я. Я лежал среди мрачного поля цветов и голубой травы на обоях. За окном дрожали и слезились звёзды.
Не выдержав греха, смерти, смотрящих на меня, я опустился на колени перед своим телом.
Провёл дрожащей рукой по своему бледному и мёртвому лицу, влажным тёмным волосам... потом, закрыл своё, ещё живое лицо, прозрачными ладонями, и беззвучно заплакал.
Дверь за мной захлопнулась. Я остался в темноте, среди мёртвого тела и звёзд.
Я чувствовал, как на меня, сквозь прозрачные стены продолжают смотреть мои друзья, герои книг Достоевского.

Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало...

Есенин. "Чёрный человек"