По определённым причинам, перечитывание "Дара" даётся мне не то чтобы сложно, но оставляет после себя смешанное чувство печали и эстетического счастья.
Набоков, в прозрачно-матовой тональности "Путешествия в Арзрум" Пушкина, описывает путешествие отца главного героя по лучезарным странам, который вспоминает о том, как он, ему, мальчику, рассказывал, как однажды вошёл в основание радуги, задышал цветным, райским воздухом, сделал шаг в сторону, и утратил рай, вышел из рая.
Вот таким основанием радуги, для меня стало творчество Набокова, с его эдемическим ощущением детства, печальным воспоминанием героя "Дара" об отце, уехавшем в экспедицию, когда он был ещё мальчиком, и пропавшем где-то в суматохе революции.
У меня отец тоже путешествовал по солнечным странам, и радугой в его руках раскладывались яркие фотографии этих стран. Я погружался в эту радугу застывших мгновений, идя с ним по парку... а потом, он ступил в сторону, и вышел из рая жизни, и я в 9 лет остался без отца в темно пошатнувшемся, огромном мире, словно бы из рая жизни вышел я, а не он.
Но после него остались его книги : Пушкин, Достоевский, Гёте, Есенин, Набоков... И беря их в руки, как и герой "Дара", я словно бы путешествую вместе с отцом по Германии, "Есенинской осени", которую упоминает и Набоков в "Даре", по райской стране своего утраченного детства, и ведя разговор с героями этих книг, я чуть-чуть веду разговор и с отцом.
Иногда мне кажется, что искусство - это таинственная луна жизни, с призрачными, живыми морями и городами, луна, отражающая свет жизни во всей её сияющей, живой, бездонной перспективе культур и веков.
Да, мир искусства - это другие берега жизни и смерти.
Синяя ночь, и пульсация звёзд, порой нитевидная : сорвалась звезда, погиб какой-то мир, и мерцание светлячков под фонарём луны, по словам Набокова, похожее на какую-то азбуку Морзе с того света.
Это невесомое чувство слияния того мира и этого, ощущается в творчестве Набокова как ни у одного другого писателя. Не стал исключением и "Дар", в котором, как обычно, полно аллюзий на произведения Пушкина, Достоевского, Толстого, Пруста, Чехова... на самих этих писателей, о которых герой романа, говорит с каким-то поэтом, идя по вечернему парку... Стоп. Герой книги, молодой поэт, обрывает свою речь, оглядывается - никого. Он один. Он лишь воображал этот дивный разговор.
Не так ли и всем нам дан дар общаться с чувствами умерших и живых писателей в любимых книгах, чувствовать, нет, подхватывать тёмный размах чувства в чужой душе, и чувствовать, пусть и на миг, то, что чувствовали, что видели Достоевский, Набоков, Есенин, Гомер... Самые затаённые наши чувства получают живую инерцию от этих чувств сквозь мглу веков : так умирает звезда, но свет от неё живёт ещё мириады лет, и для кого-то эта звезда становится путеводной; так гроза на миг освещает сиреневые, изумрудные бездны в облаках и на земле.
Сколько небесного и земного, омытого рассветной, синей тишиной в этом романе, в котором гений Пушкина, словно звезда, ведёт и героев и самый стиль!
Набоков однажды заметил, что Зина Мерц ( мерцание!), в которую влюблён герой "Дара", символизирует русскую литературу. Не знаю всех имён в этом дон-жуаново-литературном списке Набокова ( англичанка, американка, француженка, испанка...), но знаю точно, что именно эта любовь к русской литературе, к этой почти блоковской прекрасной даме, незнакомке, пробудила в Набокове дар. Сам "Дар" стал последним русским романом Набокова. Дальше,- был дар судьбы и творчества, ибо Набоков, словно из куколки русской литературы, мотыльком выпорхнул в цветущие небеса англоязычной литературы. Но всё же, в голубых снах "куколки", душа и самый стиль, носились по неземным и райским полям.
Так что это за дар, который есть в каждом из нас : чувствовать жизнь, как величайший дар.
Прогуливаясь по асфоделевым полям искусства, как и герой "Дара", мы можем общаться с поэтами прошлых веков, видеть закаты 17 века в Испании, мотыльком вспорхнувшую куда-то в ночь улыбку прохожей из начала 20-го века.
Девушка улыбнулась незнакомому человеку, а он поймал эту улыбку, записал на листке, и положил в карман на груди.
Это наш общий дар : дар жить, любить, прощать, творить, читать и подхватывать вечность, словно лёгкий мяч сердца, переброшенный через упругую сетку перелистываемой, покачнувшейся страницы темно и сладко накренившегося дня.
Читаешь Набокова, а сердце, словно шарик на конце пишущей ручки, мягко вращается, вышёптывает что-то синее, нежное, делает заметки на полях, похожие на тёмную рябь птиц на картинах японских художников, прививая душе иммунитет чистой красоты, без политики, религии...
Может, потому в 4-й главе "Дара" о Чернышевском, мелькают бледные, прозрачные тени Приглашения на казнь и Легенды о Великом инквизиторе Достоевского : музу можно развратить политикой, слишком человеческим, и она забудет о небесах, и человек - Чернышевский, стремясь к великому, светлому для народа, в итоге приведёт его к одной из величайшей катастроф - русской революции, инквизиторским застенкам , в которых будут умирать Гумилёв и Мандельштам, воспевавший Пушкина и Фета, которых Чернышевский считал второстепенными поэтами, ибо уже утратил небо в себе, вышел из радуги внутреннего рая, и потому был обречён на ад судьбы и пошлость чувств : великое предостережение Набокова, не водить музу и красоту в содом политики, где могут надругаться даже над ангелами. "Что я наделал?!" Так могла бы называться книга Чернышевского, если бы он из "рая" увидел ад начала 20-го века.

Послесловие

Наверное, в книгах Набокова потому столько райской флоры и фауны и особенно бабочек, что бабочки - символы душ, душ писателей и их книг, которые живут в творчестве Набокова, общаясь друг с другом и с нами, мерцая аллитерациями образов и звёзд, словно те самые светлячки, напоминая нам, что мир - ещё не сотворён, он творим нами каждый миг, и это наш общий дар и ответственность за то, что мы создаём.
Искусство - это наше солнце бессонных.
Закрываю книгу, словно тихо освещённую дверь, и мысленно выхожу в вечер парка с Набоковым. Мы с ним идём, говорим о пустяках и вечном, и какое мне дело, что Набокова уже нет? Набоков, как и душа искусства - бессмертны!

Я: В.В. В "Даре", поэт, с которым вы шли по парку, это ведь был Ходасевич?

Набоков: Да, во многом, этот образ Ходасевича. Знаете, Влад однажды заметил обо мне, что я не скрываю своих приёмов, как Достоевский и другие писатели, а выставляю всё наружу. Как обычно, он высказал гениальную мысль, за которую никто не зацепился.

Я: Что вы имеете в виду?

Набоков : Никогда не замечали творческой игры, эстетической совести в природе, её аллитерации судеб, душ, её каламбуры? Есть в вечности некая бледная усталость : каждый миг испытал уже всё и был уже всем, в том числе и мы. В природе что-то хочет того, чего нет, дабы выбраться из тесной тишины о себе и мире, в котором символ пронзает символ, душа - душу, а одна истина теснит другую истину.
Однажды в детстве, к нам в дом пришёл генерал, и стал показывать мне из спичек волны; хотел показать "шторм", но нам помешали. Через много лет, во времена революции, на переправе, этот же человек, не узнав меня, попросил у меня прикурить : и снова повторились тема спичек и воды.
Такие узоры жизни очень хороши. Я просто пытаюсь их отразить, продолжить в своём творчестве, тем самым...

Я: Вы помирились с Достоевским?

Набоков: ( слегка улыбаясь). Да мы и не ссорились. Просто "там", моя душа, словно мотылёк, села на карюю кору творчества Достоевского ( величественный кедр!), и узоры прожилок на крыльях и коры - совпали. Ах! Флора и фауна "там", - просто сказка!
А какие там мотыльки! Знаете, там вообще многие мирятся : Анна и Вронский, Гумберт и Лолита, Нина Берберова и Ходасевич...

Я: Борис Зайцев заметил, что в холодном, зеркальном блеске вашего творчества, нет бога и дьявола.
В.В., есть ли бог и какая разгадка "того" мира в самом таинственном рассказе 20-го века, в вашем "Ultima Thule"?

Набоков : Если смотреть на звёзды в ультрафиолетовом спектре ( сегодня волшебные сумерки! Сумерки - какое томное, сиреневое слово!), то многие звёзды пропадут, и останутся лишь те звёзды, что рождаются и умирают.
Не понятно? И даже "Солярис" Лема не вспомнили? А Беркли?
Попробую объяснить на примере "Ultima Thule". На самом деле, разгадка этого рассказа проста : у английского поэта Льюиса Тейнора, есть любопытное стихотворение "бледный свет", навеянное известными, лунными строками Шекспира, так вот...................
Так мы шли с Набоковым по сиреневым сумеркам парка, говоря о вечном, о даре поэта творить мир и любовь из сияющей пустоты. В тёмном плеске листвы, вспархивали тёмные птицы, похожие на заметки-галочки моего отца в книге "Дар".
Звёзды над нами мерцали доверчиво и мягко, словно бы тоже участвуя в нашем разговоре.