Сначала я говорил Наташе, что читать, что - нет, под каким углом это делать. Естественно, я тогда всё знал. А потом Наташа рассказывала: "А ты как думал, я хотела прочитать все книги твоей библиотеки... Даже твоего Гуссерля тайком пыталась..." А еще потом я стал читать книжки, о которых Наташа говорила: "прочитай, тебе обязательно понравится...", как встречу такую, из тех разговоров, на развале, на полке букиниста, сразу беру. И не помню, чтобы мимо...
Так я попал под очарование речи Ренаты Литвиновой...

"- Как правило, я конечно, просыпала. Но если был интересный период, как-то строила себя, ходила. Например, мне очень нравился этот... Гриффит. Ой, нет, не Гриффит, а этот лысый, Штернберг.
- Штернберг не лысый.
- Ну да, Штрогейм, Эрик. Я в них путаюсь. Кстати, они мне оба нравятся, но один из любимых - этот лысый, который поставил "Алчность"..."

"- Еще я играла с пластинками из Большой медицинской энциклопедии. Были такие прозрачные пластиночки для врачей и студентов. Там были записаны речи шизофреников - я все время их слушала. Бред мужчины - он чего-то все шептал, шептал. А иногда попадались пластинки с записью сердцебиений, хрипов астматических - ужас..."

И что странно, именно под очарование ее речи... Пускай даже много потерявшей от перепечатки на листе: Алексей Васильев пишет, что книга, он ее автор и составитель, стала на треть объемней, если бы в ней появились ремарки всех мест, где Рената начинала смеяться...
А вот прозаические ее отрывки, тоже представленные в книге, понравились мне куда меньше...
Где-то в середине разговоров Рената рассказывает о том, как хоронила кота, "тугого матросика" в шерстяной могилке... Это место я отметил закладкой. И снова эта история появляется среди раздела "Неопубликованной прозы", и в письменном варианте оставляет меня совершенно равнодушным.

"У моей мамы все время живут коты. И один кот у нее упал - разбился насмерть. Она все ждала меня, чтобы его похоронить. Я же с ней с 19 лет не живу и приехала к ней специально, в мою детскую квартиру. Он лежал на балконе - такой серый с полосками, моя любимая порода, я их называю "тугие матросики". Я завернула его в голубую кофту. А знаете, когда тело умирает, оно твердое. Мама не пошла со мной - я отправилась на пустырь за домом. Такой опасный пустырь - сначала ты идешь за кладбище, потом открывается река, а потом - пустырь. Земля уже замерзла; я взяла какой-то лом типа лопатки, но никак не могла отрыть яму. Кота было жалко смертельно. Не сберегли мы кота. Ходила я, ходила - и вдруг прямо под ногами увидела ровную ямку правильной глубины, именно под него. Я ее происследовала, положили туда котика. Я хотела, чтобы у него в могилке была и эта голубая кофта, но она не влезла: слишком пушистая. Я кота зарыла, холмик над ним сделала и пошла вдоль реки с кофтой в руках. И выбросила ее. Ветер был сильный, и кофта полетела. И вдруг меня переполнило чувство жалости. Эта кофта могла бы еще кого-нибудь греть, но мне не хотелось, понимаете, мне не хотелось, чтобы после моего "матросика" она была как-то использована. А вообще, когда кто-то уходит, это ужасная жестокость."

"- Про животных?
Она говорит:
-Да.
- Трагическое?
И если трагическое, то я не могу. Я отказываюсь.
У "Бабушкинской" есть река, овраг, голубятня, места для шашлыков. Переехала я сюда насильственным путем - я очень сопротивлялась этой местности, - на грузовике с вещами мы промахнулись мимо дома и въехали на старое кладбище, оно тогда было не огорожено забором, все сквозное. А недавно пошла хоронить на него кота - так стая собак бросилась мне наперерез, и я отступилась: эти полуболонки-полуовчарки меня не пустили! У меня было траурное настроение в те сумерки, кот был любимый - серый, полосатенький, - я прижимала его завернутым в свой белый свитер, как живого. Свитер потом не влез в его могилку, и я выкинула его с обрыва подальше от лица."