Боже, какой же звёздною метелью занесло наш грешный мир!
Может, так оно теплее и уютней : белой смертью заслонились от чёрной. Окружили себя непродуваемыми и опасными философиями и религиями, вечно размышляющими о смерти, но выберемся ли мы потом наружу ? Откроем "дверь", а там - тишина снега, белый шум миров...
Снеговые паутинки.. мотыльковый трепет заиндевевших ресниц..
С точки зрения вечности, наше тело похоже на белый сугроб : шла душа среди миров в звёздную метель, сбилась с пути, упала, и её занесло. Разве не из звёздной пыли состоит наше тело ?
А может это шла жизнь, и ангел укрыл её собою, и в тёплой, живой и доверчивой тьме, она видела странные, голубые сны о мире : что-то мотыльково-цветущее, тёплое. Его дыхание погасало, глаза светились чуть тише.. И вот, на утро, жизнь открыла глаза, и посмотрела на стихший мир сквозь радужные переливы крыльев, заиндевевших райскими папоротниками.

Перечитывая эту удивительную повесть Толстого, в которой есть что-то от легенды о Юлиане Милостивом ( пусть и в обработке Флобера), я вспоминаю один эпизод из детства.
Деревня. Зима. Запряжённая лошадь. Мы с дедушкой едем сквозь лесок. Захотелось срезать. Поехали по "неведомой дорожке", в начале которой были смутившие нас следы пусть и не неведомых зверей, но местного шального лесника : бигфутовый след от его ноги ни с чем нельзя было спутать.
Разумеется, мы заблудились. Завечерело. С деревенским юморком дед стал рассказывать истории о волках, о том, как в старину замерзали в пути. До сих пор помню это жутковатое и сладкое чувство, когда откинувшись в телеге я смотрел на почти апокалиптическое небо : сеялся странный снежок.
Если бы случилась метель, была бы беда. Нам повезло, мы наткнулись на просеку ( пришлось ещё подрубить несколько тонких деревьев).
Хозяин и работник... Ох, до чего же я люблю поговорить с текстом; люблю, чуток в нём проплутав, заблудиться ̶̶п̶р̶а̶в̶д̶а̶,̶ ̶и̶н̶о̶г̶д̶а̶ ̶о̶н̶ ̶д̶о̶в̶о̶л̶ь̶н̶о̶ ̶ж̶у̶т̶к̶о̶в̶а̶т̶о̶ ̶н̶а̶ч̶и̶н̶а̶е̶т̶ ̶о̶т̶в̶е̶ч̶а̶т̶ь̶ ̶.
Читая эту повесть, почему-то вспоминается история с Толстым на охоте, когда медведь опрокинул его в снег, навалился на него, "укрыл", разодрав ему лицо. В этом есть что-то символичное.
Человек считает себя хозяином природы, эксплуатирует её. Но настаёт момент, когда он готов пожертвовать собой ради неё. Вот тут вспоминается не столько даже вегетарианство Толстого, сколько другая история с медведем : дивный рассказ Лескова "Зверь".

У Толстого любовь как-то сокровенно связана со смертью и жертвой. Разве не любовь и жертва лежат в основе мира ? Всё в мире живёт друг другом в прямом и переносном смысле : в дарвинском ( падшем), и в духовном смысле.
Но мы боимся чувствовать дальше себя. Мы давно уже разорвали цепную реакцию любви и жертвы в природе, живя в какой-то метельной ночи этих понятий, не видя ни себя ни других ( как и главный герой повести).
Печально, что для того, чтобы ощутить себя в "другом" целиком, нам нужно отречься от себя ( от части себя), циркулем сердцебиений обводя людей, природу, звёзды. Оглянемся - а нас уж и нет. Мы преодолели себя, почти по Ницше, только более человечнее : ибо было чем преодолеть, и Толстой это знал как никто.
Как там говорил Лев Николаевич ? - Сознание это то, что мешает нам слиться со всем.
Синяя лужица вечности, которую мы называем душой, освобождается из своего закутка и впадинки, сливаясь, возвращаясь к общему голубому потоку, который называется небом, Богом, жизнью.
Спасибо Толстому за то, что не даёт нам забыть сияющее ощущение веса жертвы и любви, покрывающих собою жизнь ради жизни.
Но есть ведь ещё немая и безвестная жертва природы, живым, божественным теплом, сотканным из мириада жизней, укрывающая нас от звёздной стужи небытия.
Достоевскому бы очень понравилась эта повесть. Быть может, он бы даже улыбнулся как-то по своему грустно и светло, прочитав в конце повести о 3-х обмороженных пальцах, которыми уже не мог перекреститься человек.