5

“You felt, in spite of all bureaucracy and inefficiency and party strife something that was like the feeling you expected to have and did not have when you made your first communion. It was a feeling of consecration to a duty toward all of the oppressed of the world which would be as difficult and embarrassing to speak about as religious experience and yet it was as authentic as the feeling you had when you heard Bach, or stood in Chartres Cathedral or the Cathedral at León and saw the light coming through the great windows; or when you saw Mantegna and Greco and Brueghel in the Prado.
«По ком звонит колокол», Эрнест Хемингуэй, 1940

Эпическое, панорамное полотно Золотого века человечества, того первого Золотого века, который должен быть в будущем, а не в прошлом, как обычно. Стругацкие, писавшие под явным и непрекращающимся влиянием Хемингуэя (взять хотя бы название финального рассказа сборника, являющееся прямой отсылкой к рассказу американского писателя), хотели создать мир без социальной энтропии, населенный героями, которые обладали бы столь же развитым внутренним миром, как и герои Хема.

Хемингуэй ныне не в чести, поэтому, вероятно, и его искренние подражатели тоже перестали быть кумирами публики. Эта ранимость, эта открытость и скованность одновременно, этот внутренний мир, в котором все вроде бы спокойно, но видна явная склонность к насилию как способу решения проблем – все это не созвучно нынешнему моменту. Рискну предположить, что все это как-то нерыночно, а потому неактуально. У Стругацких вообще нет рынка и денег, представляете?

Перечитывал я в этот раз, не могу сказать в какой, все в том же издании 2002 года, с (вероятно) Славиным, выбирающимся из «Таймыра», на обложке. Первый раз я читал эту книгу в 2002 же году, сразу после поступления, умчавшись из Питера на свои тамбовские черноземы. Мне кажется, что я помню и солнце, и лежбище под навесом (наверняка понравилось бы и Горбовскому), хотя, возможно, услужливая память достраивает солнца побольше. Тогда это был явный эскапизм, попытка поверить в этот мир спокойного изобилия и метущегося духа. Я тогда увлекался Переслегиным, читал заметное число книг с его комментариями и предисловиями. А теперь книга показалась мне зачитанной, да страницы пожелтели.

Теперь читать тяжелее – мы все дальше от подобного мира, расхождение все сильнее. Тогда даты, упомянутые в тексте, еще были будущим, теперь некоторые из них уже в прошлом. Правда, самое начало, краешек, но все равно.

Говорят, мол, Стругацкие оказались неспособны создать целостный образ своего мира из лоскутов рассказов. Да, читателю оставлен большой простор для достройки этого пространства-времени, однако означает ли это, что мир этот лишь металлоконструкции без начинки? Читанный недавно Лукач на примере исторического романа утверждает, что нельзя средствами человеческого языка нескучно передать огромные события, в которых участвуют миллионы людей. «Пармскую обитель» хвалят за то, что действие перенесено в маленький итальянский двор, хотя моделью служил двор французский, но в Италии масштаб меньше, все нагляднее. В «Войне и мире» большие события даются через малые, конкретные эпизоды, хотя Толстой и замахивается на тотальность. В «Айвенго» многолюдство всегда фон для действия, а не само действие. При этом для удачного романа действующее лицо не должно быть Цезарем или Наполеоном, они должны быть эпизодическими фигурами. При попытке прямо объяснить все получится скучное перечисление.

Известный Лиддел Гарт утверждал, что лучший путь к победе – непрямые действия. Пусть я толкую его вульгарно, но мне кажется, что и к литературе применим этот принцип. Именно благодаря лоскутности, эпизодичности «Полудня» достигается тотальный эффект, которого не было бы при попытке связно и системно все изложить. Тонны деталей и описание механизмов и условий удушили бы ту легкость, ажурность, воздушность, черт побери, мира победившего коммунизма.

Удивительное дело, на фоне суровых и детерминистски действующих героев Ефремова, люди Стругацких куда как больше похожи на наших современников. Но и такие люди кажутся некоторым современным читателям слишком идеологически выверенными, потому что они любят труд. Да, это идеологема. Да, это мечта, что работа будет удовольствием, а не наемным трудом. Мечта, странно смотрящаяся сейчас. Но для меня именно это не потускнело в книге с годами.

И, самое забавное, что несмотря на откровенное порой подражанию Хему, Стругацкие подчеркнуто, открыто неромантичны. Наоборот, прагматика давит, командует, правит. Место для порыва есть, но только вне Земли и крайне желательно, чтобы без человеческих жертв. Очень благоустроенная планета.

Нашлось место в утопии о XXII веке и Второй мировой. Есть упоминания и битвы под Курском, и японских укреплений на Курилах. Любопытно, будут ли люди помнить эту войну в XXII веке на самом деле?

Ретрофутуризм – он такой, притягивающий. Когда люди верили, что будет в XXII веке и Ленинград, и Мировой Совет, и памятник Великой Революции (все это маргинально, просто раскидано в тексте, как нечто само собой разумеющееся). Когда во всем мире будут обращаться друг к другу «товарищ», когда народы будут жить в непротиворечивом единстве и разряжать «великие аккумуляторы» покорением Вселенной. Многие элементы этой мечты все еще притягательны для меня.