3.5 Die Welt ist mein Mutterland

Анатолий Иванов начал писать «Вечный зов» на самом излете хрущевской оттепели и вляпался со всей своей могучей томиной прямо в разгар брежневского застоя. Не осененный писательским гением, так, трудяга-журналист, скрупулезно выписывающий производственные будни, он начинил свое детище актуальной политической повесткой, не сказав и «мяу» поперек непогрешимого курса партии. Роман охватывает временной период с 1906 по 1961, и его герои проходят через революцию, Гражданскую войну, репрессии, Великую Отечественную и этаким заново вылепленным человеческим фаршем учатся жить заново. При этом Великий вождь товарищ Сталин, чье имя было выведено из сумрака, но так окончательно и не реабилитировано, находится в зоне молчания, в основном поглядывая с портретов – то сухо и устало, а то чуть прищурившись. Похвалишь его – от части правящих элит огребешь, поругаешь – мимо партийной линии промажешь. Выбирая безопасную середину, Иванов скромно констатирует, что перегибы, конечно, были, но на местах, если доблестные чекисты кому и поломали пальцы, то исключительно по вине врагов коммунистического строя, коварно проникших на руководящие должности, а если не растет в Сибири кукурузина, так это те же враги не дают ее правильно сажать. Но, как говорится, extremis malis extrema remedia, а упрекающие советского автора в советскости да не уподобятся старику, зыркающему из темного угла и пододвигающему ружьишко сломленному концлагерем сыну.

Показательно, что вся идеологическая повестка будто наскоро пришита белыми нитками. Все эти умудренные сединами старички «из народа», выдавливающие из себя партийную философию выглядят странной пародией на героев Толстого, особенно чудовищной на контрасте с теми же старичками, сказывающими, как Святой Николай-чудотворец пакостил Илье-пророку, или напевающие старинные песни про ковыль-горюн, пробивающийся сединой на лике земли. Вот их посконная природа, языческая, прочно связанная с землей. Они еще не успели сродниться с Отцом, Сыном и Святым духом, а образы в красном углу уже заменила другая троица. Конечно, не лишены правдивости слова Дмитрия Быкова о том, что Иванов – это такой «Шолохов для бедных» - ему далеко и до «надрывной тоски» Распутина, и до более смелой критики колхозной жизни, начавшейся с «Матрениного двора» Солженицына. Его наивное почвенничество выращивает идею особости русского народа до конспирологической ахинеи плана Даллеса, которую озвучивает мерзопакостный старикашка, вооруженный джеймсбондовской тростью, и окончательно убивается в норвежских главах, где оказывается, что трусливые европейцы даже партизанить толком не могут, если к ним чудом не занесет небритого советского колхозника. Среди фьордов, к слову, происходит примечательный спор, отдал ли один из героев жизнь за всю эту волшебную красоту или исключительно за Родину. Это важный момент, потому что если прав второй, то Иванов – дурак, а если первый, то роман жалко читать, предварительно не очистив от прокоммунистической шелухи.

Масштабная сибириада охватывает жизнь нескольких поколений семьи Савельевых, являющейся, как водится в таких случаях, проекцией судьбы всей страны на сломе эпох. В деревушке Михайловка Шантарской волости, расположившейся на берегу беспокойной речки Громотухи, жил старик, и было у него, как тоже водится в таких случаях, три сына. Старший, Антон, провел юность в подполье, не сломался под пытками белочешской контрразведки и стал уважаемым человеком, директором эвакуированного в 1941-м завода. Он и задает моральный вектор всему роману. Пути двух других братьев, Федора и Ивана, от этого вектора постоянно отклоняются, разноамплитудными маятниками шарахаясь в противоположных направлениях. Во время гражданской войны Федор примыкает к красным партизанам, а Иван – к кулацкому отряду. Во время Великой Отечественной они меняются ролями: предатель становится героем, герой – предателем. При этом Иванов акцентируется на том, что порой исторический омут может завертеть так, что не разберешь, где небо, а где земля, где свои, а где чужие, но в какой-то момент каждому приходится делать осознанный выбор: следовать или не следовать «таинственной силе, вечно и неодолимо живущей в человеке, которая в трудные, самые критические минуты заставляет человека поворачиваться к жизни самой сильной, самой благородной, самой справедливой своей стороной». Иными словами – тому самому вынесенному в заглавие вечному зову. Достоевский говорил, что человеческое сердце – поле битвы дьявола и бога. Иванов иллюстрирует это примером буквально каждого своего персонажа, не забывая прибавить на потребу времени, что в душах сознательных коммунистов побеждает ВКПб, где «б» - это бог.

Как бы много ни было здесь наносного, чуждого, кондового, переплетение судеб многочисленных героев завораживает: кто выживет, а кто погибнет, кто выстоит, а кто сломается, кто обретет счастье, а кто преждевременно состарится, почернев лицом от горя. Сюжет ветвится, несется галопом, потом притормаживает, позволяя вглядеться в лица второстепенных, но неслучайных персонажей, оставляет прорехи, чтобы потом заполнить их неожиданными откровениями. Герои проделывают внутри себя мучительную нравственную работу, как бы старомодно и плесневело это ни звучало. Каждому, будь то свирепый чекист, беспутная жена или проклятый белогвардеец, дается возможность искупления. Но слабых безжалостно, как хилых спартанских мальчиков, пускают на мясные консервы. Брат идет на брата, сын на отца, по каждой избе проходит кровавый водораздел, категорично разделяющий мир на черно-белые крайности. Сытое либеральное сознание, воспитанное в духе толерантности и эмпатичного вживления себя в чужую шкуру, отторгает этот мир-лозунг, мир-директиву, мир-чужих-среди-своих, отрицающий человеческие слабости и такое естественное для гуманистической идеи прощение. Но так и победили. За счет необъяснимой фанатичной жертвенности и такой же жестокости. Как говорится, extremis malis extrema remedia. В не очень хорошем фильме «Битва за Севастополь» есть жуткая сцена, где маленькая девочка, экзальтированно, впадая в натуральный транс, выкрикивает строчки симоновского стихотворения: «Так убей же хоть одного! // Так убей же его скорей! // Сколько раз увидишь его, // Столько раз его и убей!» Именно такая безумная заряженность на победу, ставит в тупик царского жандарма/троцкиста/нациста/с какой стороны ни посмотри – предателя Лахновского. Ни шагу назад не ступить, ни пяди земли не отдать, серной кислотой голову сжечь, лишь бы врагу не отдаться, но последний колосок фронту отдать.

За что? За три звонких, но обтекаемых слога? Какое-то дикое сектантство для поколения «циников, пошляков, космополитов», оторванных от земли детей бетонных коробок. И лучшее, что есть в «Вечном зове», нивелирующее и пропагандистские вставки, и чудовищную несовременность даже для середины 1970-х (здесь хотелось бы отдельно и про девственность как главное женское богатство, и про обидно нераскрытые связи секса и насилия – только подумайте, в это же время Пазолини снимает визуально омерзительное антифашистское «Сало, или 120 дней Содома», а для советского писателя Иванова достижением становится уже едва заметное упоминание, что некий нацист-гомосексуалист, истязая людей, получал половое удовлетворение, – но текст снова подбирается к критической отметке, а я – едва к тому, что хотела сказать), лучшее, что есть в «Вечном зове» - это ощущение красоты земли и, как следствие, красоты жизни. Поэтика романа не в, упаси господи, избитых стихах Дмитрия Савельева, плотно теснящихся в эпилоге и почему-то заставляющих всех рыдать. Поэтика романа в редких лирических отступлениях, где раскалённое и белесое небо затягивается нескончаемым пыльным одеялом, а распухшее и красное солнце поднимается из-за вершин Звенигоры, чтобы равнодушно совершить над Шантарой свой извечный круг. Где-то там задумчиво глядит вдаль каменный великан, крепко привязанный к земле ремнями дорог, а в чащобе Громотушкиных кустов вспучивается Лешачий омут, и кто-то черный и огромный ворочается в застоявшейся воде.

И когда эту красоту жгут огнём и взрывают железом, когда разлопавшаяся земля истекает кровью, когда лохмотьями повисают от выстрела туго распластанные крылья аиста, неизвестно как появившегося над полем боя – тогда будто доносится из глубины веков давно потерянная песня. Каким-то чудом сквозь страницы не самого, может, лучшего романа прорывается этот гимн жизни – ответом на бесконечные «зачем» и «почему». Просто чтобы соловьи клевали росу в сибирских землях, пресноватый запах буковых лесов разносился по склонам Эттерсберга, и туман ласкал величественные норвежские фьорды. Можно всем сердцем ненавидеть «совок» и не признавать 146-процентную легитимность настоящей власти, можно быть человеком мира и ощущать всю планету единым большим домом, но нельзя не чувствовать правоты созидания перед разрушением, терпеливой плодоносящей Родины перед суровым воинственным Отечеством. Правоты жизни перед смертью.