0 Отчетливо-смутное

Даже если предположить, что Буйда не читал «Мор» Ахто Леви, где на первой же странице подросток вешает на сосне собаку, то все равно можно говорить о затенении им эстонца: в начале «Пятого царства» вешают младенца, убивают палача и казнят слона. Времена, когда все-смешалось-в-доме-облонских, давно прошли. Или еще не наступили – действие происходит на Руси в первой половине семнадцатого века. Так или иначе, масштаб романного кризиса Буйды выходит за пределы обозначенного периода: все смешалось не только в государстве, но и в истории, в массовом сознании, в мироздании.

В прологе четко обозначена предпосылка буйдовских рассуждений: без событий, «которые часто кажутся бессмысленными, книга истории была бы если и не лживой, то неполной». Книга Буйды правдива и полна. Бесконечная номинативная чушь, активный участник действия и одновременно фон, на котором оно происходит, аккуратным списком излагается в преддверии каждой из двенадцати глав. «Пятое царство» доказывает то, что утверждали еще «Жунгли»: Буйда – мастер по преобразованию отталкивающих тонов в эстетически значимые.

Раздробленная структура романа, складывающаяся из писем, заметок, отчетов, дневниковых записей персонажей, которые, как в муравейнике, двигаются по своим траекториям, постепенно приходит в удобочитаемое состояние, круг рассказчиков сужается – причем становится ясно, кто находится в его центре, а кто – на периферии. Лжедмитрию, безусловно главному герою «Пятого царства», автор не дает слова ни разу. Оно и понятно: для раскрытия подобной символической фигуры важен взгляд со стороны – и не один. Для кого-то Самозванец «был шутом, скоморохом, актером, который пролил чужой крови больше, чем Ирод», для кого-то – первым явлением свободного русского человека: «Он вбросил в русское сознание саму идею личной свободы, личной ответственности и инициативы, невозможных в досмутной России».

Заложенное в Димитрии противоречие отражает диалектическую основу и всей Смуты, которая не то часть истории, не то лишь пародия на нее. Смычка времен, ставшая общим местом в новейших романах о Руси, только усугубляет положение: герои цитируют Бердяева и Соловьева, а некоторые сюжетные ходы во второй половине книги недвусмысленно отдают голливудщиной. Со Смуты, говорит один из героев, началась Россия театральная, «история масок и переодеваний». Смутное время – это и кризис, и выход из него, и безостановочное повторение этих двух состояний. Иными словами, это константа русской жизни и бытия в целом: с ней бесполезно бороться, но необходимо осознавать.

Мир в душе начинается тогда, когда мы принимаем его отсутствие.