5 Не "Остров Крым"

Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края
Матерь Божия, Богородица,
Непорочная дева моя...

И глядя, как кричит и колотится
Оголтелое это зверье,
Я скажу: Ты права, Богородица,
Да прославится имя Твое.
Домбровский.

Не помню, где прочла, что за каждым литератором стоит призрачная отметка, которую опытный издательский глаз четко сканирует - цифра, означающая количество страниц его книг. Один идеально укладывается в триста, для другого предпочтительнее сто пятьдесят, третьему потребно не меньше семи сотен, а четвертому вовсе тысяча. Чеховский формат от двух до пяти, в коротких рассказах он гениален, я могу погонный километр панегириков раскатать, но незачем, их и без меня все знают. Пьесы его вовсе не так хороши; то есть, маленькие комедийные милы, не то с драмами: все эти люди, льющие бестолковые слезы над загубленной жизнью, рвущиеся переменить судьбу, свою и мира, желающие трудиться, а в итоге забывшие старика в заколоченном доме, как по мне, ужасны. Ну ладно-ладно, про Тригорина хорошо и вообще, эти характеристики отражают в большей степени мое подростковое отношение к Чехову, когда не могла по определению оценить его терпкой унылой горечи, пьесы недавно перечитывала, они скручивают. Впрочем, на театре все равно невыносимы.

К чему органически неспособна переменить отношения – это к крупной прозе Антона Павловича. Ну нет же, нет человеческих сил пережить «Степь», «Дом с мезонином», «Ионыча». И я ни за что не взяла бы «Остров Сахалин», если бы не одноименный роман Эдуарда Веркина, которого ждала два месяца. Читаю теперь, замирая от счастья, но здесь не о нем. Об «Острове Сахалине» Веркина говорят, как об оммаже чеховскому, я хочу понимать про него все и берусь за труд Чехова о вытянутом с юга на север, формой напоминающем стерлядь, острове, который на обложках обеих книг. Да, я его прочла. Нет, это на сотую часть не так интересно, как короткие рассказы, драмы и даже повести. Но да, это невероятная книга. И мне теперь ясны корни унылого чеховского человеконенавистничества, равно как и его безоценочной отстраненности. И еще мне теперь понятно, отчего Чехов подлинно велик. С точки зрения занимательности книга нехороша вовсе, больше того – нечитаема, но этим путешествием он напоил свой талант кровью сердца. Всякий, в кого положен дар, знает о необходимости приносить ему жертвы: один закармливает пирожными, другой приносит на алтарь пятизвездочный коньяк, сушеные мухоморы, пейотль; третий парную печенку врага. Чехов свои ум и сердце, и не будь в его творческой биографии «Острова Сахалина», со всем очарованием своих коротких рассказов, мог бы остаться писателем вроде Амфитеатрова.

Эка невидаль, ну отправился образованный барин взглянуть на жизнь каторжных «для впечатлений», что его за это в разряд почетных святых возводить? Н-ну, люди по-разному едут, да и в разные места, кстати. Чехов, к своим тридцати, был знаменит и востребован, весьма недурно зарабатывал и пребывал в статусе модного литератора. Переводя на язык и реалии нашего времени, подписчиков в Инстаграмме и Твиттере у него был бы миллион. С соответствующим количеством лайков за каждый пост. Добавьте к этому внешнюю красоту, высокий рост, медицинское образование (да-да, люди в большинстве млеют от медиков). Для впечатлений можно было поехать в Париж или надувать щеки в президиумах, он отправился на Сахалин. У человека современного, далекого от реалий той жизни и знающего о Сахалине по видовому фильму о красотах острова да по вялотекущим боданиям за него с Японией (#япошкамнипочемнеотдадим), может создаться мнение, что Сахалин - вторые Сочи, солнце светит, но не очень. Так вот, это превратное впечатление. Сахалин – преддверие ада. Во всяком случае, был таковым в 1890.

Слушая, была уверена, что речь об инспекторской поездке, о любой разновидности визита по долгу службы, ставящей человека перед необходимостью находиться в месте, где он не хочет быть и выполнять неудобные обязанности. Потому что нельзя ведь по доброй воле отправиться на край света, в гиблое место, из которого все, пребывающие там, мечтают выбраться; ходить по тюрьмам, общаться с отребьем. жить несколько месяцев в курных избах, осаждаемых полчищами насекомых. Без привычных удобств, без нормального общения; в грязь, склизь, вонь, смрад. И однако, это так. Он поехал, изрядно удивив решением друзей; за время своего пребывания на острове познакомился с бытом и обычаями, побывал в городах и поселках, много говорил с людьми, провел перепись населения, делал заметки.

Из тех впечатлений после и выросла книга о Сахалине. Невыносимо больная той обыденностью, с которой рассказывается о происходящем. хотя сдержанная отстраненность констатации с обилием статистических выкладок (цифры-цифры-цифры, на всем протяжении) единственно, пожалуй, возможный тон для рассказа о таком. В том, что описывает Чехов, нет ни ухарства криминальных романов,
ни интонации бывалого, как в "Москве и москвичах" Гиляровского и достоевский надрыв в сочетании с пристальным вниманием к маргинальности. отсутствует напрочь. Это почти внимание биолога к материалу, с которым приходится работать. Без оценок, без заламывания рук и трагического вопрошания "Доколе?!" И оттого ты, читатель, можешь воспринимать эту книгу тотальной несвободы.

Я говорила прежде, что книга напрочь лишена занимательности. Разрозненные рассказы каторжан, которые просочились в нее для иллюстрации, фиксируются с индифферентностью пишущей машинки. Заметки социолога, исследующего поведение во фрейме. Думаю, для прикладной и теоретической социологии, труд актуален и по сей день. А еще для психологии, медицины, биологии, экологии, мелиорации, этнографии. Думаю, список можно продолжить, это только навскидку. Но главное в том, что положение дел после публикации "Острова Сахалина" не могло не начать изменяться. Пусть микронно, каплями, крошками, но в том, что сегодняшний Сахалин не имеет ничего общего с Сахалином, описанным Чеховым (и сегодняшняя пенитенциарная система) немалая заслуга этой книги.

И в том. чем стал Антон Павлович для русской и мировой культуры.