4.5 А из нашего окна Византия вся видна

Ты вроде бы смотришь на мир уже двадцать лет, но не заметил, что у нас последовательно заложены кирпичом все окна нынешнего времени. То окно, что смотрит в прошлое (разумеется, славное) или в будущее (пусть далекое, но, конечно же, светлое), распахнуто настежь. В то же время те окна, из которых можно было бы видеть настоящее – хоть ближайшее, хоть удаленное, – заложены кирпичом. А потом аккуратно оштукатурены. А под конец еще и побелены. И в голову не придет, что они здесь когда-то были.

Яркая метафора, неожиданное сравнение, объёмный образ - мы обычно замечаем и ценим это в текстах и, как правило, хвалим автора - "художника слова". Но что если вся книга - пестрое мельтешение метафор, лабиринт неправдоподобных сравнений и многорукий-многоногий-многоголовый монстрик образов? Это требует напряжения при чтении. Это вызывает сомнение в хорошем вкусе автора. Это точно понравится не каждому. Почему же все-таки кое-кому нравится?.. Рейтинг же книги высокий! По крайней мере, почему это нравится мне?..

Потому что я люблю сказки. И "Осада церкви Святого Спаса" в моей палате мер и эталонов именно сказка. Мир, где общаются не сложные реальные парадоксальные люди, а безопасные архетипы, красавцы и уродцы; сухие метафоры еще цветут и наливаются соками; неживые предметы спокойно соскакивают со своих мест (и иногда выцарапывают глаза); легкий абсурд создает впечатление легкой (или тяжелой, тут уж смотря какая сказка попадется) степени охмелелости и... это просто красиво.

Колокола во всю ширь раздвигали ночную тьму...
Луна скрипнула на небе. Сияние наполнило ее до краев. На землю пролились новые лучи...
Лунный свет обнаружат на подошвах...
Начали опадать вырезанные в камне листья...
Одетые в вывернутый наизнанку мрак...

"Осада церкви Святого Спаса" чересчур красива. Так, что хочется по-большевистски раскулачить, экспроприировать, переплавить всю эту церковную (!) кружевную позолоту на понятные правильные призмы и, чтобы не увлечься переливами блеска, обменять на зерно. А зерно вызывает стойкую школьную ассоциацию, которую никак нельзя обойти - "Апокриф" Максима Богдановича. Хозяин понимает, что васильки забирают силу у ржи, но не согласен обходиться без этих капель красоты: "сама краса и есть та пища для души" и "зачем колосья, если нет васильков". То есть, очень нужна суровая реалистичная литература, хлеб наш насущный и всё такое, но никак нельзя без вот этого - просто красиво и васильки. Так вот "Осада..." - это васильки, да непростые, а... Для меня вершина эстетства, избыточности и выпендрежа - вот это нижеприведенное ювелирное извращение из сапфиров и золота. Сорняк из сапфиров. Меня такое трогает. Всё как у Петровича. Неслучайно у него мерцает золототканая Византия, которая странными путями наследования перешла к восточным и южным славянам.

В тот день не умер ни один человек на целом свете за пределами Константинополя – этой пылающей звезды, которая, угасая, падала с земли в голубое небо.

Черные монахи в золотоукрашенном храме. (Раз всё равно излишки, почему бы не быть им в храме, именно в таком месте, где они бесполезны, как и должно быть искусство, где они не в частной собственности, но соседствуют с призывом к аскетизму и скромности. Парадокс и ирония - мне нравится.) Экзотика славян, близких и потому, казалось бы, неинтересных, скучных, серых... А они с Византией меряются-сватаются. Если не вещественным золотом, то по крайней мере плетением словесным. "Благолепностью", многообразием, украшательством. Вспоминаются церковные стихиры с удивительной гипертрофированной образностью: Богородица как... дверная ручка к Царству Божию; да вот только что пели, как идем на Пасху "веселыми ногами". После Петровича хочется разговаривать сложными калькированиями с греческого: "длинношеие церкви и ширококрылые палаццо", "лепогласные колокола", не хватает только пресловутой "Премногоблагоутробной". Искусственный неживой язык сказочных (потому что никогда несуществовавших) церковнославян, "премногоизобилующий" завитками и орнаментом. Греко-православные трудные для восприятия, и особенно перевода, излишки, которые не дают подняться ввысь нашим ежедневным храмовым молитвам - они очень удачно оживают у Петровича (простыми васильками). И поднимают в небо церковь Святого Спаса.

Нет, при всём многоблагоукрашательстве (вот же пристала ко мне эта позолота!) Петрович не отказывается от сюжета. Я же сразу написала, что это сказка, множество сказочных хвостиков. Если перейти на язык образов, это макраме - вьется, соединяется в декоративные узелки, расплетается и соединяется уже в новые образы. "Многострашный князь видинский Шишман" едет захватить церковь Святого Спаса в Жиче. Византийская царица вынашивает во сне внебрачного сына и рождает во сне же, но на семь столетий позже. Венецианский дож Энрико Дандоло хочет получить хранящийся в Константинополе плащ из птичьих перьев. Люди теряются в снах, рождаются во снах. Мечутся птицы-тьмицы, да загадочный интересный цикавац (в беларусском цікаваць = следить, охотиться, а цікавы = интересный). Все запутано, взаимосвязано и декоративно. Шапкой страшному Шишману - живая рысь! Церковь парит над армией захватчиков, подвешенная к небесному куполу на тонких солнечных лучах. В дождевой туче можно прокопать пещеры, чтобы добыть хрустальную воду, на которой застыли следы безымянного святого...

А реальность?.. А что реальность... Из наших окон давно не видно истинное настоящее, только ложное светлое прошлое и не менее ложное да светлое будущее. Но женщина, замурованная в своей повести и спасенная благодаря волшебному строительному отвесу и любви, "во сне вынашивает зачатую надежду". Если все слова приелись, потеряли вкус и объем (я уже не говорю о смысле, о нем давно никто не говорит), выцвели, выдохлись, заболели - может, так и надо: перчить их, чтобы горели в горле, раздувать, заливать краской, чтобы затрещали и перелились, как лунный свет, начинять душистыми травами. Может, сейчас по-другому со словами нельзя?..

Если очень болит реальность, эскапизм сказки - это Бегство Узника или Побег Дезертира (Толкин его знает ...)? Ткнуть в рану пальцем... бр-р-р... проще писать об убитых птицах и раненых деревьях. Просто описать напрямую, как убивают детей? Так это не "просто": "Жизни лишали даже грудных детей, для уничтожения было достаточно гадливого замечания: Этот ублюдок плачет на греческом!" Почему магический реализм расцвел на таких израненных землях Латинской Америки и Балкан?.. По-видимому, и слова, и реалии мутировали в этой страшной зоне искаженных, искалеченных смыслов, где простые слова давно уничтожены.

Пыль, сор, листья, веточки, какое-то "ничто", все, что принес с собой поход многочисленного болгарского и куманского войска, обрушилось на семь веков спустя, на чью-то уверенность, что знания конечны, а времена разделены четкими границами.

Времена перепутаны, как нитки макраме. Ты выглядываешь из своего окна и попадаешь то в свежее, новенькое утро тысячелетней давности, то в футуристический, не узнаваемый с первого взгляда апокалиптический пейзаж. "За прошлое дают будущее, будущее меняют за некогдашнее!" Одна война - разве это не любая война?.. Осада Жичи, осада Константинополя, осада Белграда... беженство не одно ли и то же?.. В голове бесконечной колонны изгнанные из Рая Адам и Ева, в середине балканцы всех войн, а в конце... а конца нет. История - мерцающая сказка для кого-то. "Встреча повести и истории" - пишет Петрович, встреча реального и надуманного. Почему бы и ему не придумать свою сказку?..

"Раскрылось слово - и вот стал мир" - пишет Петрович сказку о правде. "Значения остались свежими" - вынашивает надежду Петрович.

Па-беларуску...

Яркая метафара, нечаканае параўнанне, выпуклы вобраз - мы звычайна заўважаем і цэнім гэта ў тэкстах ды, як правіла, хвалім аўтара - "мастака слова". Але што калі ўся кніга - пярэстае мільгаценне метафараў, лабірынт непраўдападобных параўнанняў і мнагарука-мнаганожна-многагаловая пачварка вобразаў? Гэта вымагае напружання ўспрымання. Гэта выклікае сумнеў у добрым гусце аўтара. Гэта дакладна спадабаецца не кожнаму. Чаму ж усё-такі сяму-таму падабаецца?.. Рэйтынг жа кнігі высокі! Прынамсі, чаму гэта падабаецца мне?..

Таму што я люблю казкі. І "Асада царквы Святого Спаса" ў маёй палаце мераў і эталонаў менавіта казка. Свет, дзе камунікуюць не складаныя рэальныя парадаксальныя людзі, а бяспечныя архетыпы, красуны і звыродцы; сухія метафары яшчэ красуюць налітыя сокамі; нежывыя прадметы спакойна саскокваюць са сваіх месцаў; лёгкі абсурд стварае ўражанне лёгкай (ці цяжкай, тут ужо гледзячы якая казка трапіцца) ступені ахмялеласці і... гэта проста прыгожа.

Колокола во всю ширь раздвигали ночную тьму...
Луна скрипнула на небе. Сияние наполнило ее до краев. На землю пролились новые лучи...
Лунный свет обнаружат на подошвах...
Начали опадать вырезанные в камне листья...
Одетые в вывернутый наизнанку мрак...

"Асада царквы Святога Спаса" залішне прыгожая. Так, што хочацца па-бальшавіцку раскулачыць, экспрапрыяваць, пераплавіць усю гэтую царкоўную (!) карункавую пазалоту на зразумелыя правільныя прызмы і, каб не захапіцца пералівамі бляску, абмяняць на збожжа. А збожжа цягне асацыяцыю, якую ніяк нельга абмінуць - "Апокрыф" Максіма Багдановіча. Гаспадар разумее, што васількі забіраюць сілу ў жыта, але не згодны абыходзіцца без гэтых кропляў красы: "сама краса і ёсць той спажытак для душы" і "нашто каласы, калі няма васількоў". То-бок, вельмі патрэбная суровая рэалістычная літаратура, спажытак наш надзённы і ўсё такое, але ніяк нельга без вось гэтага - проста прыгожа і васількі.

Дык вось "Асада..." - гэта васількі, ды няпростыя, а... Для мяне вяршыня эстэцтва, лішку і выпендрожу - вось гэтае ювелірнае вычварэнства з сапфіраў і золата. Пустазелле з сапфіраў. Мяне такое кранае. Па-багатаму. Усё як у Петравіча.

Невыпадкова ў Петравіча - залататканая Візантыя, якая дзіўнымі шляхамі спадкавання перайшла да славянаў. Чорныя манахі ў золатааздобным храме. Раз усё адно лішкі, чаму б не быць ім, менавіта ў такім месцы, дзе яны бескарысныя, як і мусіць быць мастацтва, дзе яны не ў прыватнай маёмасці, але суседнічаюць з заклікам да аскетызму (парадокс і іронія, мне падабаецца). Экзотыка славянаў, блізкіх і таму, здавалася б, нецікавых, нудных, шэрых... А яны з Візантыяй мераюцца-сватаюцца. Калі не рэчыўным золатам, то прынамсі пляценнем слоўным. "Благолепностью", шматвобразнасцю, упрыгажэннямі. Успамінаюцца царкоўныя стыхіры з дзіўнай гіпертрафаванай вобразнасцю: Багародзіца як дзвярная ручка да Царства Божага, ды вось нядаўна спявалі, як ідзем на Пасху "вясёлымі нагамі". Пасля Петравіча хочацца размаўляць складанымі калькаваннямі з грэцкай: "длинношеие церкви и ширококрылые палаццо", "лепогласные колокола", не хапае толькі славутай "Премногоблагоутробной". Штучная, змушаная мова казачных (бо няісных) візантыйскіх царкоўнаславянаў, "преизобилующая" завіткамі і арнаментам. Грэка-праваслаўныя цяжкія для ўспрымання і асабліва перакладу лішкі, якія не даюць падняцца ўвышкі нашым штодзённым храмавым малітвам, вельмі дарэчна ажываюць у Петравіча (простымі васількамі). І падымаюць у неба царкву Святога Спаса.

В тот день не умер ни один человек на целом свете за пределами Константинополя – этой пылающей звезды, которая, угасая, падала с земли в голубое небо.

Не, Петравіч не адмаўляецца ад сюжэту. Я ж адразу напісала, што гэта казка, мноства казачных хвосцікаў. Калі перайсці на мову вобразаў, гэта макрамэ - віецца, злучаецца ў дэкаратыўныя вузельчыкі, расплятаецца і злучаецца ўжо ў новыя ўзоры. "Многострашный князь видинский Шишман" едзе захапіць царкву Святога Спаса ў Жычы. Візантыйская царыца выношвае ўва сне пазашлюбнага сына і нараджае яго ўва сне ж, але на дзевяць стагоддзяў пазней. Людзі губляюцца ў снах, нараджаюцца ў снах. Усё заблытана, узаемазвязана і дэкаратыўна. Шапкай страшнаму Шышману - жывая рысь! Царква лунае над войскам захопнікаў, падвешаная да нябеснага купала на тонкіх сонечных промнях. У дажджавой хмары можна пракапаць пячоры, каб здабыць крыштальную ваду, на якой застылі сляды безыменнага святога. А рэальнасць?.. А што рэальнасць... З нашых вокнаў даўно не відаць праўдзівую цяпершчыну, толькі несапраўднае светлае мінулае і не менш несапраўдную і нязгорш светлую будучыню. Але жанчына, замураваная ў сваёй аповесці і ўратаваная дзякуючы чароўнаму будаўнічаму адвесу, "ува сне выношвае зачатую надедзею". Калі ўсе словы прыеліся, страцілі смак і аб'ём (я ўжо не кажу пра сэнс, пра яго даўно ніхто не кажа), выцвілі, вытхаліся, захварэлі - можа, так і трэба: перчыць іх, каб гарэлі ў горле, разьдзмухваць, заліваць фарбай, каб затрашчалі і пераліліся, як месяцовае святло, начыняць духмянымі зёлкамі. Можа, цяпер інакш іх не абудзіць?..

Калі вельмі баліць, эскапізм казкі - гэта ўцёкі вязня ці пабег дызерціра (Толкін яго ведае...)?Тыцнуць у рану пальцам... бр-р-р... прасцей пісаць пра забітых птушак і параненыя дрэвы. Проста апісаць напрамую, як забіваюць дзяцей? Дык гэта не "проста": "Жизни лишали даже грудных детей, для уничтожения было достаточно гадливого замечания: Этот ублюдок плачет на греческом!" Чаму магічны рэалізм расцвіў на такіх параненых землях лацінскай Амерыкі і балканаў?.. Відаць, і словы, і рэаліі муціравалі ў гэтай страшнай зоне скажоных, скалечаных сэнсаў, дзе простых словаў даўно бракуе.

Пыль, сор, листья, веточки, какое-то "ничто", все, что принес с собой поход многочисленного болгарского и куманского войска, обрушилось на семь веков спустя, на чью-то уверенность, что знания конечны, а времена разделены четкими границами.

Час пераблытаны, як ніткі макрамэ. Ты вызіраеш з таго самага вакна і трапляеш то ў свежы, навюткі ранак тысячагадовай даўніны, то ў футурыстычны, не пазнаны з першага позірку апакаліптычны пейзаж. "За прошлое дают будущее, будущее меняют за некогдашнее!" Адна вайна – ці ж гэта не любая вайна?.. Асада Жычы, асада Канстанцінопаля, асада Бялграда... Бежанства ці не адно і тое?.. У галаве бясконцай калоны выгнаныя з Раю Адам ды Ева, у сярэдзіне сербы ўсіх войнаў, а ў канцы... а канца няма. Гісторыя - расквечаная казка для кагосьці. "Сустрэча аповесці і гісторыі" - для Петравіча, сустрэча рэальнага і надуманага. Чаму б і яму не прыдумаць сваю казку?.. "Раскрылось слово - и вот стал свет" - піша Петравіч казку пра праўду. "Значения остались свежими" - выношвае надзею Петравіч.