4 Мухи у нас

Опять надо жить, опять надо жить,
Но мне на это положить - я в кровати, как в гробу.
Опять надо жить, опять надо жить,
Но мне на это положить, детка, я встать не могу.
(с) Слава КПСС

В самом страшном фильме Алексея Балабанова «Груз 200» капитан милиции Журов похищает дочь секретаря райкома, насилует бутылочным горлышком, приковывает наручниками к кровати, заботливо выгружает туда же прибывший из Афгана «груз 200» с ее женихом, затем презентует «невесте» для совокупления омерзительного алкоголика, а когда подарок не заходит, его труп складируется там же. И вот, пока несчастная лежит в окружении двух разлагающихся тел, мать Журова пьет водку и безучастно пялится в телевизор, будто не замечая творящегося кошмара. Только лаконично комментирует: «Мухи у нас». Так проходила вторая половина 1984-го в двух вымышленных провинциальных городках СССР.

В одной Южной столице образца 2014-го мало что изменилось. В городе и области орудует маньяк. Даже два. Один убивает всех детей без разбору, а второй – только девочек не старше десяти лет. Один убивает детей из жалости, чтобы им не довелось испытать ужасы взрослой жизни, а второй – искусства ради. Один аккуратно разделывает детские трупики на органы, чтобы закусить нежнейшими почками, а второй – сваливает на грязный прилавок ларька, как сломанных пластмассовых пупсов. Имя одного известно с самого начала, неизвестность имени второго поддерживает хлипкий и необязательный детективный сюжет.

Необязательный – потому что «Колыбельная» страшна вовсе не маньяками. Они здесь почти ничем не отличаются от других людей. Быть может, только немного симпатичнее. Как минимум – цельнее и целеустремленнее, хотя разлитая в воздухе апатия порой одолевает и их. Пространство романа – территория абсурда. Это многоуровневый сон с вывихнутой логикой, в который проваливаешься все глубже и встречаешь все новых потерянных персонажей, блуждающих в бесконечном лимбе провинциального городка и не способных проснуться, если только – забыться уже навсегда. Сон опутывает уютным коконом, дает долгожданную команду к бездействию, он желанен, и нет сил ему сопротивляться. Но именно там, в мягкой дремотной вате, поджидает чудовище. Черная тварь, высокая, как колесо обозрения, поющая свою жуткую колыбельную.

Состояние сна у Данихнова – это метафора бесплодной, механистически проживаемой жизни. Ее течению хочется сопротивиться, но все время как-то лень, не хватает сил и мотивации, любое активное действие чудится малополезным. Каждое из многочисленных действующих лиц постоянно порывается сделать что-то хорошее, но выбирает более легкий путь – пройти мимо. Пройти мимо кричащей в подворотне девушки – может, она привлекает внимание и вообще сама виновата. Сбежать из квартиры, где заперт ребенок – чур меня, померещилось. Объехать замерзающего мужчину с разбитой головой – угрызения совести легко снимает таблетка ибупрофена. Отвернуться от завалившегося на бок старика в дырявом пальто – наверное, уснул. Равнодушие становится лейтмотивом романа, и сама жизнь безразлично осыпается вокруг морально выпотрошенных героев, оставляя их наедине с темнотой, в которой живет чудовище. Эта тьма не накрывает ненавистный южный город, она разливается в сердцах, наполняет их страхом, которым питается черная тварь.

Бытоописание с привычными домашними скандалами, пакетами невыброшенного мусора и трусливой боязнью каждого выбраться из закостеневших будней разрастается до кьеркегоровского angst’а, экзистенциального страха быть свободным, несмотря на свою конечность. Даже двенадцатилетние девочки здесь, осознав свою смертность, теряют способность быть настоящими, предпочитая по-птичьи щебетать о мальчиках и заколках с фальшивыми изумрудами. До поры кажется, что в созданном Данихновым мире вообще нет надежды. Это утверждается не только сюжетообразующими [без]действиями, но и специфичным черным юмором. Вот протагонист не может засунуть купюру в трусы танцовщице, потому что хранит деньги на карточке. Вот живописуется изуродованное тело, лежащее среди камней в жидком крошеве льда, и автор сравнивает это с дьявольским фрешем. Вот невменяемый герой прячет от похищенной девочки клюкву, потому что сам ее полюбил и не хочет делиться. Автор намеренно занижает высокие порывы и втаптывает красоту в хлюпающую грязевую кашицу. Если ближе к тексту, то тонкие белые пальцы у него всегда заканчиваются обгрызенными ногтями, а робкий юноша к концу вечера обязательно достает фото своих потных гениталий.

Но дело все в том, что, как и у Алексея Октябриновича, девочка живая. Изнуренная, истерзанная, потерявшая доверие к людям, но живая. Потому что даже капля любви рассеивает мрак. Потому что отчаявшийся герой обретает надежду, встретив маленького человечка, который еще может вырваться из гниющего желудка большого черного бога, случайно заглотившего свое забытое творение. Потому что один безалаберный отец вдруг очнулся ото сна и силой своей любви вытянул дочь из мертвых. Потому что усталый сыщик из С.-Петербурга изо всех сил борется с атаками безразличия и скуки, разгоняет назойливых трупных мух и продолжает носить около сердца склеенную из праха фарфоровую чашку, связывающую его с отцом. Потому что автор продолжает сопротивляться одолевающему его страху перед жизнью и будущим. Потому что черная тварь, высокая, как колесо обозрения, нависает над нами и сипло тянет свою замогильную колыбельную. Но мы. Не должны. Спа...