3.5

«…Какой-то отголосок бытия
Еще имел я для существованья,
Но уж стремилась вся душа моя
Стать не душой, но частью мирозданья...»
(Н.Заболоцкий, «Сон»).

Несколько лет назад один очень знаменитый и очень старый к тому времени человек подарил мне сразу три своих последних книги, на каждой из которых написал: «… для мышления и размышлений», «… для аффЭктов» и просто «… для тебя и для твоей души». Я очень долго читала «Памяти памяти», пытаясь понять, для чего же она мне. Для размышлений? Наверное. Ведь если не собираешься думать над прочитанным, зачем вообще читать? Для эмоций? Может быть. Хотя книга погрузила меня в какой-то бездонно-безбрежный океан печали – даже не ностальгической (как раз здесь она себя явила во многом как «ностальгия без памяти»), а просто глубокой скорби (села я на берегу Стикса и тихо заплакала…). Ради этого читать точно не стоило, достаточно просто жить. Тогда оставалось только одно – читать лишь для себя самой. Так и читала, адресуя эту не-свою-историю своей душе. Да, романс во всех контекстах его понимания - красивая форма, но во мне звучала… сарабанда.

Впечатлений от прочтения оказалось довольно много, особенно вначале, но даже взятые все вместе они не складывались в отзыв. Написать его значило бы пересказать полкниги, полжизни и в каком-то смысле половину самой себя. Поэтому - просто впечатления.

Пожалуй, самое отчетливое впечатление – стилистическое, эстетическое. Книга написана отличным, можно даже сказать, безупречным языком, наполнена красивыми метафорами, филологической полифонией.

Второе запомнившееся впечатление – вещное. Читая, я все время вспоминала А.Тарковского: «Все меньше тех вещей, среди которых / Я в детстве жил, на свете остается. / Где лампы-«молнии»? Где черный порох? / Где черная вода со дна колодца? / Где “Остров мертвых” в декадентской раме? / Где плюшевые красные диваны?»… Вещный мир описываемых автором времен мне тоже оказался смутно знаком по квартирам бабушек и дедушек, по запечатленной на старых фотографиях обстановке, по ранним детским воспоминаниям, когда старые вещи вроде патефона, горжеток, кружевных перчаток до локтя, примуса, занавесок-ришелье, еще были живыми. И даже теперь, когда из «разговорчивых» они стали «молчащими», жизнь по-новому высвечивается, раскрывается в своих вещных мелочах – в том, как у М. Цветаевой, «кому / Достанется волчий мех, / Кому - разнеживающий плед / И тонкая трость с борзой, / Кому - серебряный мой браслет, / Осыпанный бирюзой».

На третье место я бы поставила впечатление «мотивационное» – личную заинтересованность М. Степановой в том, чтобы реконструировать историю своего рода: не затем, чтобы обнаружить в прошлом какие-то свои рюриковские корни, как это иногда бывает, а с целью что-то понять о самой-себе-сегодняшней, разобраться в собственной жизни и характере, почувствовать себя звеном в тонкой и непрочной временнóй цепочке, связывающей с поколениями людей, участвующих в «строительстве» друг друга как современники определенной эпохи, сверстники конкретных поколений, участники неких событий. Собирая в единое целое жизнь своего рода, М. Степанова решала небезынтересную задачу совмещения личного и исторического времени.

Конечно, есть известная доблесть в том, чтобы почтить память своей семьи, близких людей, проживших, может быть, не самые выдающиеся в мире жизни, но существовавшие в пространстве-времени со всеми своими радостями и горестями, наблюдениями и уроками, неисполненными надеждами и пережитыми мгновениями полноты бытия. Жизнь – неожиданно дарованное уникальное благо, и мне близко желание автора понять, а как же другие, особенно родные и любимые тобой люди распорядились им. Были ли они похожи на тебя? Чувствовали ли то же самое, что и ты? Что считали самым главным? Во что верили? Почему делали то, что делали? Чего хотели? Почему что-то не сбылось и не могло сбыться? Я вполне разделяю стремление через это «биографическое собирательство» прочувствовать в себе не только ток времени, но и осколки (частицы? фрагменты? слои? плоты?) жизни и личности других людей – представителей единого рода, пережив таким образом ощущение общности с ними. Даже самая простая жизнь по-своему интересна и памятна, в ней есть искорки уникальности, самобытности. Любая жизнь под пристальным взглядом пристрастного биографа раскрывает какие-то свои единичные грани, о которых ты, может, и вовсе не задумался бы, если бы не прочитал, что жил на свете кто-то (твоя прабабка или прадед), для кого было важно сделать одно, совершить другое, мечтать о третьем, достичь четвертого…

А вот содержание… оно не всегда пробивалось к моей душе, в какие-то моменты даже казалось чуждым, и не раз я буквально заставляла себя вернуться к чтению – единого дыхания, замирания от восторга не было. Главы и неглавы книги, множество разновременных тем, цитаты из писем и поэтов, описание фотографий и открыток, детских игрушек и «секретиков», прочитанных книг, картин, музейных выставок, путешествий по местам жизни родственников не создали у меня впечатление текста, подчиненного единому порыву, общему внутреннему замыслу. Я восприняла «Памяти памяти», скорее, как название книги М. Л. Гаспарова, – «записи и выписки», или как фрагменты пазла, который я складываю вслед за автором, не зная всей полной собираемой картины, или как биографический квест, в котором события могут быть поняты именно так, как рассказывает автор, а могут и иначе. Но среди авторских фиксаций угасающего шума уходящей повседневности были действительно сильные соло-эпизоды: эссе о Мандельштаме и Зебальде, Р. Голдчейне и Ф. Вудман, о Ш. Саломон и Дж. Корнелле.

И в целом моя душа эту книгу приняла. И даже нашла ответ на вопрос И. Бродского: «Скажи, душа, как выглядела жизнь, / как выглядела с птичьего полета?». А вот так и выглядела.