3.5

Лада Панова - знатный тролль, это известно всякому/-й, кто читал/а хотя бы её заметки об Ахматовой. Вот и в "Мнимом сиротстве" она - в духе самих героев книги - предпринимает попытку ниспровергнуть кубофутуристов, прежде всего Хлебникова, и обэриутов (в лице Хармса), с литературного пьедестала. Или, по крайней мере, опротестовать незаслуженный (по её мнению) статус гениев и новаторов.

Проблема в том, что, начиная свою отповедь в "Пощечина общественному вкусу"-style запале, Панова уподобляется своим героям не только в этом. Одно из главных положений Пановой - отрицание якобы "неслыханной новизны" написанного футуристами. Подтверждению этого тезиса посвящена "аналитическая" часть книги: разбирая авангардистские тексты, авторка прослеживает в них интертекстуальные переклички с более ранними произведениями, как классическими (Пушкин-Гоголь-Достоевский), так и написанными в том же Серебряном веке (это символистская египтомания, давшая хлебниковское "Ка", буквопись и звукопись от Рембо через Бальмонта к "Слову об Эль" и "Зангези", "пифагорейски" нагруженная числовая символика, блоко-ремизовско-городецкий интерес к "мифу" и архаике и т.д.) Это все очень занятно (хотя с некоторыми утверждениями я бы поспорила). Беда в подаче: Панова - в точности как её авангардисты, претендующие на тотальную оригинальность! - презентует свои наблюдения как "неудобную истину", тщательно игнорируемую магистральным авангардоведением. По словам Пановой, исследователи авангарда (имён она принципиально не называет) наивно "ведутся" на хлебниковско-хармсовский жизнетворческий автомиф и видят обоих абсолютными новаторами, философами и пророками, не замечая укорененности как их творчества, так и "ницшеанской" саморепрезентации в литературных и жизнетворческих практиках символизма. Но помилуйте: это чистой воды война с фантомами. Модернистское происхождение авангарда вообще давно стало, по-моему, общим местом и популярным объектом исследования, а также предметом нацеленных на широкую аудиторию программ (вспомним хотя бы с большим успехом прошедшие выставки "Модернизм без манифеста").

Более интересным и продуктивным кажется анализ жизнетворческих и саморепрезентационных практик футуристов, сопоставляемых с современными маркетинговыми техниками и трактуемых - в бурдьевианском ключе - как инструменты в борьбе за авторитет в поле литературы. Но и тут есть проблемные места. Панова противопоставляет футуристов - их "рекламные" стратегии самопродвижения со ставкой на шок и скандал, их масштабные жизнетворческие программы и демиургические претензии, упор на прагматику в ущерб семантике, - практикам таким авторов, как М. Кузмин, В. Ходасевич, И. Бунин и О. Мандельштам, определявших собственное поэтическое творчество как "ремесло" и уклонявшихся от демонстративного жизнетворчества. Кроме того, эти последние, в отличие от футуристов, не запятнали себя сотрудничеством с советской диктатурой - здесь полемический текст незаметно перерастает в панегирик. Но смиренный трудолюбивый поэт, не претендующий на роль пророка и видящий себя всего лишь скромным ремесленником - это тоже саморепрезентация, автомиф. Тем более в эпоху, когда жизнетворчество становится обыденной артистической практикой, декларативный отказ от жизнетворчества - это такой же внятно читаемый жест. Не впадает ли Панова в тот же грех, какой она приписывает авангардоведам - принятие биографического мифа за чистую монету?

Здесь ещё о многом можно было бы сказать: например, вопросы вызывают сетования Пановой на то, что авангардоведы "навязывают" читателю способы чтения авангардных текстов и требуют оценивать их по особым, не приложимым к классической литературе критериям (тем самым маскируя семантическую и стилистическую бедность и "графоманию"). Но ведь и текст сентимениталистской традиции нельзя оценивать по модернистским критериям, и, скажем, японскую танку - по меркам европейской классицистской поэзии! Впрочем, поводов для полемики "Мнимое сиротство" вообще подает очень много - и в этом, наверное, его достоинство. Пусть даже многие положения Пановой оказываются шаткими - её книга, как вброшенный в симолистскую среду футуристический манифест, вносит в чересчур академичный мир исследований авангарда оживление и открывает место для дискуссий.