5 Рассказ о самом главном

Однажды в послевоенной школе где-то в Европе, грустную девочку попросили нарисовать на доске её дом.
Девочка стала пугливой ручкой выводить на доске рваные спирали какой-то безумной кардиограммы.
Круги и спирали походили на бледные лепестки адской розы, с шипами на призрачном стебельке рассветного луча.
Учитель и дети в ужасе наблюдали как девочка рисует на доске свой жуткий дом.
Оказалось, что несчастная девочка была узницей концлагеря, и колючая проволока, опоясывающая, сжимающая ласковое, голубое небо и милые деревья где-то вдалеке, была для неё родным домом.
Этой девочке повезло, её освободили советские солдаты...
В этом пронзительном военном рассказе Платонова повествуется о другой юной узнице концлагеря, на долю которой выпал весь ад жизни, ставший для неё домом.

Сожжённая с людьми тюрьма. Тёмные разводы сажи на стенах похожи на цветущие всполохи теней, замеревших в трагической позе, расплескав свои тёмные, дымные крылья над смертью невинных.
Открытые двери в камеры, словно ладони упавшего на колени ангела, прижавшего руки к лицу.
Пока ангел не смотрит, давайте перешагнём порог и войдём в одну из камер.
Вот, на стенах мы видим грустные следы и тени человеческой жизни : некто Семёнов, справляя свои именины, начертил на стене : Сижу в одиночке, голодный, 200 гр. хлеба и литр баланды, вот тебе и пир богатый
Другой узник, чуть позже приписал к этому - обозначив судьбу Семёнова, : расстрелян.
В другой камере, кто-то обращался к своей матери в грустных, почти пушкинских стихах.
Подписи под стихами нет. Зачем? Это послание в вечность, из вечности, а перед нею все равны.
Другой человек, некто Злов, вывел ногтем на стене : здесь был Злов
Так ещё в древности пилигримы оставляли подобные письмена на афинских развалинах и египетских пирамидах.
Эта надпись, эти тени слов - немое зеркало слова, удостоверяющего человека во мраке жизни, что он ещё существует : проведёт рукой в ночи по этим словам на стене, и кто-то из темноты робко прошепчет : я есть.

А вот другая, маленькая, словно бы смущающаяся самой себя грустная камера.
Ангел чуть отвёл ладонь, посмотрел в нашу сторону. Дверь закрылась, в муке скрыв бледное лицо.
Мы в камере. Справа от нас чья-то смущённая тень. Слева за окном, осыпающаяся, синяя тишина заходящего дня.
Разводы старой и влажной побелки на стене похожи на очертания каких-то неведомых стран и морей.
Пленные люди и даже их пленные тени, до сладкой муки в глазах всматривались в эти мёртвые, трагические миражи, уносясь в них душой, чертя на них свои имена, тени слов и надежды.
Присмотримся к надписи справа на стене : Мне хочется остаться жить. Жизнь - это рай, а жить нельзя, я умру! я Роза!
Этот невыносимый, пронзительный крик девушки, замеревший навек на стене среди мёртвых просторов морей и стран, похож на крик самой жизни, пленённой души, перед вековечным абсурдом и ужасом мира.

Борис Косульников - девушка Роза

Дальше...

Так в древнем Вавилоне на пире царя Валтасара незримая рука начертала на стене огненные слова : Мене, Текел, Фарес.
Вавилон пал, ибо был взвешен, исчислен и признан лёгким, призрачным.
Сколько весит душа? 21 гр. Сколько весит бутон розы? 21 гр.
Девушка Роза, девушка-душа...Совсем ещё юная русская девчонка, оторванная от любимого, жизни и солнца...
Сколько весили твои поцелуи, милая Роза, алыми мотыльками опадающих лепестков реющих вокруг любимого, которого ты видела во сне, улыбаясь?

Облака цветут и клубятся тихим огнём на заре.
Вот на стебле последнего, сладко покачнувшегося луча остро сверкнули шипы первых звёзд.
Камера освещена призрачным светом. Солнце, своею кровью что-то выводит на стене на непонятном для людей языке.
Под стеной спит юная девушка Роза, мило улыбаясь во сне.
Над ней стоит немецкий солдат : он поработил, умертвил многие страны, моря, поработил её жизнь и тело... но не душу. Душа свободна и легка, она улыбается чему-то во сне.
Немец не может вынести этого робкого бунта души.

Страдание женщины на войне - осязаемый, зримый абсурд и ад, забирающий жизнь у той, кто даёт эту жизнь.
Роза - мученица даже среди мучениц, умиравшая и воскресавшая множество раз для новой смерти и новой жизни, всё также похожей на смерть...
Жизнь и смерть для девушки потеряли границы. Роза ветров темно доцветает в глубине неба, роняя на Землю лепестки орбит, планет...
Мир несётся к чертям среди звёзд. Над девушкой проводят опыты мастера с того света, словно бы "того света" нет, или есть, но в нём, словно в жутком сне Свидригайлова из "ПиН" Достоевского, одни лишь тёмные пауки.
Эти пауки-крестовики окружили юную, мотыльковую душу, касаются, пронзают её своими тёмными лапами..
Роза - простая русская девчонка, полная жизни, надежд на будущее, стала живым символом надежды на Земле : словно бы роза-заря расцвела среди пустыни звёздной ада.
Человека, страну, жизнь, хотели принудить жить вполжизни, вполсердца : жить шёпотом! Но девчонка выстояла, не сломилась.

Платонов углубляет мысль Достоевского о Великом Инквизиторе и власти : если человека убить один раз, то властвовать над ним уже нельзя, а без господства жить неинтересно : нужно, чтобы человек существовал при тебе, вполжизни
Впрочем, к этому стремились политические и религиозные Инквизиторы всех времён, само зло : приручить человека, его мятежную судьбу, убив - покалечив, - в нём бога, любовь и надежду, низведя сердце и судьбу до штиля существования, до проволочной ниточки сердцебиения.
И не случайно Платонов в самом начале обозначил фамилии Семёнова, Злова и безымянного, с его есенино-пушкинскими стихами о матери.
Семёнов - мужское семя жизни, словно мёртвое, немое зерно-звезда, ушло в безжизненный чернозём ночи.
От человека остались лишь злоба на мир, его абсурд.
Но и злобы не стало, ничего не стало : так, блеснула робко красота стихов о матери, природе, море... и погасла.
Но вот, среди ночи расцвела алой розой заря...

В некотором смысле, Платонов описывает русский апокриф нисхождения Богородицы в Ад.
Но здесь, ещё совсем юная девчонка сошла в ад, дабы стать матерью и надеждой для человека, человечества, и не случайно Платонов ярко очерчивает её силуэт, каким-то неземным, волшебным существом светящимся во тьме : она была так хороша, словно её нарочно выдумали тоскующие, грустные люди себе на радость и утешение
Тут сложный образ на стыке образа "Идиота" ( Князь-Христос") Достоевского и поэмы Перси Шелли "Лаон и Цитна", с её теневым образом женщины-Христа, умирающей и воскресающей женщины, искупающей грехи поругания всего нежного, цветущего на Земле, насилия над красотой, которая должна была спасти мир.
Какая нам разница, выдуман бог, или нет, если и красота, сама женщина, тоже словно бы выдуманы кем-то - быть может, в муке отчаяния в мире, оставленным богом, - но их тёплые касания мы ощущаем всей кожей искусства, жизни : я есмь, говорят они, а значит и ты есть, мир - есть.

Фашисты мучают Розу, насилуют красоту, делая из неё идиотку, полудурку, всем "в назидание", дабы она жила вполжизни.
С этого момента Роза становится похожа на цветаевскую "музу", раненой голубкой выпущенной на волю.

Ни грамот, ни праотцев,
Ни ясного сокола.
Идет — отрывается, —
Такая далекая!

Под смуглыми веками —
Пожар златокрылый.
Рукою обветренной
Взяла — и забыла.

Подол неподобранный,
Ошмёток оскаленный.
Не злая, не добрая,
А так себе: дальняя.

Не плачет, не сетует:
Рванул — так и милый!
Рукою обветренной
Дала — и забыла.

Забыла — и россыпью
Гортанною, клёкотом…
— Храни её, Господи,
Такую далекую!

Мир содрогнулся, искривился у неё за спиной тёмным росплеском ночи, шагаловскими мостами-радугами бледных крыльев, домов, нависших над ней изогнутыми, словно бы заломившими руки, облаками.
Так ангелы и дети видят безумие и боль мира, ад войны : явления жизни, сердца и звёзды сходят со своих орбит, роняя лепестки бледных орбит и зорь на грустную Землю.
Мир гаснет, и сердце в ужасе удивления замирает перед каждым явлением и мигом, несущихся в мёртвом пространстве, темно касаясь сердца со всех сторон.
Уже не мужчина, блуждающий в кафкианских лабиринтах одного мучительного сна, одного дня, но женщина, во всём обнажении судьбы и сердца, блуждает босиком в холодных и мрачных лабиринтах паутиной протянувшихся улиц, с дрожащими каплями бледных фонарей на этих паутинах.
Это ужаснее прирученного кафкианского ада, ибо насилие срослось с душой, судьбой, и снова может исподтишка полыхнуть-наброситься из за угла, ибо даже умерев, нельзя выбраться из этого ада, нельзя проснуться : снова воскреснешь в этом аду.
Есть лишь одна надежда... Небо плещется тихими, голубыми волнами, с тёмной, солнечной рябью перелётных птиц.
Небо носила под сердцем девушка Роза, в небо, в синюю рожь и оступилась, шагнула её тихая душа.