5 Змий в Раю

Я вообще любовную романь читаю очень выборочно. Это зацепило. Ну, первая любовь. Лето, Италия, атмосфера, все дела. Чем-то напоминает Саган, но она писала более жестко при всей своей рефлексии.
Тут гг по имени Элио влюбляется в постояльца, живущего в родительском доме. Культурный такой мальчик из профессорского семейства. Образовательный багаж налицо. Классическая музыка, философия, знание истории. Записи в дневнике о том, как он буквально сходит с ума по Оливеру. Романь-романь.

Мне вот интересно, никто из прочитавших не заметил самую основную аллюзию? Ту самую с персиком?

А про то, что место у бассейна, где любил проводить время Оливер, неоднократно называется раем. Ну, и когда я прочитала о персике, то почти что задумалась, и кто же у нас Элио - Ева или Змий? И чего тут думать, собственно? Конечно, Змий, уже какое-то время искавший, ждавший своего Адама. Ибо.

Года за три до Оливера, его уже звали в кинотеатр для... Года за два до Оливера, другой постоялец подарил ему фотографию с подписью на обратной стороне.

Он забрал старинную почтовую открытку в рамке. На ней была фотография знакомства Моне с бермой, датированная тысяча девятьсот пятым годом или вроде того. Один из наших прежних летних гостей, тоже американец, нашел ее на блошином рынке в Париже два года назад и выслал мне как сувенир. Сама открытка была нарисована в тысяча девятьсот четырнадцатом году – на обратной стороне было несколько поспешных строк цвета сепии к английскому доктору на немецком. Американский студент приписал рядом черной ручкой «Вспоминай обо мне иногда». Открыта будет напоминать Оливеру о том утре моих откровений. Или когда мы проезжали мимо бермы, притворившись, будто ее не существует. Или когда мы решили устроить там пикник и поклялись не касаться друг друга, предпочтя заняться любовью в кровати тем же днем. Мне хотелось, чтобы эта картинка была перед его глазами постоянно, всю его жизнь, на его рабочем столе, над его кроватью, везде. «Цепляй ее всюду, куда бы ты ни отправился», − подумал я.
Тайна оказалась разгадана, подобные вещи всегда остаются при мне, являясь во снах. Осознание ударило меня лишь в тот момент, хотя она висела передо мной целых два года. Его звали Мэйнард. Однажды днем, пока все отдыхали, и он это знал, он постучал мне в окно спросить, нет ли у меня черных чернил: «Мои закончились, а я использую только их. Как и ты». Он зашел внутрь, я был одет только в плавки. Подойдя к столу и взяв чернильницу, я протянул ему, он не сразу протянул за ней руку, глядя прямо на меня. Наступил какой-то неловкий момент. Тем же вечером он оставил чернильницу под моей дверью. Любой другой мог бы постучать и отдать ее лично. Мне было всего пятнадцать, но я не сказал бы «нет». В ходе одной из наших бесед я рассказал ему о моем любимом месте среди холмов.

Но он бы не сказал "нет". Что тут еще скажешь. Ах, ну да, то, что Элио (Змий) совершенно спокойно относится к тому, что его Оливер (Адам) таскается по местным Лилит и Евам. И сам ходит по девочкам. Все равно персики с ядом тот будет есть из его рук. Слезы и страдания, как реакция на свадьбу Оливера? В книге нет ничего подобного. Конечно, это ему не нравится, но Оливер свободен в своем выборе - покинуть рай. Да только, что остается навсегда в памяти о любви? То, что не сбылось; то, что было оборвано на пике; то что не стало бытовухой. В этом смысле Оливер получил мощную прививку от Элио и наоборот. Адам с Евой были изгнаны из Рая, но всегда помнили о том, что потеряли. Кто знает, может, и Змий тосковал без людей. Но он был обязан предложить яблоко, как свободу выбора.

«Еще успеется окунуться в горе», − подумал я. Горе обязательно придет, может быть, незаметно − так эти вещи происходят, как я слышал − и не будет никакого облегчения. Игнорировать его, тем самым уничтожая. «Это жалкий, трусливый поступок», − говорил я себе, прекрасно зная, что в этом я был ас. А если бы оно неудержимо захлестнуло меня целиком? Если бы оно захватило и не отпустило? Горе, пришедшее остаться навсегда. Если бы оно сделало со мной то же самое, что я мечтал сделать с ним в те ужасные ночи: словно отобрало какую-то важную часть моей жизни, как часть тела, и потеря Оливера – все равно что потеря руки. Ты будешь видеть его призраки повсюду в доме, и уже никогда не сможешь стать прежним. Ты потерял это, ты всегда знал, что потеряешь, и готовился к этому; но ты не можешь заставить себя жить с этой утратой. И надежды не возвращаться мыслями к нему − все равно что молитва не видеть о нем сны. И то, и другое безмерно ранит.
Странная идея охватила меня: «Что если мое тело – только мое тело и мое сердце − так остро нуждаются в его? Что тогда делать?
Что если ночами я не найду себе места, пока он не окажется рядом со мной, во мне? Что тогда?»

Наверное, не стоит аллюзию с библейским сюжетом накладывать на героев полностью. Хотя... несмотря на возраст, именно Элио в чем-то и мудрее и коварнее, и более зрелый внутренне. Образование и прочий внутренний багаж тут ни при чем.

И разговор с отцом о необходимости удержать в сердце тот самый рай, раз уж получилось в нем побывать. И чтобы там ни было дальше по жизни - не забывать, чтобы не опустеть.

- Слушай, − перебил он, − у вас была замечательная дружба. Может, даже больше, чем дружба. И я завидую вам. На моем месте большинство родителей понадеялись бы, что все это в прошлом, если осталась боль – попытались успокоить ее, если осталось пламя – не раздували бы его сильнее, или помолились, чтобы их сыны снова ступили на верный путь. Но я не такой родитель. На твоем месте, если осталась боль − лечи ее, а если внутри горит пламя – раздувай его еще больше, береги его. Отпускать кого-то может быть тяжело. Это не обязательно может будить среди ночи. Осознание, что другие забыли нас гораздо раньше того, как мы хотели бы, чтобы нас забыли, ничуть не лучше. Мы вырываем из себя много самих себя в надежде исцелиться раньше, но некоторые вещи должны пройти свой собственный путь. В нас остается все меньше того, что мы могли бы предложить кому-то новому, и к тридцати годам мы – уже пустые оболочки. Но чувствовать пустоту, как не чувствовать ничего – это растрата!

Размышления о боли до самой боли.

Я знал, что я делаю. Даже в своем сне я знал, что я делаю. «Пытаешься привить себя, вот что ты делаешь – в итоге ты просто убьешь все – подлый, коварный мальчик; вот, кто ты такой: подлый, бессердечный, коварный мальчик». Я улыбнулся внутреннему голосу. Солнце светило прямо на меня, и я любил это солнце любовью язычника ко всему в этом мире. «Язычник, вот кто ты такой». Я никогда не думал, насколько люблю землю, солнце, море… людей, вещи. Даже искусство пришло на ум. Или я снова себя обманывал?

И интуитивно Элио, кажется, понимал, что вечное счастье в раю возможно только в том случае, когда один из них будет мертв или изгнан или пожертвует собой.

В тот день я даже призвал себя отринуть маски и показать свое горе, равно как это делали другие. Но я сделал это еще и затем, чтобы никто не догадался, что я лелеял скорбь по куда более тайной и отчаянной вещи - пока не осознал к собственному стыду, что часть меня была бы не против, если бы он действительно умер, что в его раздутом, безглазом теле, выброшенном на наш берег, я находил что-то почти волнующее.

Я хотел, чтобы он убрался из нашего дома, и с ним было бы покончено. Я также хотел, чтобы он умер, если только так я бы перестал думать о нем и волноваться, когда в следующий раз смогу увидеть; в конце концов его смерть прекратила бы это. Я даже хотел убить его сам, чтобы показать ему, насколько его существование само по себе стало беспокоить меня, как непереносима его легкость в отношении всего и всех, спокойное восприятие вещей, его неутомимое послеполуденное-согласие-с-тем-и-этим, его прыжки через калитку, в то время как все остальные открывали ее, не говоря уже ничего о его купальных плавках, его валянию в раю, его дерзком "Счастливо!, его любви облизывать губы после абрикосового сока. Если бы не убил его, я бы покалечил его на всю оставшуюся жизнь, чтобы он навсегда остался с нами в кресле-каталке и не вернулся в Штаты. Если бы он бы в кресле-каталке, я бы всегда знал, где он, и его было бы легко найти. Я бы чувствовал свое превосходство над ними стал бы его повелителем. Внезапно меня озарило, что я бы мог убить себя вместо него или причинить себе достаточно сильный вред, дав ему понять, почему я это сделал. Если бы поранил свое лицо, я бы хотел, чтобы он взглянул на меня и спросил, почему, почему кто-то может сделать с собой такое, чтобы несколькими годами позже - да, "Может быть, позже!" - он в конце концов сложил кусочки паззла вместе вместе и разбил свою голову о стену.

Огонь вечной любой питается только потерей, изгнанием из рая. Поэтому хэппи-энда, как в любовном романе, тут быть не может, как бы спустя много лет Элио не рассуждал о том, что все могло сбыться. Нет, останься они вместе - все было у них по-другому. А так они остались друг для друга:

... он всегда был больше мной, чем я сам, потому что, когда он стал мной, а я стал им много лет назад в нашей постели − именно тогда он стал и навсегда останется, в отличие от всех остальных, встреченных мной на дороге жизни, моим братом, моим другом, моим отцом, моим сыном, моим мужем, моим возлюбленным, мной самим».
Те летние недели, что столкнули нас вместе, оставили наши жизни нетронутыми, но мы успели переправиться на другой берег, где время останавливается, а Небеса снисходят на землю и одаривают тем, что по божественному предназначению всегда принадлежало тебе. Но мы искали иной путь. Мы говорили обо всем, кроме одного… Мы всегда это знали, хотя не сказали об этом и слова. Это лишний раз доказывало правду: «Мы нашли звезды, ты и я, Оливер. А это дается только один раз».

А по поводу двадцатилетней "комы", в которой дальше живет Элио. Вот в "Часах" Каннингема, на мой взгляд, совершенно прекрасно выражена мысль, что человек никогда не бывает счастлив настоящим, имеющимся и тоскует по когда-то утраченному. Когда для человека вообще важны чувства, то он неизбежно будет помнить самое сильное чувство, что когда-то с ним произошло. Если речь не о чувствах, то в общем-то тоже самое.

Причем, помимо этой комы Элио живет полноценной жизнью. У него профессия, отношения, пусть и тупо секс, и он в общем-то не зациклен на Оливере каждую минуту. Не исключаю, что создается такое впечатление, но ведь книга о любви. Почитать Пруста, Саган и тоже создается такое впечатление. Однако читателю стоит помнить, что за кадром все равно жизнь, в которой персонаж совершает другие телодвижения. Просто в чемоданчике его сердца есть секция, где хранится Оливер мэйд ин Италия 80-х гг. И он не нужен настоящим, хотя до реального - рукой подать. Мне кажется, что люди рефлексивного склада, как Элио, неизбежно зацикливаются на чем-либо или на ком-либо. Такая вот кома просто неизбежна. Если бы не это, так что-то другое. И не будет никакого: время пройдет - он оклемается. Это совершенно невозможно, потому что он не такой человек.

И хороший ли совет тогда дал отец? Тут призадумаешься. Пока писала, пришла мысль, что возможно Оливер просто спасался своим бегством. И, наверное, правильно сделал. Выдержало бы проверку реальностью настолько сильное чувство?

А фильмец... А фильмец сняли романтической драмой. Мальчик влюбился, на его чувства ответили, они расстались, Оливер собрался жениться, в финале Элио плачет. Атмосферу лета в солнечной Италии сделали на отлично. Элио сыгран прекрасно. Оливер явно должен быть моложе, и такие роли, кажется, не амплуа Арми, увы, увы. Главную идею книги из фильмеца вычеркнули. Поэтому можно смотреть его, как совершенно самостоятельную вещь.