4 Три момента "Октября"

Издательство, конечно, интересный финт ушами сделало, выпустив научно-популярную книгу в фантастической серии, но где-то их понять можно: целевая аудитория Мьевиля — любители фантастики, а те, кто прицельно интересуется Октябрьской революцией, едва ли воспримут всерьёз науч-поп за авторством британского фантаста, тем более что для российских читателей большевистский переворот в историческом масштабе — ещё свежая, не вполне зажившая рана. (Для меня, для моего поколения современники революции — бабушки и дедушки, для людей немного моложе — уже прабабушки и прадедушки, но это всё ещё не слишком далеко.) Так что кому на самом деле нужно, те легко найдут более глубокие и основательные исследования с предпочитаемой политической ориентацией или даже вовсе претендующие на объективность.

А мне самом деле не нужно было. Я-то, по правде говоря, готовилась страдать и превозмогать, потому что у одного из моих любимых авторов вышла книга на тему, интересующую меня меньше скидок на шоколад, и не сгрызть этот кактус было выше моих сил.
Готовилась напрасно. "Октябрь" — книга хорошая, увлекательная и — внезапно — искренняя, и идиотская обложка с Лениным в костюме Супермена подходит ей, как корове седло.
Чайна Мьевиль с самого начала заявляет, что не претендует ни на объективность, ни на беспристрастность, и своих политических убеждений и личных симпатий (чего стоят одни только восторженные описания революционеров) не скрывает. Впрочем, для того, чтобы узнать о левых взглядах Мьевиля, достаточно прочесть любой его роман или почти любой рассказ — они там будут: в складках сюжета, в изгибах архитектуры, в изломах персонажей. Я это замечала, но никогда не придавала этому особенного значения: твёрдость и последовательность убеждений могут вызывать уважение или раздражение, но любим мы Мьевиля не за это.
И всё же, вот он, Чайна Мьевиль — марксист, троцкист, архитектор воображаемых городов.

Симпатично, что, несмотря на провозглашённую предубеждённость, Мьевиль очень аккуратно обходится с историческим материалом, и отличить факты от их оценки автором не составляет труда (для особо любопытных имеется огромный и неполный аннотированный список использованной литературы), и даже самые эмоциональные пассажи выражают восхищение, изумление, скорбь, но не пренебрежение и не отвращение.

Ничего принципиально нового в плане фактажа я от "Октября" не ожидала и не получила — в школе проходили, как-никак, но один из моментов, которые делают эту книгу такой интересной, это внимание Мьевиля к мелочам, причём мелочам определённого рода.
То есть, на дальнем плане — выписанный широкими мазками идеологический бэкграунд, на среднем ярко и яростно написана картина основных событий, а на переднем, не заслоняя, но подчёркивая исключительность происходящего — мелкие детали, придающие происходящему откровенно сюрреалистический, по-настоящему мьевилевский оттенок, вроде вскользь упомянутого типографского восстания, когда работники типографий выступили с требованием, чтобы им платили не только за буквы, но и за знаки препинания. Можно ли представить нечто подобное в Нью-Кробюзоне, в Посольском городе? Да запросто!

Другой момент — искренняя увлечённость автора. Невозможно не почувствовать, насколько Мьевиля это вдохновляет, насколько ему в кайф революционная движуха, эти споры, столкновения, противоборствующие течения, предлагаемый историей веер вариантов, когда всё возможно.
Лучшее, что в такой ситуации можно сделать для себя как для читателя, это довериться потоку текста и надеяться, что к финалу он вынесет в безопасное место. (Ведь мы знаем, как всё закончится. Увы.)

Третий момент — сам Мьевиль как писатель, потому что, сменив воображаемый мир на реальный, в остальном он остался верен себе.
Потому что это надо быть Чайной Мьевилем, чтобы завести речь о революции с основания Санкт-Петербурга!
Города и поезда, поезда и города — даже когда дело касается революции (особенно когда дело касается революции), и удивительным образом они не мешают магистральной теме, а гармонично сливаются с ней.

И всё-таки я надеюсь, что для Мьевиля "Октябрь" останется разовым экспериментом, потому что писателей про какие угодно революции в мире достаточно, а про мьевилевские миры никто, кроме Мьевиля, не напишет.