5

Слово «пеплум» до недавнего времени воспринимала как эвфемизм для «развесистой клюквы». Поясню, после очередной голливудской чуши на историческую тему, загуглила - уточнить, чем изначально задумывался этот кошмар, Тогда и столкнулась с понятием. Вика говорит о пеплуме, как о киножанре, в основу сценария которого положен библейский сюжет или античный миф – нечто потенциально непроверяемое. Но броское, яркое, красивое и четко оттиснутое в коллективном бессознательном. Непременно массовые, с обилием костюмов и «аутентичными» (как понимает их тетя Маша из второго подъезда) прическами, оружием, повозками. Зрелищными батальными сценами. Желательны спецэффекты. И после уж не сомневалась с жуткими «Ноем», «Бен Гуром» - пеплум.

Потому роман Алексея Иванова, квалифицированный как пеплум, восприняла вызовом здравому смыслу: да неужто найдется человек, своей волей называющий книгу этим ругательным словом? Зачем? Почему? Н-ну, потому что некоторые просто могут себе позволить, точно зная, что результат не только избегнет плачевной участи прочих пеплумов, но и частично реабилитирует понятие. Иванов может, уж очень хорош. Он прирожденный мифотворец, демиург. На любую вещь или ситуацию можно взглянуть с разных точек и пеплум совсем не обязательно должен быть историей «для тупых». Вполне возможно, что в данном случае акцент следует сделать на потенциальной непроверяемости некоторых важных сюжетообразующих деталей при сохранении в большей части описанного безупречной исторической достоверности.

Итак, первая книга «Тобола», «Много званых». Времена Петра I покорение Сибири. Уже не Ермак – волна экспансии на север давно потеснила аборигенов с исконных земель; крепости, фортификации, фактории и остроги уже отстроены. Однако еще не демидовские заводы. И пока главными богатствами Сибири, которыми прирастает земля русская, остаются меха: белки, песцы, бобры, соболя, куницы. Облагаются данью и обращаются в христианство коренные народы, отстраиваются каменные здания взамен прежних бревенчатых; приказные дьяки воруют и приписывают (курочка по зернышку); большое начальство делает солидный бизнес – составами, упс – простите, караванами дощаников перенаправляя потенциальную прибыль из казны в свой карман. Косят лиловым глазом на перспективный в торговом и политическом отношении регион, сопредельные (и не только) народы; наслаждаются последними временами почти опричнинной вольницы служилые люди; закованными в кандалы попадают в Сибирь каторжане и раскольники.

Сказать, что «Тобол» рисует масштабную картину происходящего – значит не сказать ничего. Это панорама, от которой дух захватывает, но стоит взгляду остановиться на чем-нибудь, искомый предмет или явление приближается, обретает четкость очертаний, объемную 3D выпуклость, набухает живой кровью. Я ведь не ошибусь, если скажу, что мы, русские, в массе скверно знаем свою историю. Много хуже, чем избранные куски английской, французской или американской. Неправда, не оттого, что ленивы и нелюбопытны, просто такая уж была наша планида в XX веке – иметь ее перманентно переписываемой в официальном варианте и подвергаемой жесткой цензуре – в беллетристическом. А грамотная часть нации спокон веку черпает исторические сведения из литературы.

Теперь смотрите: учебники перелицовывают под каждое новое правление, Лажечникова, Мельникова-Печерского и Новикова-Прибоя нынче не читают, Мережковского и прежде не особо читали, остаются Пикуль и Акунин. Первый при всем желании не мог объять необъятного; о втором, при всей моей трепетной любви к Фандорину, говорят, что историческая достоверность – не самая сильная его сторона. . Нужен, воля ваша, внятный, четкий, говорящий хорошим русским языком, голос, который поведал бы нам о нас. О прекрасных, трагических и героических страницах нашей истории, в которой мы предстанем не как нация вечно скорбных умом лентяев, но сильным, смелым, выносливым и смекалистым народом. «Много званых» - такая история.

И еще одно, последнее по порядку, но не по значению – автор любит своих женщин, говорит о них с нежностью, уважением и пониманием, какие редко встретишь у писателя мужеска пола. А тяготеющие к мифологизму здешние женские образы: Айкони – все ипостаси Луны: Диана-охотница, Кибела, Геката; Бригитта – Афина, мудрая и рассудительная; Епифания – Медея выписаны без того на лета пренебрежительной ироничности, каким в отношении представительниц своего пола теперь принято грешить и у хороших писателей женщин. Дурацкий тренд, порушенный в этом романе, за что от лица женщин земной поклон Алексею Викторовичу.