4.5 Радио Поверхность-FM. Выпуск 4: «Такой смешной, смешной Достоевский…»

Что верно, то верно. Сударыня А. Архипова, так комментирующая Достоевского в этом томе, не станет врать. Что люди, в сущности, знают о творчестве Достоевского? Мне было интересно проверить одну догадку, и я там и сям при свидетелях, когда речь заходила о книгах, невзначай роняла, что у Достоевского очень хорошѝ «комедийные романы». Выражения лиц и реакция в целом всегда была схожей, мол, окстись, девочка, что ты несёшь? Но это несправедливо по отношению к Достоевскому! Он создал таких колоритных и смехотворных в своей тщете и суете персонажей, создал с такой нежностью, что язык не поворачивается назвать их сатиричными. Комедия да и только!
Однако обо всём по порядку. Заголовки, следующие далее в подбор, чисто условные, потому что я не столько рассматриваю каждое произведение изолированно от остальных, сколько пронизываю как радиоволна всего известного мне Достоевского. Известно мне немногое, отсюда и название моего радио — «Поверхность Фёдора Михайловича». Итак, Фёдор Михайлович умеет шутить, и в этом томе вы можете узнать, как именно он отжигал.

«Дядюшкин сон» (1859). Князь К., тот самый дядюшка, которого обожали не только дамы, но и сам Достоевский, — он гротескно, я бы даже сказала, фантасмагорически (а может — немного по-стимпанковски) прекрасен. Он — сокровище, за которое бьются, он — паяц, олицетворяющий судьбу общества, поэтому его стараются не воспринимать всерьёз, он — забывший умереть труп, наконец, ведь он уже не живёт, он не видит настоящего, потому что остался в прошлом. Его наивность и искренность делают его чистым и невинным, как дитя. Знаете, если бы мы могли подслушивать мысли героев, то он был бы единственным, у кого в мыслерадиоэфире стояла бы тишина. Думаю, в своём обожании дядюшки я не уступаю даже Достоевскому.

Кроме него, интересно было наблюдать и за другими персонажами. Помните, как там говорилось у Филдинга веком ранее?

Единственный источник истинно Смешного есть притворство. …Далее, притворство происходит от следующих двух причин: тщеславия и лицемерия; ибо как тщеславие побуждает нас надевать на себя личину с целью снискать похвалу, так лицемерие заставляет нас избегать осуждения, скрывая наши пороки под видимостью противоположных им добродетелей.

Марья Александровна и Афанасий Матвеич, тиран и его жертва, связанные узами брака, — очевидно смешные персонажи. Второй немного тщеславен, но его глупость и слабая позиция обезоруживают, зато уж первая — и тщеславна, и лицемерна за двоих. Павел Мозгляков не столь очевидно тщеславен и комичен, но его любовь резко резонирует с мелочной злостью, разочарованием и мстительностью, что создаёт комический эффект.
Зато Зину, Зиночку, этого темноволосого ангела, — очень трудно раскусить: пусть она и согласилась на низость, но всё равно кажется единственным незапятнанным персонажем. Однако это не так, она лицемерна, но даже своё лицемерие тщательно скрывает. Оно прорывается только тогда, когда Зина заранее выторговывает себе право поступить вопреки договорённости: когда Мозгляков испрашивает её руки, она просит отсрочку и предупреждает, что после этого может решительно отказать ему, и когда мать уговаривает её обманом выйти замуж за князя, Зина соглашается, но с оговоркой, что если низость окажется слишком грязной, она всё бросит. Как говорил Вася, в конце концов всё побеждает благоразумие, а не жадность или даже любовь. «Однакоже», вы можете закрыть на всё глаза, но единственным чистым и невинным героем в этой повести останется тщеславно (зато искренне) хорохорящийся князь. Он смешнее остальных, зато — и лучше.

Сначала я сосредоточила внимание на героях, но и обстоятельства в повести подобраны подходящие для комедии нравов. Серьёзно, в значительной степени сцены здесь подобраны так, будто писатель с самого начала имел в виду пьесу в трёх частях. В драматургии я, пожалуй, дуб дубом, только хлопать ветвями и могу, точнее — ушами, глазами, руками, — но в целом, когда прочитала в комментариях, что повесть была адаптирована для сцены и пользовалась успехом, с лёгкостью смогла представить себе подобную постановку. Это было бы интересно, смешно, немного грустно и забавно.

«Село Степанчиково и его обитатели» (1859). Большой текст, почти малый роман, ибо даже для повести он великоват. Автор, не чинясь, называет его «романом, главным недостатком которого, может быть, является растянутость, а главным достоинством — то, что это лучшее его произведение». Мне легко согласиться с первым и тяжело — со вторым, однакоже автору изнутри его творчества порой бывает виднее, что он подразумевает под «лучшим». Если в «Дядюшкином сне» я бы сказала, что мне понравилось, но не затронуло, то здесь я скажу, что меня затронуло, но не понравилось. При любом раскладе, роман так роман.
В каком-то смысле я даже понимаю автора. В русской традиции литература — во многом благодаря тому самому Достоевскому — выступала рупором идеалов, ментором нравственности, воспитателем и даже душеприказчиком для народа (но не простого русского народа, который так ценил Достоевский, а той его части, которая над простым народом возвышается и отчасти ведёт его за собой). Поэтому я понимаю, какую идею писатель подразумевал под «лучшим» и к чему стремился. Достоевскому совершенно точно удался характер Фомы Опискина — мне даже жутко было при мысли о том, насколько слабо изменились люди в этом отношении, — но при этом из-за размеров, из-за проскальзывающей тут и там морализации, а возможно — из-за слишком правдоподобного характера этого мучителя и тирана, в общем, мне не очень понравился визит в «Село Степанчиково». Литература — это игра, в которую нельзя играть одному, игроков всегда как минимум двое — писатель и читатель. Без одного не было бы и другого. Достоевский долго не мог опубликовать этот роман и то, что он всё-таки смог, показывает, насколько сложно ему было найти подходящего для этой «игры» читателя.
Тем не менее, в романе автор как обычно выказывает себя тонким психологом и представляет на суд читателей поразительнейшие, глубокие, разносторонние характеры и ситуации. В этот раз на характерах подробно останавливаться не буду, но, думаю, в этом и заключается секрет популярности Достоевского в определённых кругах — о нём будут говорить-говорить-говорить и его будут читать-читать-и-читать, пока вырисованные им характеры будут актуальны. Долгие-долгие годы.

«Скверный анекдот» (1862). Если бы я могла учредить какую угодно должность, я бы назначила Достоевского наблюдателем внутренних миров. При всей забавности происходящего, героям в его эпицентре ни капельки не смешно, и читатель с покровительственной улыбкой имеет удовольствие наблюдать, как метко, несколькими штрихами автор обрисовывает их внутренний мир и тончайшие переживания.
Пожалуй, сáмую цель такого сатирического писательства Достоевский полагал (и я сейчас домысливаю) в том, чтобы читатель смог почувствовать своё превосходство над персонажами. А если же читатель внезапно узнáет себя в ком-то из них — чтобы смог задуматься и хоть немного измениться, пока и с ним не случился какой-нибудь скверный анекдот. Во всяком случае, я отчасти узнала себя в Иване Ильиче, и мне стало стыдно, но таких скверных анекдотов со мной уже приключилось немало, потому читала этот рассказ с самой корыстной заинтересованностью во внутреннем мире персонажа. Мне кажется, в этом весь Достоевский: он не пишет о повседневности или чём-то обыденном, но всё равно возникает ощущение, что он пишет про тебя и твою жизнь, будто он видит насквозь не только своих персонажей, но и тебя, своего читателя.
Забавно, кстати, вырисован в этом отрывке и характер «петербургского русского» как один из подвидов русского народа. Только вместо «Академических ведомостей» теперь «парадные», а вместо «фрыштиков» — «поребрики».

«Записки из подполья» (1864) и «Крокодил» (1865). Ох уж это русское подполье! Ох уж эта ранняя русская фантастика! Несмотря на категоричную неидентичность этих повести и рассказа, я буду писать о них вместе, в совокупности того единственного общего, что у них имеется. Но сперва — о своеобразии каждого.

Подполье получилось грустным и разрывающим душу. То есть забавно, конечно, читать, самобичевание и самолюбование Подпольного человека, но и очень грустно. Отчасти даже начинаешь завидовать, что и у него, и у автора есть твёрдые представления о том, как надо жить (пусть и разные). Однако ставить свои желания во главу угла — это всего лишь эгоизм, а верить, что это единственно возможный способ жить, — уже «Подполье». Здесь Достоевский старается говорить настолько убедительно, насколько это возможно (хотя сам и не разделяет воззрений своего «антигероя»), и даже заглядывает в будущее, потому что возникшие на рубеже XIX и XX веков ницшеанство и экзистенциализм стали наглядным подтверждением судьбы Подпольного человека. Признайтесь честно, бывали ли у вас такие минуты, когда ницшеанство или экзистенциализм казались верными и привлекательными? Бывали минуты, когда вы чувствовали себя Подпольным? (Впрочем, для того, чтобы понять, каково это, нужно сперва прочитать его «Записки»). У меня бывали, но прошли. Однако жить легче не стало.

Фантастика получилась забавной, хотя и не хватает логической развязки фантастического события. Здесь автор пишет в своём отстранённом стиле, беспристрастно вырисовывая персонажей со всеми их мыслями и страстишками — однакоже делает это в таком комическом ключе, объясняет нелепейшие поступки таким притворством (ох уж эти «скучнейшие обязанности истинного друга»!), предлагает такой контраст серьёзности и легкомысленности, что читателю супротив воли и впрямь становится смешно, хотя немного смешного в том, что тебя проглотил крокодил. Как раз на примере этого текста, последнего в томе, хорошо видно, что пусть Достоевский и не прирождённый юморист, всё же — как и всякому умному человеку — ему не чуждо чувство юмора. Более того — к этому году (1865-му) он значительно развился как писатель, поэтому текст стилистически и композиционно выигрывает у всех прочитанных мною ранее произведений Достоевского.

В общем, после этих двух произведений мне в глаза вдруг бросилось, что Достоевский интересовался своим народом не только в психологическом, но и в социальном, я бы даже сказала, социально-политическом аспекте. То есть я и раньше знала про его бурную биографию, но для меня она никоим образом не соотносилась с его произведениями (ну подумаешь, студент был в настолько стеснённых обстоятельствах, что топор так и просился в руку). А в этом томе все произведения волей-неволей крутятся вокруг событий (например реформы 1861-го) и умонастроений тех времён, в диалогах персонажи то и дело возвращаются к вопросам просвещения, гуманности и прогрессивного века — и этого нельзя не заметить. Всё это — и «Дядюшкин сон» с «Селом Степанчиковым» (в меньшей степени), и «Скверный анекдот» (в большей степени), и «Крокодил» с «Записками из подполья» (в огромной степени) — суть отражение социально-политической позиции Достоевского в те годы.
К счастью (для меня), Достоевский ни разу не положил какой-нибудь эдакий, остро-социальный конфликт в основу сюжета, и, тем не менее, ему хорошо удалось вырисовать актуальную для тех времён атмосферу. Но сильно подозреваю, что он стремился не атмосферу воссоздать, а показать свою реакцию, поддержать полемику с теми людьми, группами людей или общественными органами, которые высказывали неприемлемые для него идеологические концепции, и все эти произведения — лишь сатира на злобу дня.

Возьмём, к примеру, крокодила. О крокодиле ли речь? Может быть, это метафора идеального мира, к которому так стремились все эти просвещённые, гуманные и прогрессивные? Или умозрительный источник такого мира? Или, может быть, это мир извращённый, чудовищно вывернутый наизнанку идеал (как шутят про Красную шапочку, мясом наружу)? И тогда вырисовывается интересный вопрос…

Да и можно ли действительно жить в крокодиле?

Однакоже, не слишком ли это чудовищно?
Но с этой точки зрения у рассказа вполне логичная концовка: важно не то, чем будет заниматься человек, проглоченный крокодилом, и не то, как будут вести себя его близкие, весь смысл рассказа в том, как отреагируют «просвещённые, гуманные и прогрессивные»? Рупорами их мнений Достоевский изобразил своих главных оппонентов — газеты «Голос» и «Листок», — и мнения эти нелепы до чрезвычайности.

Так и общество наше — что тогда, что сейчас, — мыслит шаблонами, нелепыми до чрезвычайности. Это единственная для меня в данном томе по-настоящему печальная сторона. Прошло уже полтора века, но вслед за автором хочется снова процитировать Чацкого:

Дома новы, но предрассудки стары…