5 Не поющий эпиталам*

Поэт Роальд Мандельштам (1932-1961) не просто находится в тени своего великого однофамильца, как заявлено в аннотации книги. Его имя почти не известно широкому читателю. И это не удивительно: первые публикации стихов Р. Мандельштама появились лишь в 1977 году, в периодике, а три его книги вышли в середине девяностых в издательствах Борей-Art (СПб), Чернышёва (СПб) и Водолей (Томск), продукция которых, к сожалению, недоступна большинству читающей публики. Между тем, Роальд Мандельштам – поистине уникальное явление в русской поэзии советского периода. В самом деле, в эпоху, когда, по шутливому выражению поэта, «воплощением госбезопасности» мог считаться только тот, кому «ясен Исаак Левитан, а Борисов-Мусатов неясен», надо было быть очень неординарным и внутренне независимым человеком, чтобы писать, например, такое:

Кошки глаза метали
В звёздную пуантель, –
Звонко зрачки слетали
Бито звеня в панель.

Или:

– Эль-Дорадо!
– Эль-Дорадо!
Неужели ты не рада
Звонким жертвам листопада –
Ярким трупикам дорад?

В книге, которая является на сегодняшний день самым полным собранием произведений Р. Мандельштама, выделено несколько поэтических циклов. Однако такое деление очень условно, поскольку все эти циклы, дополняя друг друга, объединены одной сквозной темой. Это родной город поэта, «Питер – Петер – и Ленин – град». Образ этого города занимает немалое место в русской и советской поэзии. Но в данном случае, думается, вполне можно говорить о «Петербурге Мандельштама», поскольку Мандельштам отходит от традиционного жанра городской лирики. К тому же, в его стихах практически отсутствует и так называемый парадный портрет города. Некоторые признаки патетики присутствуют, разве что, в стихотворении «Мой многобашенный град», где поэт отдаёт должное красоте и величию Петербурга, говоря о «смуглой меди» его знаменитых статуй и «бледном мраморе колонн», что впрочем, отнюдь не выглядит так несимпатичной ему «эпиталамой». В основном же всем своим творчеством он стремится сказать о том, что Петербург – это город, которым не только любуются, но в котором ещё и живут. И его Петербург – не только «тонко поющий лиловый бокал», «аметист в оправе из серых рек», «скерцо шпилей и балконов» но и «каменный город-флакон», «узкий каменный коридор», «свалка каменных корыт» со «спирохетами холодных лестниц» и «лестничным хаосом ступенек и стен».
Образ Петербурга в поэзии Р. Мандельштама невольно ассоциируется с блоковским «Ночь, улица, фонарь, аптека», где так ёмко и философски тонко сформулирована незыблемость времени. Действительно, вот и «четверть века» давно позади, и «Питер – Петер» давно уже «Ленин – град», а ночи, улицы и фонари в нём всё те же, разве что «ледяная рябь канала» иногда становится «сверкающей чешуёй», да на луже вдруг появляются «серебряные рябчики». Кстати, лужи у поэта «всех цветов востока»: «оранжевые, как осколки утренних морей», «лазоревые», «оливковые» или просто отсвечивающие эмалью, «эмалевые», в «изящных овалах» которых иногда «белеет булыжник». Такое обилие луж вовсе неудивительно для города, в котором часто гостят ветра, дожди и туманы. Эти верные спутники ненастья постоянно присутствуют в поэзии Мандельштама. Подобно художнику-абстракционисту, поэт рисует городской пейзаж отрывистыми словесными мазками: «ночь зеленее льдин», «чернильная глыба», «фиолетовая заря», «лиловая туча», «синие струны» дождя, море цвета «ржавой умбры», «синий ветер». Но за этой холодной цветовой гаммой и гипертрофированностью образов – «обвалом ликующих бессмыслиц» – («горький» и «дремучий» ветер, «мётлы урагана», моющие «листья крыш», «стеклянная гитара дождя», облака, которые «Проплывают, как дохлые кошки ∕∕ В плесневеющей флегме каналов») проступает довольно отчётливый силуэт города, в котором гонимый ветром дождь «ломает стеклянные пальцы ∕∕ О карниз, ∕∕ О худой водосток» и долбит «асфальт на площадях», «звонких» или «как бочка» гулких, которые иногда «как ступы», а иногда – как «тарелки».
Один из циклов сборника назван «Алые трамваи». Пожалуй, можно говорить о том, что неотъемлемый атрибут городской жизни – трамвай – связан у поэта с исключительно положительными эмоциями. Отсюда и ласково-добродушное «трамвайный говор», а также «белый» или «долгий» «серебряный звон», «серебристый грохот», «трамвайные бубенцы», «весёлые вагоны», «трамвайный вечер». Незаменимый помощник горожан, спешащих к нему утром, чтобы «вылезать у дальнего завода», трамвай у Мандельштама – это нечто гораздо большее, чем просто общественный транспорт. Скорее, это вполне самостоятельный живой организм, который то мчится «алой лентой» «в бесконечность вечерних владений», то разбрасывает звонки предрассветным зимним утром над ещё спящими крышами ночного города. «В трамваи нельзя не садиться, А сев, – не сидеть до конца» – поэта явно привлекает непринуждённая, стихийно-доверительная атмосфера, зачастую возникающая между случайными попутчиками. Тот же мотив просматривается и в стихотворении «На вокзале» из цикла «Ритмы»: «Даже люди на дальних перронах ∕∕ Как-то лучше и тоньше лицом».
Одним из ключевых слов-образов в поэзии Р. Мандельштама является окно, то «бледное, как страдание», то «тихо голубеющее» на заре, то отливающее «ледяной зеленью». И это всего лишь немногие примеры огромного образного ряда. Так писать может только человек, вынужденно и подолгу наблюдающий за окружающим миром через окна, в зеркале которых «Утром и вечером ∕∕ Бьются и никнут ∕∕ Шаги человечьи» и плывут «разноцветные меха» облачных туч. К сожалению, это удел всех тяжело больных людей. К ним относился и Роальд Мандельштам. Об этой своей «оконной зависимости» он откровенно пишет в стихотворении «Окнобоязнь».
Луна как безмолвный свидетель болезненной бессонницы поэта также являет собой совершенно отдельный поэтический образ. «Лимонная», нарезанная «лимоном» «на тарелки ночных площадей», «шафранная» («не месяц, а шафранный носорог»), «перламутровая», «оливковая», «мертвенно-бела», «зеленая», похожая «на голубого дельфина и голый лоб валуна», «лунная медь», «недожаренный лунный блин», «тревожное море луны» – перед нами проходит просто невообразимое богатство эпитетов и метафор. Кстати, интересная вещь: что касается стихотворения «Продавец лимонов», то здесь наблюдается что-то вроде взаимопроникновения образа, при котором имеет место уже обратное сравнение: «Рассыпайте всюду ∕∕ Лунные лимоны, – ∕∕ Лунно и лимонно ∕∕ в комнате от них». То же явление, только теперь уже применительно к «лунной меди», присутствует и в стихотворении «Осень»: «Пускай говорят соседи, ∕∕ Что много уходит дров, ∕∕ И прозелень лунной меди ∕∕ Растёт от сырых ветров».
Несколько особняком в сборнике стоит цикл «Стихи для любимой». Тем не менее, стихи этого цикла относятся скорее к разряду чувственной, а не любовной лирики, поскольку образ любимой в них слегка размыт образами, уже знакомыми нам по предыдущему авторскому поэтическому контексту. К тому же соответствующее авторское кредо, пожалуй, лучше всего выражено в стихотворении совсем из другого цикла, «Предвестники утра»: «…лучше всего научиться ∕∕ Не любить, если буду влюблён» («Я хочу научиться у ветра…»). Невольно вспоминаются слова одного из лирических героев Александра Межирова: «Я люблю... ∕∕ Так почему, ∕∕ Почему же, почему же ∕∕ Мне с тобой гораздо хуже ∕∕ И трудней, чем одному?» («Я люблю – и ты права»).
В ряде стихотворений Р. Мандельштама, так или иначе, обозначена его гражданская позиция. Это «Диалог», «Гостиный двор», «Дон-Кихот», «Руническая баллада», «Менестрель», «Поэт», «Песня». В них поэт делится своими переживаниями о происходящей у него на глазах подмене ценностей, когда во главу угла ставится обывательский «дешёвый уют» с унитазами из «голубого, как невеста, фарфора», мутоном и электрическим котиком, а «смешные этрусские вазы» считаются уделом «чернокнижника». Как случилось, что «огрызок хлеба ∕∕ Стоит дороже, чем стоит честь?» – задаётся вопросом поэт. Ведь «Не в хлебе едином – мудрость» и «Не для счёта монет – глаза». И «Если умерло всё бескрайнее ∕∕ На обломках забытых слов, ∕∕ Право, лучше звонки трамвайные ∕∕ Измельчавших колоколов». Тем не менее, говоря о своём подспудном желании разбудить «город тёмных бесчестий» от неправедного сна, поэт обращается именно к образу колокола – этого «висельника в медной юбке», «медного, тяжёлого била»: «Когда темней, чем блеск стекольный, ∕∕ Одна мечта всегда светла: ∕∕Идти к Никольской колокольне ∕∕ И, молча, бить в колокола». «Сын и внук распявших Бога – Я призову его в беде», – смело заявляет поэт. Вероятно, именно этой его позицией, прежде всего, и обусловлено обращение к церковной теме, совершенно, впрочем, немыслимое в годы расцвета махрового соцреализма. Одно из таких стихотворений, начинающееся словами «Бел. Бел.» («Бел. Бел. ∕∕ Даже слишком изысканно бел ∕∕ Мел колоколен. .∕∕ Мел. Мел.») – ни что иное, как ритмическая аллюзия на стихотворение, открывающее цветаевский цикл «Георгий». Другими примерами таких аллюзий у Мандельштама могут служить «Маэстро» (Северянин), «Л. Москвиной» (тоже Северянин), а также «Когда-то в утренней земле…» (Пастернак).
В поэме «Ночи» – в сборник, помимо стихов, отдельным циклом включены три поэмы – поэт доверительно посвящает читателя в свои взаимоотношения с Музой, как бы приоткрывая перед ним дверь в свою творческую лабораторию. Подобно дирижёру в оркестре, поэт священнодействует у нас на глазах, управляя каскадами строф и извлекая созвучия, ритмы и рифмы, добиваясь от них необходимой чистоты звучания. Так рождается «стих-чародей», о котором сам поэт имеет полное право сказать: «Красиво – я знаю сам». Хочется добавить: очень красиво, образно, талантливо – и поблагодарить уважаемое издательство за прекрасный подарок для любителей поэзии.
________________

* В европейской музыке эпиталама – ария хвалебного характера, своеобразный гимн любви.