4

На голубой шелковистости небес, среди табунов белых облаков, шар луны, налитый расплавленным серебром, светит ярко, пригасив мерцающий блеск звезд.
На несчитаные версты, во все стороны, растянулся лес. Лес глухой, нехоженый, дикий, окрашенный в густую синьку, исчерченный волшебными причудами света и тени. Плотными зазубристыми заплотами, изгибаясь по сугорьям и холмам, стоит лес, по своей бескрайности, по буреломности возможный только на земле Руси.
Река в нем промыла себе дорогу по глухомани и в том месте, где лесные дебри наособицу непроходны, на ее береговом крутолобом обрыве дыбится бревнами стена монастыря-крепости.

Не удержалась я, процитировала самое начало книги. А можно было и с любой страницы цитату выдернуть, ничего бы не изменилось. Видите, какой слог, какие описания? Сколько здесь неизбитых сравнений, сколько полузабытых слов? Красивый язык, старый язык, но и буреломный немного, через такие словеса продираться, прямо скажем, привычка нужна была, постепенно в роман втягивалась. А сам роман хорош, хоть и пугал меня темой своей. Да и ведь шутка ли сказать, об иконописце автор роман задумал. А ну как запрет сейчас он нас в этом самом монастыре-крепости, замучает молитвами да постом, подъемом по колокольному звону к заутрене. Сольемся мы с черными монастырскими рясами, а единственные краски будут те, что иконописец наш на палитре смешает. Да только для икон яркие краски не положены, византийская роспись из тонов спокойных, а то и мрачных состоит, да и лик Божий там суровый.
Но сжалился автор над нами, и его герой любит синеву неба, зелень травы под ногами и мирскую жизнь. А в лике Христа углядел он не строгость каменную, а сострадание к нелегкой человеческой доле. К полям, не зерном засеянным, а кровью политым, где русские от татар отбивались. И сам наш герой на поле том Куликовом побывал, и в великой сече жив остался, чтобы для грядущих поколений талант свой сохранить и письмо новое для икон на Руси утвердить.
Хоть и бродил он от монастыря к монастырю, а и в крестьянские избы по пути тоже захаживал, ведал как простой народ живет, как его татарин гнетет. И любовь свою тоже в миру нашел, непростую любовь, несчастливую. Да и могло ли счастье быть, коли он, холопский сын, на боярыню глаз положил. Та бояриня нрава крутого была, да не на слугах свой норов вымещала, а других бояр заставляла по струнке ходить. Однако не женское то время было на Руси, либо защитника себе ищи, либо в монастырь иди, дорожка заказана. Так и не обрел Рублев мирского счастья, но и талант свой не загубил, против дурней богатых выстоял, в церкви у мудрых людей поддержку нашел. Не стал простым копиистом древнего письма, свой стиль принес и в мир вывел.