4 Когда мы были на войне

Что хотите со мной делайте, а роман ненастоящий. Нет, он вызывает подлинный интерес, ведь Захар Прилепин выстраивает атональный текст, в котором растворяет сюжет, заставляя читателей переживать боль и страдания. Если ты человек сочувствующий, то не останешься равнодушным к крови и грязи, страху и смертям, множеству детально переданных физиологических ощущений, которыми насыщены «Патологии». Егор Ташевский, от лица которого ведется повествование, необходимо соотнести с Евгением Лавлинским, написавшим роман. Автобиографичность-то уж точно не должна вызывать подозрение в спекуляциях. Но оно и не вызывает. Это как сам Толстой и Володя из «Севастопольских рассказов», которые навсегда останутся фундаментом и вершиной для русских писателей, пишущих о войне. Подозрение вползает с другой стороны. Пацанство Егора, лелеемое Прилепиным чуть ли не в сентиментальных тонах, никак не вяжется с цветистой литературой, расточаемой его замутненной головой. Прилепин щеголяет речевыми идеями, эпитетами и метафорами, окутывая трепещущую плоть проклятой войны ощущением ненастоящести. Но ведь омоновец Лавлинский смог стать Захаром Прилепиным? Но окончил ли Егор нижегородский филфак? Когда мне с такой яростной беспощадностью показывают правду быта солдата и смерти на той, исторической войне, мне хочется, чтобы искусственная поэзия не мешала реализму. Чтобы не было такого упрямого символизма, как город Святой Спас, противопоставленный Грозному во флэшбеках от главного героя.
Но что уводит «Патологии» из времени, так это отсутствие публицистичности. По прошествии стольких лет книга однозначно не читается как «правда о Чеченской войне». Прилепин не затрагивает политический аспект войны. Он лишь вырывает одно пульсирующее пятно, одну жизнь в окружении смерти. И это посильнее любого антивоенного пафоса вскрывает человеческий инстинкт жить – а он превыше, чем убивать, мстить, разрушать. Жить братством или семьей. И даже «трудовые будни» окутаны юношеской нежностью и могут длиться всегда, лишь бы не наступал последний бой. Не песенно-патриотический, со слезой. А кошмарный, в полусознании, полный неотвратимой физической боли – куда уж там душевным переживаниям. И именно то, как видит Егор эту войну, и является нормой среди необъяснимых патологий.
Впрочем, на патологию тянет и его мирная жизнь. Если вспомнить более поздние любовные пережевывания Саши из романа «Санькя», то кустистая эротика Прилепина складывается тоже в нечто автобиографично-эксгибиционистское. Все эти подробности женского тела и половых актов навевают мысли о нездоровой психике, задавленных эмоциях и желаниях, прорывающихся в тексте. К психическим травмам Егора писатель добавляет и раннюю смерть отца, художника и алкоголика, детскую потерянность в мире людей, ничуть не дружелюбнее, чем чеченцы с автоматами. Понятно, что писатель пытается этими воспоминаниями создать хрупкость, травмированность и рыцарско-пацанское представление героя о мире до войны. Но он прекрасно сохраняет всё это в общении с боевыми товарищами, поведением во время операций. И его мирная жизнь кажется уже излишней, ненастоящей, писательским пересолом.