5

и опять же,как при чтении романа "Девушка с голодными глазами" меня поразила байка о испарившейся женщине,в этой книге большое впечатление произвела новелла о матери и дочери:
Ссутулившись над швейной машинкой и закусив нижнюю губу, сорокалетняя Ирочка Евсеева шила похоронное платье для своей матери. Темно-синее, интеллигентно-строгое, с белым воротничком, который должен был хоть как-то оттенить неживую пергаментность лица. На днях врач многозначительно заметила: надо быть готовой ко всему. Как известно, на жаргоне медицинской вежливости, «все» - означает неминуемый летальный исход. Ирочка была давно готова. Мать уже пятый год лежала, полупарализованная. В принципе, похоронное платье можно было и в магазине купить, деньги у Иры были. Но почему-то ей казалось важным сшить его именно своими руками, придумать интересный фасон, складками и драпировкой скрыть болезненную мамину худобу. Они не ладили всю жизнь. Перманентная грызня на шестидесяти пяти квадратных метрах. Мать обвиняла Ирочку в том, что та не дает ей замуж выйти. У Иры были примерно такие же претензии. «Куда я мужика приведу, если дома все время ты?!» - орали они друг на друга. Но разъехаться почему-то не могли – всю жизнь им что-то мешало.
Ирочка подшивала подол. Было немного жаль, что платье, фасон которого был подсмотрен в старой маминой Бурде и немного усовершенствован ею, оденут на мертвое тело. И никто не будет на платье смотреть, да и маме уже все равно, в чем ее похоронят.
А напротив нее, с ногами взобравшись на плюшевый диван , ее лучшая подруга Нинель листала свежий журнал со сплетнями о знаменитостях. И комментировала увиденное, лениво и зло.
- Лолита Милявская совсем стыд потеряла, - цедила Нинель, - В нижнем белье сфотографировалась. С ее-то ляжками. Ну ты взгляни, прямо кобыла.
Сама Нинель была тощая, как лыжная палка, старая дева, с невыразительным пегим пучком и замашками интеллектуалки-соблазнительницы. Она носила просторные цыганские юбки, куталась в пестрые ажурные шали, курила через мундштук, все время цитировала португальского писателя Лукаса Мадейро Бегона и любила покупать кружевное нижнее белье бордельно алого цвета.
Ее нижнего белья никто не видел, кроме Ирочки – Нинель любила прихвастнуть свежекупленным.
Португальского писателя Лукаса Мадейро Бегона никто не знал, в Интернете на него даже ссылок не было, и иногда Ирина подозревала, что Нинель его выдумала – как и всю свою остальную жизнь.

- Тебе нравится Бред Питт? – прищурилась Нинель, перевернув страничку.
- Не знаю, - пожала плечами Ирочка, - Мужик как мужик.
- Был у меня один, как две капли воды на него похожий, - криво усмехнулась та.
Это была ее любимая забава – вспоминать бывших любовников, которые были похожи на кинозвезд. Ирочка слушала с любопытством, хотя и не верила ни одному слову. Они дружили со школьной скамьи, и единственный Нинкин кавалер, которого она видела, был тучным подслеповатым слесарем, недавно освободившимся из мест не столь отдаленных, куда его упекли за эксгибиционизм. Продержался он возле Нины недолго – отоспался в ее арбатской квартире, отъелся на ее борщах и пирогах и ушел в никуда, прихватив с собою ее янтарные бусы.
- Анжелина Джоли какая-то невыразительная…. А Скарлетт Йоханссон… Как она вообще стала звездой? Почему все называют ее красавицей? Это несправедливо, у нее же низкий зад и ноги короткие…Ты меня слушаешь?
- Извини, задумалась.
- Знаешь, может быть, это не к месту, но… Я считаю, мы с тобой должны разместить свои анкеты на сайте знакомств, - вдруг торжественно выдала Нинель.
- Что? – хрупкая ткань дернулась в Ириных руках, строчка сделала рваный зигзаг влево. Неважно, никто не заметит. Это не настоящее платье, иллюзорное. Зачем она вообще так старается, чтобы получилось добротно?
- А что? – распрямила спину Нинель, - Дочка моих знакомых по Интернету нашла себе мужа. Я на свадьбе была. Шикарный мужик, банкир, красавец. У нормальных мужиков времени нет с бабами знакомиться, вот они в Интернете и сидят.
- Сколько же лет дочери твоих знакомых? – насмешливо спросила Ира.
Ответ был предсказуем и простодушен:
- Двадцать один.
- А нам сколько? … Дурью не майся, кому мы там нужны? Даже если двадцатилетним девчонкам надо на сайтах знакомств мужиков себе искать.
- Подумаешь, сорок, - презрительно скривила губы Нинель и плотнее закуталась в шаль, - Во-первых, я не выгляжу на сорок. Во-вторых, не чувствую себя на сорок. А в-третьих, вот скажи, когда у тебя в последний раз был нормальный секс?
Ирина поперхнулась.
- Да что же это на тебя нашло сегодня?
- Вот именно. И я вспомнить не могу, - как ни в чем не бывало, сказала Нина, - А почему, спрашивается? Мы в самом соку, красивые, почти молодые, с деньгами, мудрые. Почему кому-то все, а нам ничего? Почему нам вечно достаются какие-то отбросы общества?
- Скажешь тоже, отбросы…
- А что, разве не так? Вспомни своего Степана! Врал тебе, что каждую субботу играет с друзьями в футбол, а сам трахал свою секретаршу.
- Прекрати, - нахмурилась Ира.
- А Иван? Занял у тебя три тысячи долларов и был таков? А этот… Как его там? … Который говорил, что хочет от тебя детей, а сам скрывался в твоей квартире от следователей, потому что двумя месяцами раньше обокрал пивной ларек?
- Мафусаил, - вздохнула Ирочка, - Это был Мафусаил. Он мне до сих пор пишет.
- И как тебя вообще угораздило встречаться с мужчиной с именем Мафусаил?

- Мама! – из дальней комнаты раздался надтреснутый старческий голос, - Мамочка!
Нина сочувственно посмотрела на Ирочку, захлопнув журнал.
- И так все время, - пожала плечами та, - Не могу ей втолковать, что это она моя мама, а не я ее…. Совсем стала слабая. Почти ничего не ест, спит мало.

Евдокия Семеновна потеряла связь с реальностью полтора года назад. Ирина даже запомнила точный день: второго марта. Утром второго марта она подошла к постели матери, толкая перед собою сервировочный столик с чашкой дымящегося какао. Евдокия Семеновна улыбнулась сначала шоколадному запаху, потом уже самой Ирине и ясным голосом сказала:
- Спасибо, мамочка.
- Вообще-то, я твоя дочь, - удивилась Ира.
- Зачем ты меня разыгрываешь? – рассмеялась Евдокия Семеновна, и было в этом смехе что-то новое, - Ты моя мамочка, Ириша.
- Сколько же тебе лет? – нахмурилась Ира.
И получила ответ:
- Восемнадцать.
А потом, когда ошарашенная Ира присела на краешек маминой кровати и обняла голову руками, последовали подробности. Все тем же беззаботным голосом. Да, ей восемнадцать лет, и у нее есть жених по имени Петр.
- А ты не даешь мне с ним встречаться, мама. Почему? Он, конечно, не какой-нибудь генеральский сын, но хороший, работящий… Я с ним не пропаду. Почему, мама? Почему?
Евдокия Семеновна заглядывала в ее глаза и все спрашивала: «Почему? … Ну почему?» - А Ира потрясенно молчала.
У нее и раньше наблюдались опасные симптомы. Путала имена, названия, даты. Но чтобы вот так….
- Сосуды, - пожала плечами участковая врачиха, - Этого давно следовало ожидать. Я, конечно, пропишу лекарства, но боюсь, что это необратимо.
- А мне делать-то что? … Она по ночам кричит. Грозится в окно вылезти, к Петру своему. Напридумывала себе.
- Терпите, - устало посоветовала врач, - Если хотите, буду к вам раз в две недели заезжать. … А в окно она все равно не вылезет, силы не те.

Когда Ире было восемнадцать лет, у нее был друг по имени Петр. Они познакомились на студенческой вечеринке. На Ире были белые ажурные колготки и вязаное платье, тоже белое. Она была наряднее всех собравшихся, моложе всех, смешливее всех и, кажется, красивее всех – но самое главное, она обо всем этом знала. И упивалась этой юностью, женственностью, серебристым своим смехом, и заинтересованными мужскими взглядами, и даже завистливым женским шепотком – все это было ей в новинку и пьянило, как крымское густое вино. В тот вечер за ней ухаживали многие, но больше других ей понравился он, Петр. Он был значительно старше, высокий, широкоплечий, загорелый, с льдинками в серых глазах, потрескавшимися уголками губ и широкими обветренными ладонями. Его родители были геологами.
Весь вечер они проболтали, вдвоем, окружив друг друга коконом взаимного внимания, как будто бы они были в комнате совсем одни. А потом Петр навязался ее провожать. Была ранняя весна, теплый сквозняк, врываясь в ноздри, газировал кровь, и она превращалась в пьянящее шампанское, легкомысленными пузырьками танцующее по венам. Ирочка пританцовывала на ходу, а Петр восхищенно смеялся. А во дворе, у подъезда, под фонарем с безнадежно перегоревшей лампочкой, он вдруг посмотрел на нее серьезно, словно впервые увидел, а потом положил тяжелые горячие ладони на Ирочкины плечи, притянул к себе и поцеловал.
Мать, оказывается, из окна это увидела. Непонятно, как умудрилась разглядеть их смутные силуэты в сумеречной синеве двора. Может, нарочно следила – с нее станется. Устроила Ире такую выволочку, что адреналиновая обида не померкла даже с годами, и до сих пор, вспоминая об этом, она сдерживала слезы. Так орала, так орала. Орала, что Ира сволочь. Что проститутка. Что скоро она сдохнет от сифилиса или родит орангутанга. А на следующее утро каким-то непостижимым образом раздобыла телефон Петра. И все то же самое повторила ему, да еще с таким театральным надрывом. Ирочка рыдала в своей комнате, рыдала от обиды и несправедливости, от того, что срамные оскорбительные слова припечатывают к ней, еще девственной, едва успевшей отдать первый «взрослый» поцелуй мужчине. Петр испугался, конечно. Может быть, решил, что и правда связался с малолетней оторвой. А может быть, просто не захотел связываться с девушкой, у которой такая истеричная мать. Напрасно Ира высиживала дома в ожидании его звонка. А своего телефона Петр ей не дал….
Потом были и другие мужчины, с которыми лихо расправлялась ее мать. Непонятно даже, почему Ирочкина личная жизнь была для Евдокии Семеновны до такой степени оскорбительна. Мужчины дочери казались ей недостойными, некрасивыми, нищими, подкаблучниками, лентяями, будущими алкоголиками…. Ира сто раз собирал чемодан, чтобы навсегда покинуть пропахшую валокордином квартиру, но всегда что-то ее останавливало. То Евдокия Семеновна талантливо разыграет сердечный приступ, то вдруг выяснится, что за мамины массажи нужно выложить как раз такую сумму, которой хватило бы, чтобы квартиру снять…. В конце концов она привыкла, встречалась с мужчинами урывками, каждый раз испытывая навязанный комплекс вины.
Но вот его, Петра, почему-то матери простить так и не смогла.

- Мама! – Евдокия Семеновна приняла из ее рук пиалу с водой.
Ира поддерживала пиалу за дно. У матери не было сил удерживать в руках предметы.
- Мамочка, мама, посиди со мной!
Ира присела на краешек кровати и устало поинтересовалась:
- Что такое? сейчас кино начнется, «Ирония судьбы». Ты всегда любила этот фильм.
- Мамочка, мне так страшно, - скривила губы старушка.
- Почему? – удивилась Ира, - Чего ты боишься?
- Страшно умирать, - словно нехотя призналась Евдокия Семеновна, - Не хочу.
- Ну что ты, - Ира погладила ее по седому пуху, которому уступили место некогда роскошные косы матери.
А у самой сердце ухнуло во внутреннюю Марианскую впадину. За последние полтора года она настолько привыкла к сумасшествию матери, что перестала стесняться обсуждать при ней ее же скорую кончину. И про платье похоронное подругам по телефону рассказывала, а мать была все время рядом, рассеянно смотрела глупые дневные ток-шоу. И врачихе участковой жаловалась – тяжело-то как стало с матерью, пролежни на ногах появились, их надо четыре раза в день специальной мазью обрабатывать…. И даже, кажется, обсуждала, как она сделает в комнате матери ремонт, когда все закончится. Устроит там гардеробную, как у героинь американского кино или у наших звезд, которые беззастенчиво хвастаются своими хоромами со страниц журнала «Семь дней». Или – а что теряться? – даже тренажерный зал.
Неужели в посветлевшей к старости, словно застиранной, голубизне этих наивных глаз еще ворочаются трезвые мысли? Неужели она понимает?
- С чего же ты взяла, что умрешь? – затаив дыхание, спросила она, - Что за глупости тебе приходят в голову?
Мать посмотрела на нее внимательно и так осмысленно, что Ире еще больше не по себе стало.
- Мамочка, это все любовь, - наконец сказала она, - Люблю его, не могу. Ну почему ты не разрешаешь мне с ним встречаться? Я ведь умру, убьюсь, вот честное же слово, убьюсь. Ну почему, почему, почему?
Ира вздохнула – не то разочарованно, не то облегченно.
- Успокойся. Ты все, как всегда перепутала. Сейчас начнется кино, а мне надо идти. Ко мне подруга пришла.

Нинель крутилась перед зеркалом, напевая хит Мадонны “Like a Virgin”. На ней было синее платье, которое удивительно ей шло – складки и драпировка скрывали ее худобу, которая в ранней юности смотрела по-статуэточному изящной, а с возрастом трансформировалась в неаппетитную сухопарость. Белый воротничок оттенял желтизну ее скуластого злого лица. Ирочка даже не сразу поняла, что это похоронное платье, которое она едва успела закончить.
- Что это ты… Что ты делаешь?!
Нинель обернулась, смущенная.
- Ну прости. Мне так захотелось померить. Что тебе, жалко что ли? … Слушай, а может, дашь мне его поносить?
- Шутишь что ли? Ты вообще соображаешь, что несешь?!
- Ну ладно, ладно, - поникла плечами Нинон, - Просто оно такое красивое, а я… Черт, помнишь, я тебе говорила о сайте знакомств? … В общем, я тебя немного обманула. На самом деле я уже разместила там анкету, две недели назад.
- И что дальше? – без эмоций спросила Ирочка.
У Нинель вдруг подкосились ноги, и она рухнула на старенький пуф для обуви. Обхватила голову руками и начала раскачиваться, словно умалишенная. А глаза горят. И щеки красные. Ира забеспокоилась-засуетилась, воды принесла, потом виски. Неужели вот так, буднично, можно сойти с ума?
- Не волнуйся, - прохрипела Нинель, залпом осушая бокал. Выпила виски и не поморщилась, как боцман пиратской шхуны, - Я просто разнервничалась…. Ирка, я мужчину встретила.
«Все это я слышала уже тысячу раз, - грустно подумала Ирина, - Сейчас она скажет, что мужчина тот похож на Джорджа Клуни, и что она жить без него не может».
- Он похож на Клуни, - умоляюще сказала Нинель, - И я не могу без него жить…. Нет-нет, это не то, что было раньше! – засуетилась она, - Ир, поверь мне! Я знаю, у меня репутация ни к черту, и я так часто тебя обманывала!
Это что-то новенькое. Нинель была не из тех, кто признается в собственном вранье. Как сказочный барон Мюнхгаузен, она умело возводила многоярусную конструкцию вымыслов, мечтаний и бесхитростной лжи. И ничуть не смущалась, когда ее ловили на несовпадениях.
- Думаешь, я сама не понимала, что ты мне не веришь? Думаешь, я сама относилась к этому всерьез? – нервничала Нинель, - Это была… такая игра, понимаешь? Мне нравилось чувствовать себя желанной, нравилось, черт возьми, покупать эти глупые красные синтетические трусы, хвастаться ими тебе, а потом складывать аккуратными стопками в шкаф, потому что хлопчатобумажное белье куда удобнее. Знаешь, сколько у меня трусов этих скопилось?! … Семь полок, как у долбанной фетишистки.
- Нин… Может, водички? – всерьез забеспокоилась Ирочка.
- И вот… он, - глядя в пустоту, слабо улыбнулась Нинель, - Я с ним уже две недели переписываюсь. И даже трижды разговаривала по телефону. А завтра мы договорились встретиться…. А хочешь, я тебе его фотографию покажу? Он мне прислал!
Не дожидаясь ответа, она схватила с пола сумку и принялась суетливо рыться в забитых разным хламом отделениях. Наконец извлекла захватанную фотографию с примятыми уголками. Нинель всегда отличалась патологической неаккуратностью. Ира приняла снимок из ее рук, взглянула, усмехнулась.
- Правда он похож на Джорджа Клуни?
Мужчина на фото был похож на хронического язвенника – бледный, с вымученной улыбкой и впалыми щеками. Но чтобы не обидеть подругу, Ирочка подтвердила: да, правда.
Нинель расцвела.
- Понимаешь, у меня предчувствие. Вчера мы четыре часа подряд проговорили по телефону. Я ему рассказала все-все. Он даже знает, какая у меня группа крови.
- Может быть, он похититель органов для трансплантации? – мрачно предположила Ирина.
- Тьфу на тебя, - обиделась Нинель, - Он – мужчина всей моей жизни. И завтра мы идем в ресторан. И я так волнуюсь, как девчонка. И с одной стороны мне это нравится, с другой –нет…. Я дура, да? – помолчав, спросила она.
- Похоже на то, - безжалостно подтвердила Ирочка, прекрасно зная, что Нина не обидится, - Ну а от меня-то ты что хочешь?
- Ир… - сконфузилась она, - Платье-то…. Ну ты сама подумай, зачем ей такое платье? – ее руки нервно комкали подол, - Она такого и не носила никогда. А мне так идет…. Бог даст, она и поживет еще. Нехорошо так, в самом деле, при живом человеке похоронное платье шить.
- Бери, - поникла плечами Ирочка, - Что с тобой сделаешь. Я другое сошью. Все равно вечерами дома.
Нинель притянула ее к себе, уткнулась раскрасневшимся лицом в ее плечо, замерла, как пригревшаяся на камне змея. Ирочка была полная, теплая, как плодородная земля, а Нина – сухая, твердая, с ранними морщинами.
- Ир… А может, того… Споем?
- Ну давай, споем, - без энтузиазма согласилась Ирина.
Они вернулись в гостиную, уселись рядом на диван и тихо, с чувством, затянули:
- Не слышны в саду-у даже шорохи…

«Все здесь замерло до утра-а!» - тихонько подхватила в своей комнате Евдокия Семеновна.
Старческий голос хрипловато дребезжал, норовил ухнуть вниз, безбожно путая ноты, но Евдокия этого не замечала. Сама она слышала хрустальные переливы юных голосовых связок, которые не поливали водкой в минуты печали, не обкуривали «Казбеком», не опаивали горячим чаем, не надрывали в ежедневных разговорах, спорах, истериках - юный серебряный голос во всей его мочи. Пела она сквозь улыбку, смакуя каждое слово. Ей было восемнадцать, восемнадцать, восемнадцать лет, и каждый день она наряжалась в белые платья, танцевала, играла фортепьянные этюды восхищенным гостям и тайком от матери подрисовывала брови и чернила родинку над губой. Каждое утро она подскакивала с кровати навстречу солнечным зайчикам, шелковым туфлям, ванильным духам, пыльному асфальту, разбрасывающим пух тополям, вишневому компоту, побренькивающим трамваям, рыночной сутолоке, гитарным романсам, томику Цветаевой, пористому хлебу, звонкой болтовне, юбке солнце-клеш. Она была влюблена, молода и счастлива.
Иногда сквозь эту золотую негу прорывались другие непрошенные образы: резкий запах лекарств, жухлые обои в незнакомой неуютной комнате, вонючий козий платок, бессильная морщинистая рука с пожелтевшими твердыми ногтями. В ее голову врывались чужие воспоминания. Вот она стоит на пороге роддома с перевязанным красной лентой тоненько попискивающим кульком. Кто прячется в одеялах, кто? У нее, Евдокии, нет детей, она слишком молода. Почему все говорят, что ей повезло, родить в сорок лет?
Вот она плачет, уронив голову на кухонный стол, а чужой мужчина, небритый, болезненно бледный, с ранними залысинами что-то ей говорит, резко и зло. Евдокия понятия не имела, кто этот мужчина и почему он так с ней обращается, зато она знала точно, что у него есть другая женщина, и он хочет уйти. Даже имя этой женщины почему-то знала – Зинка.
Вот она, намотав на руку старый ремень, носится по квартире за чужой вертлявой девчонкой. Опять принесла двойку. Опять опрокинула кастрюлю и пролила суп. Евдокия на трех работах пашет, чтобы эту маленькую мразь содержать. А та ее ни в грош не ставит, эгоистка проклятая. Откуда эти мысли, откуда?
Вот она, плотно сжав губы, с ненавистью смотрит на молодую девушку. Некрасивую, нескладную, зато молодую, белокожую, с естественным ярким румянцем. Девушка говорит: «Мама, ну что тебе, сложно что ли? Я тебе билеты в Ленком взяла. Не пропадать билетам же!» А Евдокия, презрительно скривив губы, отвечает: « Я буду спектакль смотреть, а моя дочь мужика приведет? Проститутка малолетняя. Я всю жизнь на тебя положила, а у тебя никаких мыслей, кроме мужиков поганых!» «Но мне восемнадцать», - растерянно отвечает дочь.
Эта сцена почему-то представлялась ей много раз. Причем белокожая румяная девица становилась все старше и тусклее, время вытягивало ее лицо, выдергивало и белило ее волосы, сушило и обесцвечивало ее глаза. А разговор был все тем же. А когда ненавистная девица, нарумянившись, собиралась уходить, Евдокия зачем-то хваталась за сердце, оседала вниз по стене и слабеющим голосом шептала: «Не надо Скорую… Отпусти меня, пожалуйста». И краем глаза наблюдала, как суетится дочь, и почему-то это было приятно.
Иногда Евдокия думала – а вдруг все это правда? Вдруг юбки солнце-клеш, шелковых туфель и фортепианных романсов давно нет, а желтая морщинистая плоть и бесцветная некрасиво располневшая женщина, каждое утро впихивающая в ее рот пригоршню разноцветных таблеток – есть? Но тут же сама себя одергивала.
Нет, нет, ничего этого не было, никогда.
Все впереди.