5

"Если бы её не приняли за проститутку, она бы не пошла к дворнику пану Матеушу. Не узнала бы, что мужа перевели в Маутхаузен. Не поехала бы в Вену.
Если бы не Вена, она осталась бы в Варшаве. Погибла бы во время восстания, в подвале, вместе с матерью.
Если бы она не бежала из Губена, её погнали бы с другими женщинами. Она бы оказалась в Берген-Бельзене. Где как раз бушевала эпидемия тифа. И умерла бы от тифа вместе с Янкой Темпельхоф.
Видимо, Господь Бог решил, что она должна дожить до конца войны.
А может, всё как раз наоборот. Он решил, что она должна погибнуть, а она изо всех сил сопротивлялась Его приговору. И только поэтому уцелела. Тогда это вовсе не божья благодать. Это её заслуга — и больше ничья."

Как это грустно, когда ты — польская еврейка, выжившая в смерче нацизма, но спустя много лет не можешь поведать израильским внучкам свою историю только потому, что не знаешь иврит, а они не знают польского. Тут и родного языка слов не хватит, а что чужого? Грустно.

Удивившая книга, удививший взгляд на войну. Точнее, на отдельного человека в ней. Могла ли быть, бывала ли в ту войну, в той катастрофе мира, мясорубке холокоста такая любовь к мужчине, мужу? Такая жертвенность? Такая вера в свою цель и готовность идти к ней, вопреки? Не видеть, что творится вокруг, или не давать себе позволения видеть, не отвлекаться на других и даже не помыслить об этом. "Отпустить" родителей, родственников, друзей (кого забрали в лагеря, кто сгинул под бомбёжками, в восстании). Идти как по тоннелю: впереди — только муж. Молиться Марии Магдалине, хоть это и не твоя вера, идти на сделки с богом ("я позабочусь об этой женщине, Господи, а ты — о нём"). Сбегать из лагерей, работ, зная, что за это возврат и расстрел. Большая банка цианистого калия, 15 кг листового табака — любые сделки, что угодно, лишь бы добраться, лишь бы выжить, лишь бы ОН там, в Маутхаузене, выжил. Пускай не её дождётся, но лишь бы выжил. Не женщина — юркая рыба и одновременно маленький танк, идущий напролом.

Поначалу так нелегко принимать Изольду, не осуждать, не качать головой. Хочется с ней ругаться, кричать "дура, спасай себя!" и "что ты творишь?!". Потом приходит успокоение и осознание — мир покачнулся и перевернулся, и никакие наши мерки и понятия к нему не применимы. Как писал Фейхтвангер, "они уничтожили меру вещей". И каждый жил и выживал как мог. На что способен. На что даны силы. А ведь у Изольды это был даже не эгоизм, не за себя ведь, за любимого человека... Хотя понять всё равно сложно, можно лишь попытаться.

Книга как мозаика: написана короткими отрывчатыми главками, такое стаккато, лихорадка, что гонит Изользу-Марыню вперёд, вперёд, вперёд. Но при этой лихорадочности одновременно и какое-то удивительное спокойствие повествовательного тона, малоэмоциональность, почти документальная событийность и детальность того, как Изольда проживает свои дни поиска и гонки, как выкручивается. И благодаря этому перед читателем предстаёт не только отдельная история отдельного человека, но и ярчайшая панорама оккупированной Польши и частично Австрии. Лодзь, Вена, но больше всего Варшава — Умшлагплац, где собирали евреев для отправки в лагеря, рынок, варшавское восстание, улочки, кварталы, квартиры, вписки евреев. Всё это мазками и в то же время так явственно, так зримо.

Определённо буду читать второй роман Ханны Кралль из переведённых на русский, "Опередить Господа Бога". Вот, может быть, даже и сейчас возьму.

UPD прочитал "Опередить Господа Бога", книга о восстании в Варшавском гетто, книга-интервью писательницы с Мареком Эдельманом, последним и единственным выжившим руководителем восстания. И вот в этой книга Эдельман частично отвечает на мой вопрос о любви и действиях Изольды:

У него была девушка, Аня. Она попала в Павяк — потом, правда, ей удалось оттуда вырваться, но, когда ее забрали, он окончательно сломался. Пришел к нам, уперся руками в стол и стал говорить, что мы все равно обречены, что нас перережут, что мы молоды и должны бежать в лес…
Его выслушали не перебивая.
Когда он ушел, кто-то сказал: «Это потому, что ее забрали. Теперь ему уже незачем жить. Теперь он погибнет». Тогда каждый нуждался, чтобы рядом был человек, вокруг которого вертелась бы его жизнь, ради которого надо было что-то делать. Пассивность означала верную смерть. Делай что-нибудь — тогда у тебя будет шанс выжить. Чем-то занимайся, куда-то ходи…

И ещё:

— Значит, француз спросил у тебя… — …была ли любовь. Так вот: жить в гетто можно было, только если у тебя кто-то был. Человек забирался куда-нибудь с другим человеком — в постель, в подвал, куда попало — и до следующей акции уже не был один. У кого-то забрали мать, у кого-то на глазах застрелили отца, увезли в эшелоне сестру, так что, если человеку чудом удавалось убежать и еще какое-то время пожить, он непременно должен был прильнуть к другому живому человеку. Люди тогда тянулись друг к другу, как никогда прежде, как никогда в нормальной жизни. Во время последней акции пары бежали в Совет общины, отыскивали какого-нибудь раввина или кого угодно, кто бы мог их обвенчать, и отправлялись на Умшлагплац уже супругами.