4 Биография Потерянного Времени

Прежде всего, я хочу попросить прощения у своего кэпа и всей команды, поскольку ожидания, доверенные моей слабой спине, не оправдали надежд и едва выдерживают проверку временем. С сожалением признаю, что в минуту слабости меня даже посетила идея взвалить весь груз вины на уже почившего Андре Моруа, но последние тлеющие очаги света в моей чернее, чем самая черная ночь совести призывают к справедливости. Мне хочется упасть к ногам судей ДП17 и смиренно молить о помиловании и всех прочих вещах, которые нужно грешникам в таких сложных ситуациях, только бы склонить их к понятию христианской морали и прощению провинившихся. Я направляю в их ругающие глаза пожарный шланг своего красноречия, каким бы пресным он не был, и втайне надеюсь, что невыполнение основного задания сойдет мне с рук.

Мне хотелось бы чистосердечно утверждать, что я прочитал биографию Марселя Пруста, но моя душа и, что еще существенней, разум не могут прийти к соглашению.

Уже тогда он удивлял товарищей ранней зрелостью своего ума. Самые смышленые из них испытывали смутное чувство, что рядом с ними находится странный, но бесспорный гений.

Может ли автор в здравом рассудке настолько бессовестно прустифицировать, пардон, льстить, приукрашивать и переворачивать действительность? Но я забегаю вперед.

Кажется, весь интернет пестрит анализами Свана, Рассказчика, Барона де Шарлю и госпожи де Кайаве, а длится эта мода еще со времен Андре Моруа, который даже некоторые разделы так называемой биографии не постеснялся озаглавить названием основного труда Марселя Пруста, что стал заложником своего же творения. Говорят, хуже всего для художника стать автором единого произведения, но я решительно против такой мысли, в первую очередь, потому что мне захотелось использовать последнюю фигуру речи. Для Моруа Пруст не существует вне собственной книги, генетически он настолько крепко связан с ней, как дочь с отцом и матерью, как будто Марсель для репликации избрал мемекацию вместо конъюгации. Андре - живописец, пытающийся уловить в пылающем стоге, подвязанным бантиком, отцовские веснушки, в бездонных глазах наследственную печаль, в беспечном смехе счастливые мгновения, желая найти отца, он рисует портрет юной девушки.

Он все делает как бы случайно, разбрасывая обломки писем, рецензий по всей книге, выступая в деле Хароном. Подсунутые тексты воскрешают Пруста, его духовную, лишенную физической оболочки, сторону, что, к слову, последнему очень выгодно. Иногда от прочитанного захватывает дух как от переперченного мяса по-французски, будто наш шеф знал, какие отрывки лучше подойдут для приготовления вкусного блюда. Ты вроде читаешь о Прусте, но в минуты прозрения (или постлайвлибовского помутнения) это все кажется искусной рецензией, по размерам достойной самого Марселя.

Душа (или это уже разум?) чувствует всю сложность и многогранность построенного автором образа и, тем не менее, возможный треск ирреального с приближением к оригиналу. Он такой зажигательный, такой мелодичен, завораживающий и прекрасен, как случайно навеянный образ потрескивающих поленьев в охваченном пламенем камине, но настолько несовместим с вакуумом, как слово пидор с именем Пруста. Андре Моруа тщательно выбирает слова и формулировки, ласкает свое творение, как Жанна Вейль малыша Марселя, но если ты и попытаешься предъявить ему авторство, он только легонько хохотнет, тщетно прикрывая перчаткой трясущиеся венгерские усы, поднимет котелок, откланяется и растворится в тексте.

Все же бочка меда не может обойтись без ложки дегтя, как текст без трюизмов, поэтому стоит признать, что пока Андре говорил о Поисках утраченного времени, он был непревзойденный, но когда приходилось прямо говорить о Прусте, то получалось что-то типа уже вышеприведенной несуразной лести недостойной мастера прустификации.

P.S. Передаю поклон двум джентльменам, а дам бесконечно целую. Да пребудет с Вами Пруст!