5 Мои Сорокины

Свою первую рецензию на Сорокина я написал уютным январским вечером 2013 года в Петербурге. Дома никого не было, я тихо-мирно попивал кофе со сгущёнкой и слушал великолепный альбом «Глубина» некогда русско-армянской, а ныне венгерской группы Дети Picasso. Днём прошёл снегопад, и деревья во дворе стояли покрытые теми хрупкими кристаллическими снежными налётами, которые часто встречаются далеко за городом и в сказочных фильмах Александра Роу. Это постарался ветер с Финского залива. Я вспоминал, как впервые познакомился с творчеством автора: давным-давно, ещё по телевизору, далеко за полночь, с замирающим от восторга сердцем смотрел фильмы «Москва» и «Копейка». Чуть позже приобрёл на DVD знаменитый «4» Хржановского – такое по телевизору уже боялись показывать. Я даже не особо догадывался, что все эти фильмы сняты по сценариям Сорокина, меня увлекала их непохожесть на основной кинопоток того времени, их, извините за выражение, элитарность и возникающее желание, чёрт возьми, пересматривать их снова и снова. Только потом увидел где-то, в Доме книги, наверное, книжку «Москва» с эссе «Эрос Москвы», романом «Тридцатая любовь Марины» и текстом сценария к фильму. Дальше в журнале «Афиша» опубликовали первую главу только выходящего тогда «Льда», в интернетах начались какие-то дилетантские дискуссионные прения о скандальном «Дне опричника». О, как наивно-чисты выглядят сейчас те времена! А тогда, в 2013, к покупке его трёхтомного собрания сочинений меня сподвиг очередной гостевой приезд Волгова, которому ленинградская подруга Марта как раз трёхтомник и преподнесла в подарок. А я подумал: пора бы уже тоже заиметь такое академическое издание. Мало кто знает, но в 1998 году в «Ad Marginem» выходил и двухтомник автора, оформленный в схожем стиле – сейчас это совсем уже библиографическая редкость. А трёхтомник, даже новый, нечитанный, в целлофане, до сих пор вполне ещё в ходу – недавно перед метро ВДНХ видел в книжном ларьке за пятьсот рублей. Кстати, сейчас наблюдается какой-то ренессанс на фильмы по сорокинским сценариям: кажется, близок к завершению окончательный монтаж монструозного проекта «Дау», к съёмкам в 2016 заявлены картины «Ленин», «Матрёшка» (экранизация «Нормы») и «Тридцатая любовь», а в 2017 грядёт «Настя».

Вторую рецензию, на сборник рассказов «Пир», я написал на финском горнолыжном курорте Тахко близ г. Куопио. Представьте себе: дикий двадцатипятиградусный мороз, лес, огромная гора над озером, раскиданные по берегу озера маленькие деревянные домики-коттеджи. В первую ночь в наш коттедж ломились соседи – горячие эстонские парни, которые, казалось, знали только одно выражение: «Хей, руски, открыфай, вотка есть?». Утром мы перезнакомились, достали из маленькой «холодильной» кладовки на крыльце привезённый с собой ящик баночной «Балтики №7» (я, естественно, был против такого очевидного и такого русского выбора, но и поездка, и общак у нас была коллективные, так что пришлось смириться). Простояв ночь на тридцатиградусном морозе, напиток «Балтика» приобрёл удивительные свойства: все, так сказать, лёгкие фракции – водичка с солодовым вкусом - в нём ушли вверх, а тяжёлые фракции – собственно, спиртяга – осели вниз, посредством чего у напитка оказался новый, неожиданный и интригующий, слегка крепчающий с каждым глотком вкус. Эстонцы мигом оценили все преимущества такой новинки и предложили честный бартер: по банке божественного, на кристально чистой, как слеза ребёнка, родниковой воде, шведского сидра за банку усовершенствованной нано-балтики. Натуральный обмен состоялся, добрососедские отношения были укреплены. Ближе к концу отпуска мы всё-таки решили хоть раз прокатиться с горы, покрасоваться на горных лыжах. Признаюсь, в этом деле я потерпел крах, сошёл где-то на середине дистанции и долго лежал, смеясь, не в силах подняться, а перегар, исходивший от меня, разорил пару совиных гнёзд неподалёку.

Третью рецензию, на «Теллурию», я написал в Японии, где преподавал в университете русскую литературу японским студентам. Надо сказать, японцы русскую литературу любят давно, и не только студенты. А в современной русской литературе порой разбираются даже лучше самих русских. Я лишь старался, чтобы наши занятия не стали для них рутиной, и воплощал в жизнь свой принцип «русская литература – не храм, а мастерская». Размеры России связаны с её языком, поэтому каждый, кто изучает русский, вольно или невольно отождествляет себя с гигантскими просторами нашей страны, с её расстояниями. Студентов эти просторы пугают и притягивают одновременно. И можно долго рассуждать, кто кого в итоге учил там, в Японии. Довольно часто мы с особо активным студентами заваливались в маленькие закусочные, ели темпуру и омлет с креветками, запивали тёплым саке со вкусом молока и бесконечно долго разговаривали про Достоевского, про экранизацию «Идиота» Куросавой. Именно в Японии я почему-то ощутил острую ностальгию по современным русским авторам, даже по тем, которых не любил и не читал. Уж не знаю, как за рубежом, в такие тонкости литературного процесса простым людям, думаю, не проникнуть, но у нас все литераторы как бы варятся в одном большом котле, постоянно, даже нехотя, чем-то да задевая друг друга. Один вдруг может весьма нелицеприятно вывести в романе другого – своего коллегу и современника. Другой не замедлит изящно ответить ему уже в своём романе. Или один переводчик или критик берёт и всенародно, на, прости господи, фейсбуке обсуждает и осуждает неверные, по его мнению, аспекты перевода или критического разбора того или иного произведения другого коллеги. И это не единичные случаи, это в порядке вещей, это даже не стремление в чём-то уязвить коллегу, а, скорее, повод создать очередной информационный хайп, показать читателям тот самый котёл, где все они так замечательно и комплексно вертятся.

Четвёртую рецензию, на «Настю», я писал уже в рождественском Берлине. Мы с друзьями снимали большую просторную квартиру на верхнем этаже, в которой каждый день происходили всякие интересные встречи и знаменательные события. Но чаще всего я любил уходить один и просто шляться по Рингштрассе под мягко падающим снегом. На Рингштрассе никогда не бывает толп. Здесь всегда просто прохожие, они спешат по своим делам или просто прогуливаются. Эта широкая и длинная улица дарит людям пространство, не позволяет сбиться в кучу. Вечерние кафе всегда заполнены лишь наполовину. Я любил совершать маленькое предательство по отношению к Берлину: забежать на двадцать минут в тихий бар и, созерцая через стёкла медленно бредущих граждан, заказать австрийского пива Gösser. Почему-то вкус идеального пива у меня ассоциируется только с ним, простите, Spaten и Krušovice! Один раз на Рингштрассе я встретил сумасшедшего. Он стоял, обняв ствол каштана, и бормотал с сильнейшим немецким акцентом: «Ja tziba lublu i zjitz bies tziba nie magu». Вообще, Берлин богат сумасшедшими, и на Рингштрассе их достаточно.

Пятая рецензия, на «Сердца четырёх», создавалась на Капри, острове, уже более двух тысяч лет как магнит притягивающем к себе людей, творящих историю и культуру нашей цивилизации. Именно на Капри пришли ко мне первые озорные мысли о пока что чисто воображаемом литературном клубе «Найди лесоруба», позднее вылившиеся в нечто совсем не воображаемое и весьма серьёзное. Именно на Капри, отдыхая в часы полуденной сиесты, попивая свежий грейпфрутовый сок, ожидая пока палящее солнце смилостивится и хоть немного уймёт свой жар, я решил обратить своё внимание на незаслуженно мной обойдённую женскую русскую прозу. Каждый абзац рецензии на «Сердца четырёх» - это немного переделанные в угоду моему сюжету первые абзацы знаменитых современных русских романов, написанных женщинами. Думаю, настоящим знатокам не составит труда распознать их. В такой игривой форме отвесил я поклон нашим дамам, не снижающим планку серьёзной женской прозы в России.

Шестую рецензию, на сборник Ерофеева, Пригова и Сорокина под названием «ёпс», я написал в летней дождливой Москве на кухне у дорогого моего товарища Быкова за бутылкой водки. Пили мы водку традиционно на кухне. Пили основательно, с некоторой долей позёрства: с жареной быковской женой курицей, с виноградным соком с соблазнительным названием и неискоренимым чувством того, что всё идет как надо, и ничего для изменения положения дел уже не сделаешь. Читали наперебой приговские стихи, хохотали, выдумывая всякие выражения типа «обмазываться симулякрами». А когда напились, стали играть в «правда или действие». Я заставил Быкова с выражением читать отрывок про гусеницу опричную из финала «Дня опричника», а тот в отместку заставил меня ходить кругами под музыку Sabaton и в процессе этого кидать зиги. Уже поздним вечером, вдрызг пьяные, вывалились мы на Бульварное, доплелись до «Последней капли» - чудо, что пустили туда! Заказали себе по оздоравливающе-укрепляющему коктейлю «Бетон», и Быков, уже не стесняясь, заявил мне, что Сорокина дико не любит, но поскольку основные кремлесосы обратили внимание вскользь, что у него так чудно речь стелется… В общем, дальше он что-то неразборчивое понёс, начал мычать что-то нечленораздельное, после каждой «фразы» вздыхать с такой грустью, что мне захотелось бросить его тут и пойти шататься по бульварам в одиночестве. Потом он упёрся в кулак и заснул. Я выхожу на улицу проветриться. В ночных московских дворах слышны скрипы подъездных дверей, лай каких-то собак за три квартала отсюда. И звук сорвавшейся бадьи.