5 Благословение неоднозначности

Общежитие как символ России, общажный сторож как символ писателя – это было бы плоско и ученически, если бы не талант автора.

Интеллигент, несущий возмездие подлецам – это было бы однозначно и поучительно, если бы не талант автора.

Бесконечная физиология – болезни, нищета, грязь – это было бы скучновато-омерзительно, если бы не талант автора.

Залеченный в психбольнице русский гений – это могло быть зубодробительно-банально, если бы не талант автора. (Хотя, именно финал показался мне чуточку нарочным и символичным. Думается мне сейчас, что это было сделано автором специально.)

Роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» стал для меня открытием и пока лидирует в моем читательском послужном списке по неоднозначности, соседствуя по сложности с Битовым. Казалось бы, бытовуха и сведение старых счетов внутри писательской тусовки – но, чем больше проходит времени с момента прочтения, тем больше и значительней мне кажется эта книга.

Помнится, по внешне схожему роману Горенштейна «Место» (герой – отщепенец, СССР, бытовые подробности) я сходу написала список тем для школьных сочинений. Здесь это сделать труднее – потому что «Место» было очень сырым текстом, а «Андеграунд» закончен, отшлифован и тщательно сбит в единое целое. Разложить его на привычные «Сходства и различия образов Петровича и Раскольникова/Печорина/Чацкого» проблематичнее.

С расстояния роман видится не историей из времён развала СССР, а рассказом о насквозь литературном человеке. Продолжением великой русской литературы в наше время, в нашу реальность.

Я медитировал, внушая себе сначала его детскую панику и следом его взрослую боль – чувства, связанные с его, а значит, с чужими страданиями. (Последняя моя мысль, но не последняя ли мысль и Русской литературы? Я и тут выученик.)

Ведь действительно, Петрович и Веня – это Чацкие после объявления их сумасшедшими. Только Грибоедов не мог так предметно описать психбольницу и действие лекарств. Вопрос Раскольникова о «твари дрожащей» Петрович решает по-своему - убивает. Но сколько в это решение вложено не снившихся Раскольникову опыта и боли двух-трех поколений России! Эти эпизоды становятся испытанием для читателя, ведь чертовски приятно переключиться в режим шутера и расстрелять всех неугодных. Отсылка же к Печорину вынесена в само заглавие книги.

И вот этот литературный герой помещен в реальность, описанную не столько через грязь общажных коридоров, сколько через запахи, рыхлости и тепло женщин. После чтения романа остается ощущение набитого трамвая в жару – очень много телесного, потного, чужого. Совершеннейший анти-гламур и, говоря современным языком, боди-позитив.

Еще немного о реальности романа. Я родилась в 1986 году и в описываемое время действительно ходила под стол пешком. Но, на мой взгляд, автор точно уловил то настроение:

… под спудом (я чувствовал) в их зажатых душах бился тоненький голосок, исходил тоскливый плебейский крик, что все равно, как с жильем, так и с собственностью, всех нас обманут. Родненькие, да нас же надуют. Да когда ж оно было, чтоб нас не надули. Горькое знание уже давило, а чувство неизбежной (в будущем) обманутости загодя развязывало им защитные инстинкты.

Я не люблю выражение «лихие 90-е» - оно звучит снисходительно-романтически. «Всех нас обманут» - это гораздо честнее.

Меня всегда занимал феномен подпольщиков времён застоя – после развала Союза вышло множество книг, посвященных их кухням и беседам о лежащих в столах текстах. Эти мифические тексты издаются гораздо меньше, чем сопутствующие мемуары.

На примере Петровича можно наблюдать то же самое: много друзей, попоек, задушевных разговоров. Старые повести все растеряны, новые не пишутся. Более успешные коллеги-писатели открыто паразитируют на подпольном прошлом.

Весь свой писательский дар (о размере которого судить мы не можем) Петрович обращает на себя, объясняя свои поступки и чувства. Во вполне классическом по построению романе происходит разбитие четвертой стены: герой литературного произведения рассуждает о том, что русский человек по школьной привычке видит себя внутри некоего текста:

В окультуренном, в щадящем варианте чувство (всякое сильное чувство, вина тоже) уже по необходимости входит и втискивается наконец в реальную жизнь – но сначала его очищение Словом. Чувство дышит Словом. Так уж повелось. Человек привык. Но что, если в наши дни человек и впрямь учится жить без литературы?
Что, если в наши дни (и с каждым днем все больше) жизнь-самодостаточное действо. Что, если нас только и заботит всеупреждающий страх самосохранения? Живем и живем. Как живу сейчас я. Без оглядки на возможный, параллельно возникающий о нас (и обо мне) текст – на его неодинаковое прочтение.

На мой взгляд, это очень верно. Помните, как в детстве все свои действия хотелось вписать в некий роман? «С гордым и холодным лицом он удалялся от одноклассников.» Сейчас эта литературность сминается под напором визуала – свою жизнь привычнее выражать лентой фотографий.

Еще одно тонкое наблюдение Петровича, ради которого стоит читать роман, это люди на троллейбусной остановке.

Пространства высосали их для себя, для своего размаха – для своей шири. А люди, как оболочки, пусты и продуваемы, и, чтобы хоть сколько-то помнить себя (помнить свое прошлое), они должны беспрерывно и молча курить, курить, курить, держась, как за последнее, за сизую ниточку дыма. (Не упустить бы и ее.) Втискиваться в троллейбус им невыносимо трудно; работать трудно, жить трудно, курить трудно…

Тема России («возродимся мы или нет») - тоже примета 90-х. Поиск простого объяснения случившейся катастрофы, рассуждения об отличном от других русском пути… Когда хватались без разбору западные образцы и поспешно натягивались на худосочную российскую действительность. Неужели прошло уже больше двадцати лет?..

Советую читать «Андеграунд» неспешно, под крепкий до горечи чай, желательно – бумажный экземпляр, чтобы текст не соседствовал со значками оповещений. Промочите ноги на улице, зайдите в гости к бабушке с неизменным сервантом и фланелевым (не китайским) халатом. Разберите елочные игрушки. Попробуйте почувствовать остатки уходящей эпохи, когда «всех нас обманут» витало в воздухе. Миг неустойчивого (неоднозначного!) баланса на стыке, тот самый разрыв времён связующей нити. Мгновение острого ощущения своей самости – советская реальность отхлынула, новая еще не захлестнула.

Где-то там, в серой пустоте и холодном утреннем тумане станьте на секунду Петровичем – ведь автор оставил его для удобства безымянным.