5 О НИКОЛАЕ КЛЮЕВЕ.

"Мужики там все злые,
Топорами секутся.
И по будням там дождь, дождь.
И в праздники дождь".
Народная песня.

"Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога."

"Пальнем-ка пулей в Святую Русь.
В кондовую,
В избяную."
А. Блок.

Не читала его прежде. Только натыкалась на упоминания в тоне, какой можно приравнять к заведенным под лоб глазам: "Вы еще Клюева процитируйте". А каков он был поэт и что такого написал, что цитировать считается дурным тоном? Пришло время самой спознаться. Скажите, у вас словосочетание "Серебряный век" какие ассоциации вызывает? Благородное лунное серебро и некоторая прохладная отстраненность в противовес избыточной солнечности Золотого? Сдержанно-праздничная виньеточность, богатство уже от колыбели ошибками отцов и поздним их умом?

"Я прислал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи", "Королева играла в башне замка Шопена" или попросту: "Я - гений Игорь Северянин" - они даже свои декларации произносят с пресыщенной небрежностью. Небожители, падшие ангелы Врубеля в сребротканых одеяниях. Это только первый и поверхностный взгляд, стереотип. За тем и выделен Серебряный век, как отдельная эпоха отечественного искусства, что включает многие, порой диаметрально противоположные расхожим представлениям, фигуры и стили.

Среди которых нашлось место и новокрестьянскому. Нет, сами поэты, причисляемые к направлению, так себя не называли и какого-нибудь объединения не образовывали, а критерием принадлежности к группе служило происхождение "из крестьян" и обращение к темам русской деревни, связь с устным творчеством. Нынче помнят из всех только Есенина, да иногда упомянут в таком карикатурно-уничижительном смысле Клюева, а Сергей Клычков, Александр Ширяевец, Петр Орешин и вовсе забыты. Их творческие судьбы сложились печально - писали "в стол", пробавлялись переводами. Человеческие - большей частью тоже, крепко прошлась по ним репрессивная машина.

Николай Клюев не стал исключением - расстрелян в тридцать седьмом. Но он заслуживает краткой биографической справки. Происходил из семьи со старообрядческими корнями, отец сельский урядник, мать - сказительница и плачея, отсюда корни поэтического таланта. Учился в городских училищах, на рубеже двадцатилетия участвовал в революционных событиях 1905 года, сидел в тюрьме за убеждения. Издаваться начал в восемнадцать и приобрел большую известность, смело сочетая в своих стихах фольклорные мотивы со сложным христианским символизмом, насыщая их диалектизмами, создав на стыке уникальную эклектику.

Весьма не чуждый авантюризма, послушничал в монастыре, бежал на Кавказ, где влюбленный в него (!) прекрасный юноша покончил с собой от безответной любви (последнее - из автобиографии, которую не рискну считать абсолютно правдивой). Что точно было в его жизни: чтение своих стихов императрице; дружба-вражда с Есениным; попытки ассимилироваться в новом государстве рабочих и крестьян, за которое прежде ратовал, циклом стихов о Ленине. Неудачные попытки. Потом поэма "Погорельцы" об ужасах коллективизации, арест, расстрел.

Итак, к стихам. Нет в них ни блоковской небесной гармонии, ни взрываемой серебряными бубенцами радости и слез, филиграни Пастернака; и не строгая чеканность Ахматовой, не заклинательность Гумилева, не ворожащие темные омуты Цветаевой. Нет и переливов есенинского несказанного, синего, нежного. Если попытаться вычленить ощущения, то первое - поступь. Тяжелая, мерная, со сбивчивым ритмом, как ход медведя на костяной ноге из старой сказки. Он и внешне чем-то сродни тому медведю: большой лоб, глубоко посаженные острые глаза.

Пишет о мрачном и туманная мгла сгущается вокруг тебя. О светлом - туман лишь светлеет, не рассеиваясь вовсе. Нет солнцу места в поэзии Николая Клюева, тяжеловесная мрачность страдательного залога словно бы перелилась в него из плачей и закличек матери сказительницы. Не "прогнило что-то в Датском королевстве", но "по будням дождь, дождь и в праздники дождь". Скудная суровая малопраздная жизнь на скудной суровой, не располагающей к праздности земле. Так тут от веку заповедано, так и будет; не нами заведено, не нам менять.

Чего-то смутно ждет эта земля, какого-то королевича-освободителя, который вот-вот явится, уже и громы вдали погромыхивают и зарницы алыми сполохами небо освещают. Дождется, королевич огнедышащим змеем обернется, но то будет после, в период советской поэзии, покуда век серебряный и можно еще грезить. И грезы клюевские взмахивают смолистыми свежестругаными деревянными крыльями, стелются низко над лесами-над полями, но своеобычный ритм его уже входит в тебя, читателя и следующее, что чувствуешь - материальную плотность его стиха во рту.

Да, именно так. Будто откусываешь от крепкой крутобокой свеклы или редьки. Не растает на губах, не обернется сочной мякотью, будешь долго перемалывать зубами, прежде, чем проглотишь. Но чудо материализации случается и уже неважным становится, что поэт не совсем твой или даже вовсе не твой. И уж совсем неважным странное сочетание истовой религиозности с гомосексуальностью и, прямо скажем, малой внешней привлекательностью, да какая разница, когда он умел писать стихи, которые топали медведем и просились в рот сочным твердым яблоком. Он был поэт.

Блок в одном из писем сказал о Николае Клюеве: "Христос среди нас", имея в виду его истовую религиозность. Да только поэт в России больше, чем поэт, и слова Александра Александровича оказались пророческими еще в одном смысле - жертвы. Я о поэме "Погорельщина", которая стала основанием для ареста и последующего расстрела Клюева. Прежде говорила о нем, что мрачен, грузен темной черноземной тяжестью, таким большей частью и был.

Не с этой поэмой. Здесь другой: легкий, звонкий, пронизанный небесной синевой Гжели, узорочьем Хохломы, яростным всплеском Палеха. Такая она, русская деревня, бывшая спокон веку, завещанная предками. Со спокойной степенной жизнью, с обрядами и ритуалами, с почтением к старикам, играми детей малых, забавами молодых. Уклад, в котором всякому есть место и каждый волен творить красоту. Пока не приходит голодная волчица Октябрь.

Это невыносимо - описание того, как бывшие недавно людьми, обращаются злой волей власти в лютых зверей: людоедство и волчий вой-рыдание над засоленным в кадке мальчонкой, чьи косточки обглоданы. И суд односельчан: живьем в землю, а хату пожечь над ними и пепел разметать. И равнодушный город, куда приходят в поисках правды, а правда теперь только в газетном заголовке. Был Великий Сиг - богатое село, да сгинул, как прежде пал белостенный город Лидд. Только собакам выть о нем в овраге.

Он не мог не писать этого, я думаю. Но не читать вслух мог, у него был выбор. Выбрал пронести свой крест. Он был Поэт.