5

Мы из ада отправились в рай, прощай!
Мы плывем на большом корабле, прощай!
Там сыто живут и в тепле, прощай!
Мы спешим в благодатный край, прощай!
И кричим мы родимой земле: Прощай!

Павел Грушко «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты»

Так пели или могли петь чилийские крестьяне в середине позапрошлого века, отправляясь в благодатный край – далекую Калифорнию. Так же могли бы петь и американские фермеры 30-х, согнанные с родной земли, сорванные с привычных мест обитания, подхваченные вихрем Великой депрессии. На смену крестьянской лошадке пришел железный трактор, но никого не обрадовала эта перемена.

Они не рвались к лучшему, они не гнались за несбыточным, они всего-навсего пытались выжить. И мечты о белом домике среди зеленых садов – это сказка, помогавшая выжить, это вера, не дававшая рукам опуститься. Они не лентяи, не пьяницы, не асоциальные элементы, они обыкновенные работяги, всю жизнь отдавшие земле и с этой земли изгнанные. Они готовы работать, их руки знают дело, их мышцы истосковались по труду – им не дают. Грубые экономические рассуждения говорят – нам вас не надо. Мы вас не отпустим, нам надо, чтобы вас было много, но много вас нам не надо. Парадокс? Нет, реальность. Но впечатляют не цифры, не все эти тысячи, десятки, сотни тысяч, впечатляет простая семья. Вот она, перед вами. Отец, мать, шестеро детей, от совсем подростков Руфи и Уинфилда, до непокорного Тома, только что выпущенного из тюрьмы за нелепую драку, в которой погиб человек. И дед с бабкой, и юный муж беременной дочери, и брат главы семьи, и случайный проповедник, прибившейся к семье. Их много и они многое умеют, они готовы, давайте, они будут работать как звери, они сделают вам все, что захотите, персики – и персики соберут, трубы – и трубы проложат, и канаву выроют, и хлопок обработают, они готовы … Нет. Не надо вас. Убирайтесь назад. И не потому убирайтесь, что мы, жители Калифорнии такие бессердечные, а потому, что завтра вы займете наше место, и нам будут платить в два раза меньше, так что уходите, уходите, мы и силой вас выгоним. Человеческая жестокость поражает, но она не от хорошей жизни, это трусливая жестокость, если не я, то меня.

Медленное угасание семьи вызывает оторопь и горечь. Как ни бьется мать за сохранение того единственного, что у них осталось – ряды редеют, уходят сын, зять, уходят из семьи и из жизни старики, рвутся семейные узы. Это горько, это безумно горько. А финальная сцена вообще за гранью – мать, потерявшая своего долгожданного ребенка кормит своим молоком умирающего от голода человека…

И чтобы не задохнуться в этой безысходной горечи, автор отвлекается от сюжета, пытается смотреть на историю глазами самых разных людей, от торговца старыми машинами до девчонки в придорожной забегаловке, но все это сводится к одному – выхода-то нет

В душах людей наливаются и зреют гроздья гнева — тяжелые гроздья, и дозревать им теперь уже недолго