4 О коллективизации, Твардовском и о моей семье.

Я - ваш скоморох. Я рассыпаюсь в пляске под сентябрьским небом. Со всевозможными ужимками я рассказываю вам о книгах. совсем редко ругаю, больше хвалю и уговариваю прочитать. Уговариваю – подмигиванием и прыжками, иронией и пафосом. Я – скоморох, а не большой артист. На мои спектакли не продают билетов, их не ждут. У меня лишь несколько секунд, чтобы привлечь внимание, несколько строчек, чтобы вы не пролистнули дальше. Вот и сейчас – выворачиваюсь наизнанку вместо традиционного представления книги – все ради вашего внимания.

Сегодня я представлю вам «Страну Муравию» Александра Твардовского. Еще одна книга, которую никто не читает – ведь это мало того, что стихотворный сборник, но и болезненно не однозначная вещь про коллективизацию.

Я снимаю скоморошью шапку и хочу поговорить серьезно, потому что это – история и моей семьи.

Начать надо с самого Твардовского – настоящего, потомственного крестьянина, интеллигента, будущего автора «Василия Теркина» и редактора «Нового мира». В 1935 году, когда была написана «Страна Муравия», в его жизни существовал страшноватый разлад, изучению которого более умные и сведущие люди посвятили статьи и книги. Я ограничусь фактами: Твардовский был успешным молодым поэтом, певцом новой жизни. Вся остальная его семья была сослана как кулаки в далекое гнилое поселение. Трижды (!) отец Твардовский с сыном бежал оттуда – пешим, через леса. Его сдавали и водворяли обратно. В поэме «Страна Муравия» Твардовский-сын коллективизацию оправдывает.

Прервусь и скажу о своей семье. Мой прадед был инженером, а его братья – крестьянами. Они были раскулачены из-за одной (!) лошади и личных счетов с новыми хозяевами жизни (красавица-дочка отказала председателю). Дорогой в Сибирь умерла старая бабушка и, кажется, младенец. В Сибири ждал тиф, пустота, гниль. Старшего мальчика, Костю, отправили одного добираться до оставшейся на воле семьи – тоже пешим, через леса и на случайных поездах. Он кое-как вернулся и жил в семье моего прадеда под чужим именем, будто сирота-подкидыш. Тайну о его происхождении хранили свято, все время опасаясь слишком внимательных взглядов – какие-то общие фамильные черты в его лице проступали.

Моя семья не была диссидентской, не была борцами. Члены партии, дети – октябрята, пионеры и комсомольцы. Парады, субботники. Всё как у все. Война. Офицеры, проливавшие кровь за Родину. Учителя и преподаватели. Вера в свою страну. И этот незаконный мальчик, оберегаемый при всех проверках и во всех анкетах.

Но вернемся к «Стране Муравии». Сюжет прост, процитирую слова самого Твардовского:

Началом своей работы над «Муравией», первым приступом к ней я считаю 1 октября 1934 года, когда я занес в свой дневник следующую выписку из появившейся в печати речи Фадеева:
«Возьмите 3-й том «Брусков» — «Твердой поступью». Там есть одно место о Никите Гурьянове, середняке, который, когда организовали колхоз, не согласился идти в колхоз, запряг клячонку и поехал на телеге по всей стране искать, где нет индустриализации и коллективизации. Он ездил долго, … . Все это рассказано Панферовым на нескольких страничках среди другого незначительного материала. А между тем можно было бы всего остального не писать, а написать роман именно об этом мужике, последнем мелком собственнике, разъезжающем по стране в поисках угла, где нет коллективного социалистического труда, и вынужденного воротиться в свой колхоз — работать со всеми. Если внести сюда элементы условности (как в приключениях ДонКихота), заставить мужика проехать на клячонке от Черного моря до Ледовитого океана и от Балтийского моря до Тихого океана, из главы в главу сводить его с различными народностями и национальностями, с инженерами и учеными, с аэронавигаторами и полярными исследователями, — то, при хорошем выполнении, получился бы роман такой силы обобщения, который затмил бы «Дон-Кихота», ибо превращение ста милионов собственников в социалистов более серьезное дело, чем замена феодалов буржуазией».

Никита Моргунок путешествует по стране в поисках мечты – Муравии. Конечно же, колхоз торжествует, конечно же, индивидуалисты – нехорошие глупые люди. Конечно же, Сталин. Правда, он в образе Медного всадника… И отметим, что уже в «Василии Теркине» о Сталине уже нет ни слова.

Гораздо позже Твардовский признает и ошибочность, и слабость отдельных частей поэмы.

Но до конца жизни он ценил – и это действительно самое важное – зерно крестьянского мировоззрения, вложенное в поэму. Все мы, взрослые люди, понимаем, что крестьянство – это не темнота, не смешной выговор. Это, в первую очередь, великая привычка к труду и ответственность за землю. Рачительность и вдумчивость – нужно спасти урожай, пристроить детей, да и с барином нужно наладить отношения. В полной мере эта нестыдная привычка к выживанию помогала Твардовскому на месте главы «Нового мира», в бесконечных кабинетах ЦК. Очень просто хлопать дверьми и ставить ультиматумы, оставаться в белом – правда, это продлилось бы недолго и кончилось бы ничем. Гораздо труднее заботиться о своих «детях» - авторах, проталкивать одно (пусть и за счет другого, но это же лучше, чем ничего!), выбирать, планировать, согласовывать… Тонка грань между выживанием и приспособленчеством, но она есть.

«Новый мир» опубликовал «Один день Ивана Денисовича». Этот факт значит многое, оставим в стороне дальнейшее разочарование Твардовского в Солженицыне с его мессианством и прагматизмом. Читая статьи, посвященные этому периоду, я удивилась - первой (и на годы единственной!) официально опубликованной лагерной прозой могли быть и «Колымские рассказы» Шаламова, они даже появились в редакции раньше. Но трагически не сложилось. Как, почему, что могло бы пойти в истории русской литературы иначе – судить и писать не здесь.

И еще раз усилием воли вернемся к поэме. Чрезвычайная многоголосица. На уровне ритмов и звуков – щелканье языком, крики петухом, частушки, дудочки, протяжные бабьи песни. Уникальное чувство «народности»: попробуй кто написать подражание, и выйдет безвкусица, лубок.

Многоголосица на уровне тем и смыслов. Свободное, «правильное» дыхание новой жизни. И резкие для внимательного читателя ноты:

- Бреду оттуда…
- Что ж там? Как?
- Да так. Хороший край.
В лесу, в снегу, стоит барак,
Ложись и помирай.

Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.

Тот же горький вкус и у известного стихотворения «Братья» из второй части сборника:

Что ж ты, брат? Как ты, брат? Где ж ты, брат?
На каком Беломорском канале?

Очень мало, очень тихо – не для трибун, а для украдкой вытертой слезинки.

Гораздо больше, но так же проникновенно написано о мире, откуда вырывают крестьянина – в колхоз или ссылку. Он состоит из мелочей, не поддающихся разбору и анализ.

Как будто слышу стук копыт,
Вздыхает конь живой.
Трава росяная скрипит,
И пахнет той травой…

И смотришь ты на дом, на свет,
На тени у колодца,
На всё, что, может, много лет
Видать во сне придется.

И еще один голос, уже гораздо более знакомый и принятый сейчас – голос вневременной притчи, над-реальности:

По лесам идет, по тропам,
По долинам древних рек.
Через всю идет Европу,
Как из плена человек.

Он идет. Поля пустые.
Редко где дымит завод.
Мы вот здесь сидим с тобою,
Говорим, а он идет...

Сложнейшее произведение. Из каждого времени – свой взгляд, впору писать работу «Русский XX век как смена трактовок «Страны Муравии»» и, кажется, мы уже описали полный круг и заходим на новый виток…

Мне было в первую очередь интересно то самое невыразимое «крестьянское зерно». То, что связано со мной лично по крови, но прочно забыто:

И многое, что без него, пожалуй,
Уж некому теперь и вспоминать…

Не буду уговаривать вас прочесть ни «Страну Муравию», ни прилагающиеся отдельные стихи (они, действительно, малоинтересны на фоне поэмы, за исключением «Братьев»), не буду скоморошествовать.

Я просто написала то, что хотела сказать.