5 Адская школа жизни.

Все уверены, что детство есть самый счастливый, самый невинный, самый радостный период жизни, но это ложь: при ужасающей системе нашего воспитания, во главе которой стоят черные педагоги, лишенные деторождения; – это самый опасный период, в который легко развратиться и погибнуть навеки.

Из 28 лет своей короткой жизни, 14 лет Николай Помяловский провел в бурсе, а именно, в Александро-Невском духовном училище и Петербургской духовной семинарии. Он считал, что именно хаос бурсы раздавил и извел его, оставив на память склонность к апатии, депрессиям, самоубийству, посему и жизнь на свободе казалась ему все той же бурсой. Немудрено, ведь за период, прожитый «в учебе», его жестоко выпороли около 400 раз, а уж сколько издевательств от учителей и соучеников он вынес, можно судить по очерку, в котором описывается жизнь Карася, в образе которого автор видит себя.

В данном сборнике представлены три произведения Николая Помяловского: «Очерки бурсы», «Мещанское счастье» и «Молотов». Их предваряет биографический очерк об авторе, написанный Николаем Александровичем Благовещенским, однокурсником и другом Помяловского. Считается, что данный очерк до сих пор является основным источником сведений о жизни Помяловского.

Произведения Николая Помяловского описывают страшные вещи, а после прочтения «Очерков бурсы» мне показалось, что я превратилась в комок эмоций. Я попытаюсь разлепить этот комок и хоть немного передать свои впечатления.

«Очерки бурсы» - это крик души, чудовищные воспоминания автора, в которых он рассказывает о том, что наблюдал и переживал большую часть своей сознательной жизни. Прекрасное, яркое произведение, повествующее о повседневной жизни бурсаков. Персонажи настоящие, живые, глубокие, да и не удивительно, ведь все они списаны с бурсаков и их учителей.

Книга рассказывает о том, как формировалось духовенство в атмосфере полной бездуховности. Казалось бы, в духовном училище должны воспитывать детей на высоких ценностях, но супротив этого лишь старательно убивают и разлагают душу. Помяловский назвал это явление «педагогической язвой», да и как иначе это можно назвать, если педагоги безжалостны, они ценят лишь тупую опустошающую зубрёжку, и давят все зародыши самостоятельного мышления в ученике.

Над всем царила всепоглощающая долбня…

Дальше...

И не догадывались богомудрые педагоги, что многие хорошие ученики относились к их учебникам, как психиатр относится к печальному явлению сумасшествия. Вот чем и объясняется то странное обстоятельство, каким это образом из бурсы выходят так много дельных и даровитых людей, несмотря на то, что они поглощали учение, ставшее посмешищем всех образованных людей. Как, обыкновенно спрашивают, они не погибли, не ошалели и не оглупели, как сохранились они? Очень просто: в душе их относительно местной науки глубоко укоренился нуль… И да процветает бурсацкое «во веки нуль!

Недостатки обучения? Скорее, целенаправленное подавление личности, которое легко провернуть, держа детей в состоянии унижения, постоянного страха, поддерживаемого физической болью. Ведь порку в бурсе возвели до уровня искусства, классифицировали по видам и заявили в ранг обязательного поощрения-наказания. Пороли и издевались с первого дня обучения, чтобы сразу «отшлифовать» ученика.

Свою роль в «воспитательном процессе» играли и ужасающие казенные условия (паразиты, зажирающие учеников до полусмерти, кишащие червями матрасы, холод, голод, грязь), поощряемая педсоставом система доносительства, процветание взяточничества, живодерства, воровства, деспотизм старшекурсников. Отдельно можно выделить поломанные судьбы певчих, с детства приученных к кутежам, разврату и содомии…

Если бы привести в класс свежего человека, не слыхавшего стенаний бурсака, он подумал бы, что это грешные души воют в аду.

Быт и нравы бурсаков с подачи руководства училища были построены на принципе «сила есть, ума не надо». Говорят, что дети часто жестоки, но кем они вырастут, если эту жестокость в них воспитывают целенаправленно, ведь даже игры в бурсе замешаны на боли и пакостях – это и щипчики до посинения тела от синяков, игры в плевки и щелбаны, загибание салазок, выдирание волос,..

Второуездные, сделавши набег, рассыпались по классу, бьют приходчину в лицо, загибают ей салазки, делают смази, рассыпают постные и скоромные, швычки и подзатыльники. Кто бьет? за что бьет? Черт их знает, и черт их носит!.. Плач, вопль, избиение младенцев! На партах и под партами уничтожается горе-злосчастная приходчина. Больно ей. В этих диких побиениях приходчины, совершаемых в потемках, выражалась, с одной стороны, какая-то нелепая удаль: «раззудись, плечо, размахнись, кулак!», а с другой стороны – «трепещи, приходчина, и покоряйся!». Впрочем, в таких случаях большинство только удовлетворяло своей потребности побить кого-нибудь, дать вытряску, лупку, волосянку, отдуть, отвалять, взъерепенить, отмордасить, чтобы чувствовалось, что в твоих руках пищит что-то живое, страдает и просит пощады, и все это делается не из мести, не из вражды, а просто из любви к искусству…

А уж отомстить бурсаки могли ужасающе жестоко, задув в нос горящую вату, после которой в лучшем случае бурсак оставался инвалидом, в худшем – отправлялся в мир иной.

В бурсе ценили физическую силу и лень, дети здесь гибли и дичали, личность не имела никакой цены, её было принято разбивать и подчинять, часто превращая в товар. Неудивительно, что повзрослевших студентов начальство училища продавало в качестве мужей осиротевшим поповнам, и дочерям дьячков, которые зачастую были уродливы или вдвое старше бурсаков-женихов. Каков же был ужас проживания в бурсе, что «женихи» мечтали о такой женитьбе, дабы вырваться из ада… Или вот еще путь пусть временного, но спасения - попасть в больничку, подцепив намеренно чесотку, растравив раны на ногах, расковыряв тело до язв, или походив по морозу в сапогах, заполненных ледяной водой. И не факт, что на отдыхе в больничке не выпорют за какой-нибудь мизерный проступок…

Книга пугает своей ужасающей откровенностью, и поневоле задумываешься, а изменилось ли что-нибудь в современных казенных заведениях, в которых содержатся дети. Хотелось бы очень на это надеяться …

«Мещанское счастье» В этом произведении Помяловский лелеет мысль, что люди разных сословий отталкиваются друг от друга под влиянием некоего «общественного закона».

Егор Молотов – сын слесаря, воспитанный стариком профессором, еще в детстве почувствовал конфликт двух сословий, к которым поневоле принадлежал. В душе ребёнка шла борьба, с которой и не каждый взрослый совладает. У него не было друзей, жил он в обществе пожилых людей, наверное, отсюда и выросло постоянное чувство неловкости, излишняя серьёзность и резкость в поступках.

Главный герой предстает перед читателем неоперившимся, колеблющимся молодым человеком. Молотов находится в состоянии блаженного юношеского неведения жизни. Своими, часто необдуманными поступками, он пытается найти себя, ищет «своих», стремится понять «кому он нужен». Но как бы он ни старался не осуждать других людей, осознавая, что чужая душа – потёмки, он проигрывает бой с собой - вынужден считать себя «неполным человеком», поскольку рождён более «низшим», нежели могло быть. Молодой человек слепо ненавидит аристократов за их богатство и родовитость (впрочем, они так же недолюбливают плебеев, пусть и принимают их ум и полезность, и тому пример - помещик Обросимов). Молотов отталкивает любящую его душу лишь потому, что воспринимает девушку как глупую недостойную бабу низшего порядка, ведь она не понимает «скучную ученость» и ей больше нравится просто читать стихи, а значит, она не может быть целостной «полной женщиной».

По мнению автора, взросление и столкновение с недружелюбным миром влили в героя «дурные соки». Сословные предрассудки накрывают юношу своим теплым одеялом и не выпускают из царства сна, погружая в эйфорию псевдопокоя и счастье непонимания…

«Молотов» По сути, это произведение является продолжением «Мещанского счастья». Помяловский ставит вопрос об «искусственной независимости» человека, о том, что любой может создать вокруг себя видимый лишь ему кокон непроницаемости, жить в нем, лелея собственный эгоизм, считать что сам, автономно от общества, строит свою жизнь. Но подобные заблуждения процветают лишь до первого шлепка, полученного от судьбы.

События в повести происходят через 10 лет после событий, описанных в «Мещанском счастье». Наступила пора разочарований Молотова. Он проживает в Петербурге, этаком слоеном пироге, каждый слой которого живет на отведенных им этажах/подвалах/дне столицы и ненавидит того, кто в силу своей классовой принадлежности или своего состояния, живет на другом уровне. От ненависти этой, начинка города-пирога бродит, и в этом брожении бултыхается повзрослевший Молотов. Он стал черствее, эгоистичнее, перестал искать смысл жизни и «виновных в том, что люди становятся злодеями», у него прошла болезнь «страдания головой», своеобразная «умственная немочь», он максимально возможно развился в себе. Для Молотова теперь единственный авторитет – он сам, к другим же людям позволяет себе относиться снисходительно. Он считает, что идеален в своей «весовой категории», в своем сословии. И это упрямство, снисходительность сыграли с ним злую шутку – Молотов становится неприятен, неугоден и теряет работу. Лишь тогда приходит осознание, что он – всего лишь винтик в огромном механизме государственной машины. Так, в герое рождается готовность работать в скуке и без влечения к труду, стать частью толпы, притвориться «своим», получить свою долю простого «мещанского счастья».

Обрамлением для образа Молотова служит персонаж дочери чиновника Надежды Дороговой. Именно рядом с ней раскрывается главный герой, только для неё рассказывается повесть о становлении нового Молотова.

И благодаря образу Надежды, автор находит возможность взяться за обсуждение несовершенной системы образования, перенося читателя в Институт (пансион) благородных девиц, в котором по сюжету обучалась героиня. На этот раз он рассматривает женское, «искусственное и фальшивое» обучение наукам, своеобразное образование, готовящее девиц к такой же фальшивой патриархальной скучной жизни.

И если задуматься, то вся жизнь героев бесцветна, недаром они периодически восклицают – «Этакая скука!». И осознание этого лишь побуждает их и дальше плыть по течению, не особо сопротивляясь, и не пытаясь выбраться на берег.