5

Любая странность этого мира, несколько колеблющая "незыблимую" действительность, упрямо незамечаемая усредненными реалистами, поставленная на конвейер деградации скептиками и циниками, и являющая чудо, благодаря мечтателям, начинается с провозглашения банальной истины. Возьмём к примеру лозунг:"Все, что не проза, то поэзия". Проблемы всех истин в том, что их во что бы то ни стало желают доказать. Для случайно попавших в поле действия истины, они становятся прямо- таки математическим объектом, и совсем даже ни параллельными прямыми, множествами "а" и прочими иллюзорными китами, на которых возлежит царица наук.
Стоит ли доказывать фиолетовость верблюда и непрозаичность поэзии? Поэтичный борщ и фитнес, поэзия постельного белья, бюстгалтеров, снежинок на холодильнике. Встаёт вопрос о начале безграничности, и в наше повествование закрадывается на лапах абсурда оксюморон. Есть у безграничности начало, нет у безграничности конца.
В начале поэзии была Женщина. Поскольку нашим спонсором является личное мнение, а не феминизм, как кто- то мог бы помыслить, мы не ставим среди задач борьбу против мужского гнета и за самореализацию, согласно набору хромосом. Мы лишь ищем путь становления поэзии или историю возникновения Марины Матвеевой как сторонника оксюморонности бытия. Вряд ли кто- то воспротивился константе того, что женщина существует в строках прозы, что заставляет её порождать поэзию в её завуалированных ипостасях, и тогда слово расцветает на подоконнике, прокладывает путь к сердцу мужчины знаменитым маневровым путём, закрадывается в бисер, пяльцы и ложится на ногти и прочие природные поверхности, служащие мольбертом и блокнотом одновременно.
Некоторые женщины выбирают ещё более нелёгкий путь и становятся поэтессами, что используют слово по прямому назначению, не ища его в опредмеченной немоте, что одновременно становится декларацией поэзией, которая по умолчанию зовется женской( субстантивированный эвфемизм к префиксу "недо". Они пишут и на всякий случай зовут себя поэтами( первое склонение имён существительных, нулевая флексия, или зануление половой принадлежности). Их поэзия не имеет права на автономность и элитарность, на интеллект и традиции Бродского, она может быть лишь продолжением внешних показателей или же изьявительным наклонением внутренней оригинальности, что вызывает у масс в силу нестандартности формы выражения поэтического женским голосом, стремление обнаружить подвох, обвинить женщину в душевном гермафродитизм е. Собственно, потому из поэтесс у нас Цветаева, Матвеева, Ахматова и Ахмадулина. Прежде всего лесбиянки, плохие дочери, синонимичные матери, подозрительные личности, и вообще женщина " должна яйца нести"( тьфу!) детей рожать.
Появление Марины Матвеевой как мастерицы не только борщей, но и слов, поэтессы, которая соответственно хромосомам (дабы не становиться вопросительным знаком в головах знатоков гендерной социологии) должна, раз уж, впоследствии неусмотрительного введения всеобщего образования, научилась выводить ручкой узнаваемые кодифицированные знаки, живописать ЕГО рубашку, небритость, самцовость, заставляет ввести в теорему поэзии вторую неизвестную.

Бог – это потолок
комнаты надо мной.
Если мне нужен Бог,
стану его стеной.

Лягу я на кровать
комнаты без окон.
Не на кого плевать –
я не люблю икон.

Плюнешь на потолок –
инда себе на лик,
ай да себе на лоб,
токмо себе и крик.

Как откричит, поймешь,
как бесполезен он.
Бог – это пото-ложь
комнаты без окон.

Хоть привались к стене,
хоть на полу отвой –
разницы, жено, нет –
дом. Потолок. Он твой

щит от земных потерь,
кокон земных забот.
Он говорит: «Я дверь,
люк и подземный ход –

лишь проруби! Давно
нет топора – грызи.
В комнате есть окно,
просто оно в грязи.

Мой! И увидишь свет,
Драй! И услышишь слог.
Глаз отвечает: «Нет.
Вижу: ты – потолок».

Не любить людей положено Бродскому, ему же полагается размышлять о Боге и прочих умных вещах, тогда как для женщины интеллект - это крест, тряпье, уродливый шрам. Если случилось, пусть имитирует женственность глазами потребителей поэтичного. Марина Матвеева и это сумела. В связи с чем, возник проект " Переведи меня через себя", где поэтесса к оригинальным произведением прилагает автопереводы, нечто вроде игрового элемента в поиске согласия с публикой, которая смотрит на склонение имён собственных и не смотрит в словарь, что желает читать о себе на родном языке и не желает читать вовсе. Так, поэзия переживает очередную трансформацию в поиске сенсорного органа.

Оригинал

* * *
Ты помнишь эту молнию над городом?
Смотрели мы с седьмого этажа,
из той квартиры, где, зарывшись в бороду
Всевышнего, мы спали — два мыша
в норе без выхода. И смели требовать
у стен, зажатых в цепонькой горсти,
чтобы щетинки закрывали небо нам,
и мы его не видели почти.

...А первую дождинку, слишком нежную
для авторского зноя этих дней,
вонзившуюся четко, строго между на...
Между народами в большой войне.
Увидели друг друга — галлы с бриттами, —
и любопытство вырвалось из рук:
как не познать нам Саваофа бритого,
а может, скошенного, будто луг?

...А первый гром, который не встревожил и
не бросил в мозг стихийный недосмысл,
где выпадали волосинки Божии
под лапами пассионарных крыс,
и вдруг — последняя... Ох и «кумеден» стал
растерянный, курино-мокрый ты,
когда почувствовал, что больше негде нам
запрятаться от бездной высоты...

Попробуй не дрожать всем телом, если нет
балкона и седьмого этажа,
устойчивого в самом центре треснутой
катящейся тарелки. ...Чуть дрожа
(ты помнишь: это было? или не было?
удерживать ли в сердце? отпустить?),
твои ресницы закрывали небо мне,
и я его не видела почти...

Перевод

* * *
Я поссорилась с бойфрендом
На высоком этаже,
Где мы с ним неделю спали —
В смысле, в том числе, прямом.

Тут гроза пришла внезапно,
С нею — метеопсихоз.
Мы друг другу дали в песню
И навеки разошлись.

Вот какой у этой хрени
Был Великий Тайный Смысл?
Пробуем сравнить проблему,
Ну, с Троянскою войной.

Или с варваров набегом,
Аль с Везувием каким.
Для чего я тут поэтом
Стала, спрашиваю вас?

Непременно впишем Бога,
Виноватого во всём.
Это мой любимый пунктик,
Обязательный в стихах.

А бойфренд-то был прикольный.
Как же тут не пострадать?
И вообще, неделю дрыхнуть —
Это, знаете ли, кайф.

Но опять работать надо.
Во вселенский пападос!
Не дает злодейка-карма
Людям вечно кайфовать.

И, наконец, вводим третью неизвестную переменную, что в данном уравнении, заставляет обратиться к аксиоме как спасению и открывает дверь в новую науку:"Поэтика личности".
Оказывается, чтобы выжить, поэзии приходится обращаться к законам Дарвина. В целях эволюции она трансформируется, уподобляется прозаическому, надсмехаясь над десятым съездом логиков в ежедневном чемпионате по решению теоремы Экзистанса, где дано"Все что не проза, поэзия".
Условие : женщине писать стихи можно,только осторожно. Обращаться к личному косметологу.
Эпическое начало в поэзии порождает проэзию или поэзу, кентавра на литературном пастбище, то есть побоище, извините, поприще.

Вновь по улицам города возят мессу
поклонения богу неандертальцев.
Ты намедни сказала сему процессу:
«Вот глаза мои, но не увидишь пальцев», –

и ошиблась. Не пальцы ли бьют по клаве,
вышивая оттенки для скепт-узора
социолога, плавающего в лаве,
будто рыбка в аквариуме – не в море,

где прекрасная юная менеджрица
привселюдно вершит ритуал закланья
женский сущности, сердца… Потеют лица,
и у почек несвойственные желанья,

и у печени в самом ее пределе
пролупляется гордость так малосольно…
У дороги, роскошный, как бомж при деле,
серебристый от пыли, растет подсолнух.

Он кивает ей: «Дева, менеджируешь…
Вот и я тут – питаюсь, а не пытаюсь.
Кто нам доктор, что сити – не сито – сбруя,
пылевая, ворсистая, золотая…

Кто нам Папа и все его кардиналы,
кто нам Мама, пречистый ее подгузник,
что кому-то премногого стало мало,
что кому-то и лебеди – только гуси.

Кто нам Бог, что сегодня ты устыдилась,
как вины: ты – какая-то не такая…
Не рыдаешь без сумки из крокодила…
А всего лишь гердыня – и ищет кая.

Он придет, пропылённый, как я, бродяга.
Он придет – и утащит. Туда, где надо…»
Лето. Менеджаровня. Пустая фляга.
Нечем даже полить тебя, цвет без сада.

Нечем было б утешиться, кроме вер, – да
нечем даже развеситься, обтекая…
Вновь на улице города злая Герда
раздает нам визитки… «Какого Кая?»

Неразрешимая теорема должна застыть аксиомой, изобразив, что, мол, так и должно быть. Так рождаются рецензии и биографии, что, в свою очередь, зачинают толки, изумления, возмущения и искушения.
Во избежание биографии, желаем вскрыть одну переменную, обязательную при РАЗрешении равенства поэтичного - ТАЛАНТ. Поставить прозу в ситуацию абсурда, заставить её прислуживать, поместить в клеть рифм, расцветить неологизмами, приодеть в метафоры, не замаскировать, а качественно преобразовать, соорудив на голове жизни прическу в стиле сонет, поэма, октет, Бродский, Маяковский(?), Цветаева. Имя сему явлению - МАРИНА МАТВЕЕВА. И...у неё нет стиля, который "в стиле", у неё есть дар - творить поэзию, у неё есть стилет - слово, у неё призвание - уничтожать прозу.

Слово – это маленькая жизнь.
Приглядись: она тебе мала.
Дай пришью оборку, не вертись,
не раскидывай свои крыла.
Если сильно хочешь улететь,
то к земле притянут словеса.
Слово – это маленькая плеть,
выплетаемая за глаза.
Половцы – они народ шальной,
чумовой, хотя и не зело.
Слово изреченное есть Ной,
выпущенный Богом под залог.
Лодка, в коей лошадь (и не то…) –
только паззлы для его игры.
Слово – для тебя оно ничто,
а для рыбы было бы – прорыв!
Может, только если в Рождество
у Китайской коляднешь стены,
ты поймешь, что слово – это «ввод»
на клавиатуре Сатаны.
Я тебя запомню навсегда
с расточками в буйном парике.
Слово – лодка? Нет, оно вода.
Сколько лодок во моей реке
кануло… А сколько унеслось
в неизведанные миражи…
Слово изреченное есть лось.
А неизреченное – зажим
времени на плавнике леща,
выпущенного ученым в пруд.
Слово – это маленькое сча…
с! И догонят, и еще дадут
половцы… Да хватит уж о них!
Печенеги – тоже ого-го!
Слово изреченное есть миг
между ничего и ничего.
…Нем о той, что мучит немотой,
тише, Ной, убитый тишиной.
Слово – это маленькое то,
что большое людям не дано.