4

Умопомрачительной красоты штука, конечно. Семь рассказов будто бы ни о чем, но каждый хочется, что называется, "растащить на цитаты"; или, скорее, бережно распутать, высвобождая эти невозможные фразы из плотно сотканной ткани текста. Кто-то сравнивает Бакина с Платоновым, кто-то - с Набоковым; противоположные, казалось бы, полюса - но оба сравнения выглядят оправданными. Кто еще напрашивается в эту же компанию? Маркес - только полинялый или вывернутый наизнанку, с которого сошла вся "магичность", остался только бесконечный дождь в Макондо; и - может быть, совсем уже не к месту - абэвская "Женщина в песках", особенно - нежно любимый мною финал: Наконец зима кончилась. Наступила весна. В начале марта приемник был куплен. На крыше установили высокую антенну. Женщина радостно и удивленно крутила полдня ручки. В конце месяца она почувствовала, что беременна. Прошло еще два месяца. Огромные белые птицы три дня летели с запада на восток...

Но самая популярная point of reference в любом разговоре о Бакине - это, конечно, все же Платонов. Тем удивительнее, что Бакин, по собственному признанию, его не читал (а прочитав, не слишком впечатлился). Еще удивительнее, что его биография при этом полностью вписывается в "платоновский миф": замкнутый, "непубличный" автор, до конца державшийся в стороне от "литературного процесса", зарабатывавший себе на жизнь совершенно не "креативным" образом - на грузовых перевозках (ср. легендарную, точнее, мифическую метлу во дворе Литинститута). Все ли, выкормленные зимой и отчанием, в конечном счете приходят к такой образности? (Тут еще стоит отметить, что в точности ту же траекторию повторяет, скажем, Масодов - еще один загадочный писатель, но совсем из другой оперы, которого с Бакиным роднит только предельная непубличность и очевидная близость Платонову; но это уже тема для другого разговора, если не полноценного исследования).

Впрочем, уравнивать Бакина с Платоновым - при шокирующем, местами, сходстве - тоже было бы ошибкой: чем глубже читаешь, тем больше находишь расхождений. Платоновское письмо выпукло, телесно, физиологично, но у Бакина эта физиологичность платоновского текста оборачивается как бы обманкой - его герои будто бы прячут под одеждой, под кожей не мясо и кости, но темные космические пространства, морские пучины и звездные бездны; они больше похожи на стихийные силы, чем на платоновских маленьких людей, мятущихся, нищих духом, и пока те задаются проклятыми вопросами - ради чего живут и гибнут люди или умершие листья, настанет ли избавление от смерти хотя бы при коммунизме и на что вообще она, смерть, похожа, - герои Бакина уже знают ответ, видели его во сне, прочитали в звездах или, может быть, уже родились с этим знанием; им осталось только найти дорогу к окончательному его разрешению - и они идут по жизни с тяжелым спокойствием фаталистов, движимые навстречу своему предназначению. Бабка сказала — тот, кто велел нам быть, не простит; Анна сказала — никто нам быть не велел. Мы порождение взрыва.

Он уходил вверх по холму — она даже не могла себе представить отца, идущего вниз — не спеша, размеренно, по темной жесткой траве и каждый его шаг был точным повторением предыдущего и по его затылку она видела, что он смотрит вперед, но не выше своей головы, как если бы выше ничего не было, а было лишь ниже и очень редко вровень; и в этом извечном, неистребимом, неспешном движении, в этой размеренной, сосредоточенной походке не было и тени упрямства, желания куда-либо придти или от чего-то уйти; она думала — разве можно это остановить, разве можно предотвратить приход, появление этого; он уходил вверх по холму, вдавливая в землю жесткую траву своими чугунными ступнями; и ей казалось, что точно так же он способен идти через лес, не сгибая деревья, а просто уничтожая их своей тяжестью, не останавливаясь при этом ни на секунду, не так, как это делала бы стальная, многотонная машина, оглашая окрестности надрывным ревом, пробуксовывая в рыхлой земле, а так, как делал бы это полутораметровый, безмолвно движущийся предмет, наделенный весом планеты.

как-то так