5 Молодость вечна

Попасть в сознание великого режиссера, в мир его чувствования и мировосприятие, — для меня одна из самых драгоценных вещей в мире. И конечно я это делаю, когда смотрю кино, но кино — не только запланированные кадры, оно состоит из миллиардов случайностей: заснять деревья на ветру, пение птиц, именно определенных птиц в определенный солнечный день, или задумать сцену, а оказаться посреди проливного дождя, и съемки не перенести, а значит герои становятся вымокшими до нитки в этой сцене только потому, что так пожелала природа, а не сценарист.

Кино — это готовый процесс, но что было в начале? А в начале было слово, мириады слов, разделенные жесткими «сцена 35, кадр 28, 2 минуты 25 секунд, на 26 секунде...» с главенствующим вверху таким важным и сухим рамковым словом «сценарий». По крайней мере, так я представляла сухую корочку сценарной мякоти кинофильма до прочтения потрясающей «Молодости» Паоло Соррентино, которая вроде книга (в ней есть главы), но всё же это сценарий, лёгший в основу премиальной киноленты.

Читать сие творение — необычайное удовольствие, ведь данный текст стирает рамки между художественным произведением и сухим сценарием. Беря от одного поэтичность и образность, от другого четкие указание и структурированность действий в кадре, Соррентино создает великое полотно междутекста: текста, который вот-вот станет действием, его сыграют.

«Какая разница. Люди, художники, звери, растения — все мы играем эпизодические роли».

Перед нами раскинулся швейцарский курорт, собравший элиту общества. Здесь мы наблюдаем за обнаженной Мисс Вселенной; восходящей звездой, актером Джимми Три, наблюдающем и считывающем действия каждого присутствующего здесь; знаменитым растолстевшим некогда футболистом, который мяч теперь кидает с трудом и не без одышки; сюда на несколько часов заглядывает знаменитая актриса Бренда Морель, гений в молодости, а сейчас разваливающаяся красотка работает только благодаря своему имени и играет не элегантных женщин, а наркоманок, за что, между прочим, ей платят баснословные деньги.

В центре всего действа два старца: великий композитор Фред Баллинджер, который отказывает самой королеве Англии в концерте по непонятной для нас пока что причине, и сценарист Мик Бойл, с группой юных ребят сочиняющий новый сценарий для нового «великого» фильма, который «великий», потому что еще не состоялся и может даже никогда не состояться.

Конечно, если сдвинуть глазок камеры и сделать центральными других героев, то Фред и Мик стали бы проходящими мимо, эпизодическими персонажами. Мик в какой то мере таким и является, ведь Соррентино безжалостен к своим героям, и они способны на резкие отчаянные поступки.

Но в данном случае мы смотрим на всё больше со стороны композитора Фреда, слушаем мир его словами, видим мир его звуками, которые он по большей части выдумывает и преобразует в реальность. Но стоит сдвинуть фокус, как всё виденное и услышанное нами станет эпизодическим. А проходящим оно будет всегда.

«Значит, я стар, а почему стар — непонятно».

Соррентино исследует тему молодости с различных сторон, подвергая каждого персонажа нагому унизительному осмотру. Что такое молодость? Лишь физически накачанное упругое тело? Красота? Когда уходит молодость? Когда тебе сорок? Пятьдесят? Когда восемьдесят, она-таки точно ушла? Или нет? Почему и в восемьдесят можно ощущать себя молодым? Почему помнить — так страшно? Почему воспоминания даруют тебе живительную силу жизни? Только из-за того, что ты помнишь себя молодым, помнишь себя с той, которую любил, с которой у вас общие дети, но которая ушла и ее больше нет рядом, но ты все еще помнишь ее прекрасной и юной, себя таким же, а значит ты все еще молод?

Соррентино показывает, что и в восемьдесят ты молод, просто оболочка уже подпортилась, какие-то мышцы или кости не работают, но вот ум так же бегл и юн, он еще способен жить и творить, и творческий финал «Молодости» тому подтверждение.

Внезапно вспоминаю Оскара Уайльда и его «Портрет Дориана Грея». Фантастический портрет даровал Грею молодость и красоту, но что есть потрет, как не искусство? Ведь живопись есть творение, а значит творчество. И что если каждый из нас несет рядом с собой свой дорианский потрет? Такой портрет может оказаться музыкой, бесчисленными тетрадями нот, может оказаться кипой сценариев или десятками мотков киноленты, этот портрет может быть голосом на радиоэфире или картиной на выставке, он может быть скульптурой, отлитой из бронзы, или вытесанной из камня вручную.

Звук, слово, образ — вот наш потрет, делающий нас молодыми не внешне, нет, перед временем и естественным ходом вещей ничто не властно, а молодящий нас изнутри. И в восемьдесят можно ощущать себя молодым, если вдруг ты раскидываешь руки и управляешь колокольчиками на шеях пасущихся в поле коров или стаей птиц, щебечущих в залитом солнцем лесу, как делает это Фред.

Вот она, молодость. И даже когда смерть придет за нами, сколько бы нам ни было, мы молоды. И жизнь оттого неумолимо прекрасна, сколько бы лет тебе не насчитывали и какой морщинистой не была твоя кожа.

Мы молоды, даже когда скованы в тела восьмидесятилетних. Это страшно и прекрасно одновременно. Это есть жизнь. Спасибо Соррентино за это открытие и за мысль, что молодость вечна.