4 Как-то раз восьмого марта Бодрийяр Соссюр у Барта.

Бодрийяр подходит к анализу современного нам мира с очень разных сторон, но все эти стороны в итоге направлены к одной точке – к смерти.

В некотором смысле, его длинное вступление, тернистый и извилистый путь, которым он идёт к своей основной мысли, казалось бы, проложен очень странно. Этот путь логических построений напоминает попытку удаления аппендицита через горло или подкоп к Сиднею из центра Манхэттена. Однако, Бодрийяр копает глубоко и далеко, в результате чего его не всегда возможно понять (порой мысль начатая очень издалека сложно улавливается). Да чего уж там – его часто очень сложно понять, а местами и вообще не понять. С другой стороны, на таких особо сложных местах, которые я гуглил, читал и перечитывал, возможно, и не стоит заострять внимание простому юзеру без докторской степени по философии.

Очень разные сферы в которых вряд ли кто может быть столь глубоким специалистом, чтобы в полной мере понимать его мысль; он захватывает и экономику, и психоанализ, и семиотику, и лингвистику, и социологию, и философию, и искусство, и многое другое прочее.

***

Большую часть своих идей он строит вокруг понятия симулякра и симуляции, которые становятся вообще ключевыми во всём его анализе нашего общества. Изначально он вводит идею отрыва знака от его референта. Это он проворачивает на примере экономики с обилием разных ссылок на Маркса и прочих друзей человечества. В итоге сводится всё к тому, что знаки совсем ошалели, потеряли совесть референты и теперь сосуществуют и обмениваются (взаимодействуют) друг с другом, без привлечения к этому обмену реальности. Далее, Бодрийяр хоронит труд как идею. Труд перестаёт производить и начинает воспроизводить сам себя. Идея труда – занять всех, — и всё, на этом идея труда заканчивается, умирает.

Дальше очень много дискурса, симулякров и всякого прочего постмодернизма...

Одним из интересных замечаний в этой области стало то, что он обращает внимание на масс-медиа (а если продлить эту мысль, то и на наши всякие интернеты), которые по сути ничего не производят, но при этом являются одним из самых вместительных вместилищ современного капитала, да ещё и власть имеют нешуточную.

Другая, не менее шатающая идея из этой части книги – мы трудимся не только на работе, но и после работы, свободное время стало трудом. Наш отдых тоже труд. Тратить деньги – труд; носить брендовые шмотки – труд; говорить с другими – труд; пялиться на хавчик в инсте друзьей – труд. Всё труд; даже то, что не труд… ну вы поняли, хе-хе.

Всё это становится так благодаря стиранию границ. Раньше были определённые места, где, например, люди трудились, отдыхали, болели, покупали и совершали прочие приятные-неприятные действия (всё это было более централизовано, локализовано). Сейчас всё это тоже есть – никто не прёт против существования заводов, офисов, больниц, - но теперь это всё перемешано внутри инфраструктуры города, всё это стало просто, доступно, всё это стало везде, потеряло централизацию, тем самым размывшись и размазавшись по всему нашему пространству.

Ещё одна общая идея, которая годна для многих его построений – потеря эквивалентности; впрочем, это сильно связано с самой идеей симулякра. Это касается всего, например, совершаемая работа не эквивалентна зарплате (да и сама зарплата становится более обязательством, чем наградой), распределение благ несправедливо, бос козёл, правительство воры и т.д. Деньги выходят на новый уровень, где они становятся самоцелью, где они циркулируют сами по себе, без каких-либо реальных привязок (эквивалентов).

Раньше, в более ранних обществах, ставка делалась на разные оппозиции-валентности: свой-чужой, смерть-жизнь, реальное-нереальное и пр. Сейчас всё это свелось к чисто экономическому руслу, которое заменило собой все эти категории. Что важнее всего нынче? Верно, брат, деньги; только загвоздка в том, - как мы знаем с предыдущих параграфов, - что они потеряли свою суть и, вуа-ля, наступила эра гиперреальности и тотальной симуляции. На смену ритуалам первобытного общества приходит экономика и производство, которые симулируют тот самый символический обмен. Мы за всё платим, цивилизация научилась лечить простые болезни, построила быстрые автомобили, проложила дороги, водопровод и прочие радости, но теперь мы платим за эти удобства «кровью на дорогах», разными страхами и страховкой здоровья (это всё символический обмен, всё сродни архаичным ритуалам, только сменившим свою форму).

Когда началась эпоха вторжения симуляции в наше общество? Бодрийяр возводит это к концу феодальной эпохи. Тогда начинается эмансипация знака, возникают знаки без референтов. Одним из таких массивных ирреферентных полей знаков он видит моду и архитектуру. Стирание грани между реальным и гиперреальным создаёт ситуацию, когда теряется отличие между этими двумя… штуками (на самом деле там всё запутано и я встречал разные трактовки взаимоотношения гиперреальности и реальности). Это очередной порядок симулякров, когда изначально имеет значение различие, потом же различие пропадает, пропадает категория отличия и, значит, поле реальности и симуляции смешивается, пропадает узнавание (сравним оппозиции: семья-работа – что здесь более ценность теоретически и что практически? своё-чужое – за что мы стоим и чем пользуемся? и пр.)

Целый раздел посвящён моде. Прежде всего, как я понимаю, именно из-за её ирреферентности. Мода это чистые (пустые) знаки. В то же время мода циклична, она развивается не линейно (одна из характерных особенностей симулякров – вневременность, не-линейность). Она становится самоцелью – игра перемен ради игры перемен, согласитесь, какая разница какой цвет в моде? Это принципиально ничего не меняет, это исключительно свержение голубого ради красного, без изменения сути, или смена джинсов на вельветки. Мода начинает расширять запрет на тело с женского тела и на мужское. Мода, хоть это и отрицает, но тем не менее, через это отрицание, захватывает и мужское пространство. В символическом плане это схоже с запретом на секс для удовольствия (чистый знак!), а не для продолжения рода. Самое интересное, что мода абсолютна, быть вне моды никак просто потому, что быть не модным – это тоже мода. Шах и мат, хипстеры, маргиналы и всякие прочие сатанисты и нигилисты.

< Основные идеи раздела относительно моды: она трансгрессивна; она циклична – ничто не предаётся забвению; она не линейна; мода не производит, а воспроизводит; она абсолютна ирреферентна и недетерменирована; отсутствует какая-либо когерентность. >

А далее начинаются фаллосы, кастрация, инцест и прочие кошерные штуки. К сожалению это всё идет исключительно в контексте зигмундизма фрейдизма, с небольшим количеством отсылок к Делёзу и немного чего-то ещё, впрочем, тоже абсолютно непонятного, но фаллического. Вердикт примерно таков: без тщательнейшего знания идей Фрейда читать этот раздел практически не имеет смысла. Гугл не помогает или помогает мало. Единственное, что из этого раздела зацепило, так это идея, что в стриптизе мужики смотрят не на сиськи, нет, т.е. они смотрят на сиськи, но всё дело там в очень глубоких символических штуках, о которых если думать во время просмотра самого стриптиза, то эрекция явно грозить не будет, поэтому они у нас где-то под корочкой головного мозга тихонько случаются, но на поверхность сознания не выбираются, дабы кайф не портить и не пугать, а мы думаем, что смотрит на сиськи ради сисек.

И вот так вот неспеша Б. подбирается к главному – смертушка. Сечёте фишку? Вступление в страниц так двести.

Идея расизма, как принцип или механизм действия (дискриминация по какому-либо отличительному признаку), в основном себя изживает и сходит со сцены в своём явном виде (мы больше не обижаем негров чернокожих). Появляются другие проявления расизма (как механизма действия): люди исключают из своего общества больных, старых, преступников, извращенцев, ненормальных, маргиналов и пр. – да, да, это тоже всё проявления расизма. В итоге такой вот расизм доходит до того, что люди исключают из своего круга и мёртвых. Мёртвых и смерть.

Мёртвые и смерть изначально были центром культуры – кладбища в центре поселения; затем они вытесняются на окраину – первый прообраз всех гетто; затем к нам приходит кремация, в которой смерть просто уничтожается – не остаётся ничего от неё; пропадает ритуальность вокруг смерти. В современном городе кладбищ нет, они вытесняются; мёртвым не остаётся места. Таким образом по аналогии с тем, что труд умер и теперь он везде, также произошло и со смертью, которую вытеснили с определённого места и она стала везде. Это… кхм, смерть смерти?

Так вот, как бы странно это не звучало, но идея смерти и сама смерть с течением лет сильно менялись. Казалось бы – хлоп, и нет человека. А вот и нихера, не всё так просто. Если уж сыронизировать, то: раньше людишки дохли, а теперь люди умирают. Чувствуете разницу? Прикручиваем великую идею и всё меняется.

Идея смерти сильные изменения претерпела со времён Древнего Египта, когда идея бессмертия была дана лишь для высшего жречества и фараонов. Потом эта идея начинает распространяться и уже на заре христианства добрые христианские боги решают, что не гоже в раю быть одним фараонам – тортики-то тоже печь кто-то должен? – и оно решает впустить на небеса всех праведников, ну а потом уже и остальных, а то толку с одних праведников – стучат лбами о пол, да колени протирают в молитвах, а убирать-готовить кто будет? То-то же и оно.

Взаимоотношение смерт и жизни тоже претерпевало изменения. Смерть это часть жизни; смерть это конец жизни; смерть и жизнь две точки одного целого; смерти нет, как нет и жизни и пр. – разбираться в этой мути не вижу смысла, достаточно уловить саму идею изменения. Сейчас же вариант примерно такой: смерть пытаются исключить из жизни и оставить жизнь как один целый капитал, а вот такой налог как смерть пытаются из оборота исключить и всячески забыть.

Спорная, но интересная мысль, что смерть, как и рождение – штуки необратимые и травматичные. Тут хочется и вздохнуть, и согласиться. Оставлю на личный суд каждого. Впрочем, целью спорить с Бодрийяром и проникаться его идеями я не ставил, и вам никому не советую. Это скорее попытка коснуться тем, которые обычно столь явно не обсуждаются и на ум не приходят – кто думает о смерти, и как часто, и в каком ключе? А «символически обмен» это неплохой катализатор для того, чтобы подумать о… вечном, что ли?

< Просто некоторые бессвязные штуки, которые не хочется никак комментировать, но хочется о них упомянуть:
рождение – это преступление, которое может быть искуплено смертью;
символическое – акт обмена, разрушающее социальное, в результате которого реальность тела возникает в акте дискриминации духовного;
символическим обменом становится наша боязнь перед смертью. >

Не обошлось без лёгких уколов в сторону религии. Религия – монополист смерти. Человеку предлагается экономить себя в этой жизни (временной) ради будущей жизни. Жизнь в кредит. Церковь живёт отсрочиванием смерти, как, например, и революция живёт отсрочкой революции, а государства отсрочкой благополучия, изобилия.

Идея, которая уже мелькала, это плата за цивилизацию. Несчастный случай стал нашим новым полем символического обмена. Тут идёт принцип разделения смерти естественной и неестественной. Вообще, даже естественная смерть как таковая в нашем обществе в любом случае штука насильственная – раньше умирали пресытившись жизнь, т.е. достигнув всего и всё познав (по меркам эпохи-культуры); сейчас же, ввиду прогресса, достичь всего и всем пресытиться просто не представляется возможности. Впочем, естественная смерть – штука неинтересная. Другое дело смерть насильственная. Ах, какая прелесть все катастрофы, например. Это нарушение естественного хода вещей, некоторый протест против естественного – поэтому это вызывает такой пристальный интерес у людей и так активно освещается в СМИ (мы смотрим о катастрофах, которые произошли за тысячи километров от нас и нас никак не касаются, мы переживаем за погибших людей, о существовании которых мы не подозревали и через несколько дней забудем). Ещё интереснее – захват заложников, что на символическом уровне можно сравнить с жертвоприношением, чем-то совершенно искусственным. Это ещё интересно и тем, что иначе – все умрут, а тут смерть становится чем-то ритуализированным, это становится даром, жертвоприношением, явным участником в символическом обмене, она сакрализуется.

< Интересные пункты: жертвоприношение; казнь; тюрьмы; психбольницы; дома престарелых. Исключение из общества, отрицание причастности к обществу, следовательно – они не равны (расизм, дискриминация). Интересно то, что раньше были попытки избавить от «не-таких», теперь же их пытаются изменить и сделать «такими». >

Страх смерти не может быть мотиватором для не-совершения какого-либо поступка. Страх смерти и влечение к смерти два очень близких понятия.

Человек не властен над своей смертью, обычно. К вопросу об эвтаназии. Б. видит это как попытку государства контроля над смертью. Мы живём и умираем с разрешения общества. Ещё один способ отмены смерти в лице медицины и власти. Это всё дорого: мало того, что надо разрабатывать, исследовать и лечить, так потом надо ещё эти полуживые трупы поддерживать за счёт государства. Б. поднимает закономерный вопрос: если звёзды зажигают… значит это кому-нибудь нужно? Зачем? Любая смерть или насилие не подчиняющиеся власти носят подрывной характер, шаг к свержению идеи государственности. Это завораживает. Всё, что не поддаётся обмену, завораживает. Отсюда проистекает особое отношение к самоубийству. В тюрьмах всё меньше казнят, но всё больше совершается самоубийств – это символический акт обмена, обратимости (а я бы вот Бахтина ещё вспомнил с его карнавализацией), когда подсудимый и судья меняются местами, и общество таким образом получает осуждение. Самоубийство – это бунт против капитала (человек – единица капитала; в контексте религии: христианин и его душа – единица всеобщего).

Идея безопасности – миф безопасности – является продолжением идеи смерти. Это примерно как экология является продолжением загрязнения; этнология и фольклор продолжением глобализации и всяческих культурных интеграций, ассимиляций. Идея безопасности это предвосхищение смерти. Как христианские аскеты постом и обрядами готовили себя к смерти, так и мы навязчивой идеей безопасности готовим себя к смерти (в безопасности, её обеспечении, есть нечто обрядовое: переходя улицу смотрим налево и направо, переходим в положенном месте и на определённый свет; после улицы моем руки; пристёгиваем ремень, садясь в машину; одеваем шлем при езде на велосипеде-мотоцикле; страховка и пр. – чем не ритуальные действия?) Безопасность (идея безопасности – результат скрытого страха) – символическая дань смерти. Безопасность это миф ещё и потому, что фактически мы боремся не за безопасность, а за право на безопасность – это всего лишь шанс.

Смерть начинает стираться с нашей культуры, смерть теряет статус вечности. Места на кладбище становятся временными, гробниц и саркофагов никто не строит; о мёртвых обычно не говорят и быстро их забывают (кто может хотя бы назвать имена своих прадедов? семейной истории уже нет) Люди исчезают до того, как умрут – их забирают в больницы, специально оборудованные дома престарелых, они всячески изолируются и исключаются из общества. Их никто не видит, они никого не видят. Это – смерть до смерти. Больницы это место, где нейтрализуется смерть и изымается из общества.

Сейчас происходит процесс, когда сексуальность выходит из-под табу, а смерть – становиться запретным. Раньше всё было наоборот. Это интересный процесс переворачивания, когда две неотъемлимые части, в чём-то друг другу противоположные, меняются местами. В этом есть определённая доля иронии. Интересно, наступит ли время, когда они опять поменяются местами?

Между делом Б. хоронит и искусство. Оно сильно усложняется. Искусство переходит в зрелище, теряется эстетическое (эстетическим становится зрелище, меняется принцип восприятия). В этом он видит его смерть. Меняется принцип не только восприятия, но и создания. Современный роман стремиться к реалистичности, бессюжетности (смерть автора, смерть романа). Если пуститься в рассуждение о фантастике-фентези, то, пользуясь логикой Б., можно всё это свести к утверждению той же реальности путём такого явного гипертрофирования отличий.

Далее, казалось бы, самый странный раздел – анаграммы. То, как это относится к символическому обмену и смерти, сложно было уловить изначально до момента, когда он фактически вполне явно выдал – разложение имени Бога, как символический акт жертвоприношения, чтобы это имя расползлось по языку, циркулировало в нём, но никогда не собиралось в одно целое обратно. Всё это отсылает нас к идеям Сепира-Уорфа (и многих других; а далее и к идеи Кристевой о природе языка: «слова не выражают реальность, а являются ею») о том, что язык формирует мышление, а на таком уровне – анаграмм, - так и вообще формирует мир. Интересным тут мне кажется сама идея принципа повторения в стихотворной речи, принципа парности (если говорить об идеи Соссюра): парность, повторяемость, не производится для закрепления, а наоборот - для нейтрализации. Таким образом поэтический язык становится языком воссоздания символического обмена. Результат этого обмена – сам обмен; обмен тут и есть цель. Он самодостаточен, совершается без остатков.

Слова это тоже производство. Человечество плодит информацию. Это попытка сохранить себя в информации, создать музей себя, попытка борьбы с забвением, а забвение – форма смерти. Символический обмен на том и строится, что человечество пытается выкупить себя у смерти словами. Это бесконечный торг, бесконечная ипотека.

Анаграмматизация имени бога представляет собой завуалированное заклятие. Оно возникает в речи как заклятие, в разрушенном виде, в своём истреблении. Это не привычное понимание поэзии как восхвалении бога, это демонстрация амбивалентного отношения к богам вообще. Поэзия прекрасна именно потому, что она как раз таки не восхваляет, а убивает бога. В поэзии Б. видит форму чистейшего символического обмена; идеальный СО – это когда ничего не остаётся в результате, никаких субстанций, кроме чистого удовольствия. В поэзии означающее совершенно распадается, это преодоление экономики, т.к. тут отсутствует какая-либо эквивалентность, нет остатка и накопления. Наслаждение поэзией проистекает из распада кода, из того, что поэзия – это ни для чего (впрочем, как и мода).

В итоге Б. приводит нас к тому, что марксизм и психоанализ (а также сюда, я думаю, можно добавить и любые другие системы, мировоззрения, философии и пр) – это всего лишь способ анализа, при том, что у каждого из них лишь своя достаточно узкая область и попытки перенести механизмы анализа вне её области обычно не завершаются успехом, как и попытки соединить несколько методологий анализа.

В общем, если подытожить, то Б. призывает нас думать своей головой и не полагаться на принятые системы. Можно использовать тот или иной инструментарий, но никогда не стоит им ограничиваться. Всё всегда гораздо шире, чем мы это видим; за рамками всегда есть ещё что-то. В общем, предлагаю иногда расстояние мерить килограммами… а вдруг!

С Б. можно не соглашаться, чем я даже пытался иногда заниматься. Б., конечно же, экстремал и экстремист от культуры и для культуры. Однако, читать его всё же стоит, хотя местами это нудно и непонятно.