4

Альбер Камю в своем творческом пути, подобно Данте в "Комедии", переходящему от ада к чистилищу и раю, стремился пройти три ступени: отрицание, бунт и любовь. "Да, у меня был определенный план", - скажет он, - "первым делом я хотел выразить отрицание. В трех формах. Роман: "Посторонний". Драма: "Калигула" и "Недоразумение". Идеология: "Миф о сизифе". Я бы не смог об этом писать, если бы сам не пережил периода отрицания: я не обладаю особой творческой фантазией. Если угодно, это было что-то вроде методологического сомнения Декарта. Но я знал, что отрицанием жить невозможно, и писал об этом в предисловии к "Мифу о Сизифе", и тогда уже я задумывал позитивный этап своего пути. Вновь в трех формах... Я намечаю и третью ступень, сосредоточенную вокруг темы любви.." В русской классике тоже известен пример художника, стремившегося создать три уровня мироотображения, если можно, но с "чистилищем" потерпел неудачу, к "раю" даже не преступил. И хотя бунтующий период Камю вполне удался, завершить начатое любовью он тоже не успел, умерев через 3 года после этих слов в автокатастрофе. Несчастный случай.

Такая четкая продуманность рубежей его творчества говорит о том, как осознанно, жестко и предельно рационально строил автор свой путь. Не видя другого высшего смысла бытия человека, кроме как в нем самом, в "Постороннем" Камю как будто делает вывод своих теорий и господствующего тогда общественного кризиса. "Закат Европы" все еще ожидался, небеса опустели, нормы выдуманы не нами и должны быть разрушены. Герой совсем один, и мама чужая, и бог умер, и собаки нет.
Мерсо - выразитель идеи. В каждой истории главное - герои, герои и еще раз герои. Так вот Мерсо не является психологическим героем, мы ничего не знаем о его прошлом, не знаем, приобретена или врожденна его отрешенность, ни мотивов, ни объяснений. Оголенное сознание в традициях абсурдизма. Причем лишенное внутренних борений, духовной эволюции, хоть каких-то изменений на протяжении повести. Автор его не обвиняет, не обличает, не оправдывает, даже не особо сочувствует, он говорит через него свое Слово. Философия, которую автор развивает и которую завершает в Мерсо, выражена в фразе, неоднократно повторяемой героем: мне все равно. Человек вне морали, по ту сторону, другой. Исключительно трезвый - по Камю - осознающий абсурдность глухонемого мира - ad absurdum c латыни "от глухого" - мира, неспособного сказать ему, что-либо, чтобы достучаться до него, мира, неспособного его понять.

Мерсо выглядит аутентичным человеком, с нашей точки зрения, даже тугодумом. Он тоже не вполне понимает суть всего вокруг него и с ним происходящего, не понимает, чего от него хотят люди, не понимает, что можно притворяться и зачем это делать. Насколько я знаю, Камю для заглавия романа рассматривал варианты "обыкновенный" и "счастливый". Даже итоговое "L'Étranger" переводят как чужой, посторонний, незнакомец, которые имеют отнюдь не идентичные оттенки. Каждый эпитет предоставляет свой подход к рассмотрению персонажа. Насколько Мерсо обыкновенен? Пожалуй, как живой герой совсем не распространен, зато как идея, как характерная черта может претендовать на роль героя своего времени. Или, как определил его сам автор, "единственного Иисуса, которого мы заслуживаем". Он, как Иисус, актуален, как Иисус, чужд, как Иисус, абсолютно свободен.
Однако самому Камю такая свобода была противна, не имеет она никакой привлекательности и для меня. Возможно, если вы мечтаете о свободе абсолютного покоя и отрешенности, независимости и безучастности, равнодушной и материалистичной, мсье Мерсо может стать для вас воплощением счастливого человека.

Бывает так, что на протяжении всей жизни не слышишь ничего о какой-то книге, но случайно (или нет) услышав раз, натыкаешься на нее постоянно. А потом удивляешься, как вообще такое было возможно, ведь упоминания о ней повсююююду! Да, с "L'Étranger" был именно такой случай. Примерно в то же время мне довелось узнать о Норе Галь - известнейшем переводчике, чья слава, как оказалось, выходит далеко за рамки круга профессиональных лингвистов, распространившись среди читательских масс. Конечно, я читала переведенные ею произведения, но никогда не проявляла интерес к именам. Этот интерес появляется с ростом читательского опыта, когда мы сталкиваемся со всякого рода расхождениями. Уже зная, что Гальперина является автором самого распространенного перевода "Постороннего", я не особо докапываясь, читала роман в электронном формате, уверенная, что читаю именно ее версию. Много позже я узнала, что читала перевод Немчиновой. В читательских кругах любят отмечать фразы, которыми начинаются книги, то что было мною услышано (и закреплялось за Норой Галь) не соответствовало, как мне показалось, тому, что читала я. Минуточку-минуточку, смартфон с электронными книжками всегда под рукой, проверочка, , не то. Я прошлась по переводу, который, вопреки своей уверенности, не читала. И решила, что мне пожалуй повезло, с точки зрения художественного восприятия, перевод Немчиновой оказался деликатнее что ли... Нулевой градус письма у Н.Г. более "нулевой", а у Н.Н. более "градусный". Кажется, будто первая делала свою работу с большим вниманием к автору, тогда как вторая - к читателю. Мне сложно сказать, какой подход более верен, возможно, я сделаю это, когда мой читательский опыт будет еще больше. Возможно, мне стоит, не ограничиваясь фрагментами, прочитать полностью перевод Галь, когда я решу перечитать повесть, я, наверняка, так и сделаю, только в этом будет большая доля бессмысленности, т.к. мне все равно не вспомнить своих ощущений от первого раза. К тому же, они не были особо глубоки или ярки. Я просто прочитала произведение и обдумала его, если я и отмечала, какие-то тонкости языка, то только его скупую абсурдистскую реалистичность, что я ценю, когда это не доведено до невнятности. У Камю (или у Немчиновой) в самый раз. Им «всегда высказывается меньше, чем подразумевается».(Барт) Повествование, начинаясь с описания локации, переходит к трезвым и индифферентным коротким фразам внутреннего голоса гг, сводящимся к простой констатации фактов. Как раз скупость, сведенная к минимуму рефлексия и отсутствие эмоциональной окраски рассказа способствует тому, что Мерсо как будто и не вовлечен в убийство, хотя оно ни много ни мало совершено его рукой. Но у Мерсо "виновато солнце". Мы, читатели, понимаем, что имеет в виду герой, но для присяжных это звучит абсурдно. Солнечный луч - орудие судьбы - случайный соучастник убийства. Случайно начавшая преследовать книга, случайная ошибка с переводом, случайное убийство.... Случай - единственный фатум в этом абсурдном мире.

Продолжая наращивать объемы своей рецензии (да я на Достоевского так много не пишу!), коснусь... да, его, Достоевского (хотя это чревато, что количество символов в моем тексте будет стремиться к бесконечности). Проскочу мимо Кириллова с его à la "если бога нет - я сам бог" при висящем на стене образе Христа, из которого, по моим наблюдениям вышли, кажется, все французские и немецкие экзистенциалисты (я сейчас о Кириллове, а не о Христе). Вскользь упомяну Раскольникова, с его теоретическим преднамеренным убийством и бесконечно чувствительной душой и болючей совестью, так разительно противоположного сами знаете кому. Остановлюсь на Иване Карамазове, высказавшему мысль "Кто не желает смерти отца?", так перекликающейся с "Все здоровые люди желали смерти тем, кого они любили". Вспомню суды, походившие местами на фарс, на которых больше, чем в фактическом убийстве, подсудимых обвиняли в том, что убивший отца и не плачущий на похоронах матери, способны на все, разрушают моральные устои, вообще разлагающе действуют на общество. И закончу. Я старалась. *аплодирую своей выдержке: уложилась в абзац*
Именно во время суда у меня впервые возникла яркая эмоция. Негодование. Мой рационализм не мог примириться с тем, что героя судят не за убийство, которое он совершил, а... за то, кем он является. После суда, покуда осужденный сидел и думал о своей участи в камере, возникло сострадание.
В конечном итоге каждый читатель, наверное, определяет для себя, виновен ли Мерсо, заслуживает ли снисхождения, заслуживает ли смертной казни. Виновен. Заслуживает. Не заслуживает.
Насколько ценен вердикт освобождения от казни от человека, который в принципе против смертных казней, непонятно. Зато из юридической практики мы заем, что признанный заслуживающим снисхождения виновный не подвергается высшей мере наказания. Но и не освобождается от него.
Я всегда считала, что правосудие нужно не для того, чтобы наказывать, а для того, чтобы ограждать от опасности других людей. Только сейчас, дописывая свою рецензию, я задалась вопросом, опасен ли Мерсо и поняла, что опасен, и не столько из-за того, что он совершил, сколько из-за того, кем он является.