5

- Сказки, - говорит Грет, - шустрые ходоки, пришли - и уж нет их. - Она выплескивает ведро мутной воды на камни, и я отпрыгиваю: мыльные пузыри с ультрамариновым отливом - из-за Waschblau - устремляются к сливу. - Да-да, сказки меняются с ветром, с приливами, с луной. Да и вообще они через раз - туман плетеный, и потому исчезают, когда на них падает свет дня.
- Когда я буду выдумывать сказки, я их запишу, и они никуда не исчезнут и не изменятся.
Грет жмет плечами.
- Они же тогда будут ненастоящие сказки, а?

Как и в любой паутине, в этом романе тонешь постепенно, не осознавая факта последнего. Как и любая паутина, этот роман окутывает слой за слоем, шаг за шагом отнимая дыхание. Будет время обернуться, будет время попытаться понять и свести ниточки воедино, будет время усмехнуться, что где-то ты такое уже видел. Видел отдельными секторами, а вот паутина в целом почему-то при всем исходном душит и не дает нормально дышать и ощущать мир еще несколько часов после того, как перевернута последняя страница.

А с другой стороны, не паутина, а темные воды. Тонешь в пространстве страниц, читая очередную за предыдущей, не оторваться, словно в омут заглянул, а тьма настолько привлекательна, что страшно, да не уйти.
Кстати о страхе. Категория множественных акцентов и интерпретаций, самое плодородное поле для вариаций и предпосылок. Вечное соревнование, какой страх сильнее: тот, что можно прогнать, спрятавшись под одеяло или проснувшись, или тот, что имеет реальное воплощение в нашем мире тогда и/или сейчас. Оба могут уйти, а могут остаться, оба могут убить и вернуться. Страх. Вечный лабиринт без конца и края, в котором так легко запутаться в прогулке рука об руку с ужасом. Есть страх придуманных историй. Есть страх и ужас от историй, рассказанных теми, кто был и видел. Есть ужас воспоминаний и памяти, которые не уходят и будут жить вечно. Потому что во имя ушедших и во имя мира для грядущих это всё нельзя забывать. Хотелось бы убить, да нельзя. Потому что таких ошибок повторять нельзя.

Жил да был ученый, который однажды получил в свое распоряжение потерянную деву, у которой была цель: найти и уничтожить.
Жила-была девочка, маленькая и очень непослушная, папа которой играл с красной краской и был врачом.
Эхо эпохи красно-черных знамен, которая только наступит.
Отражение эпохи красно-черных знамен, которая наступила.

"Гретель и тьма" - не только паутина и омут в одном, это еще и зеркало, поставленное автором под правильным углом, чтобы отражать, да не ловить. За первые строки глав после таинственного и мрачного пролога читателю успеется оглядеться, задуматься, к чему ведет вся эта история про найденную девушку, куда клонит автор, поностальгировать по давнему посещению Вены... А затем при переходе из временной точки А в точку Б дать порцию скепсиса, потому что привет тебе, Мальчик в полосатой пижаме и тот самый стиль "о серьезном и страшном через призму ребенка". Но скепсис жил-был, да перестал, потому что в этом романе есть та самая склейка, тот самый раствор, который скрепляет все эти части воедино и дает ту самую более чем страшную картинку. И именно тут в дело вступает сказочная составляющая, которая по всему пространству романа гуляет эхом и лепестками, но в нашей истории с зеркалом играет не последнюю роль. И вот ты уже соединяешь ниточки тут и там, потому что отголосками и следами на снегу две, казалось бы, совсем отдельные истории соединяются в одну.

Раз - и пошло эхо.
Два - и вздрагиваешь.
Кровь на земле - кровавые капельки в лесу.
Волчья пасть - волчье прозвище.
Заманили в лес - заманили в комнату, где не выбраться.
Отрубили пальцы - отрубили жизнь.
Полосатое. Цифры. Фраза. Имя. Идеология. Смерть.

За счет того, что сказки-сказания-байки-страшилки, рассказанные тут и там, плотно вплетаются в повествование, к итоговому восприятию прибавляются автоматически +10 очков. Причем это восприятия на каком-то внутреннем уровне. И вот тут возникает тот самый парадокс ощущений. Разум успевает фиксировать, что, собственно говоря, ничего особенного нового автор не рассказал, разве что использовал хороший ход с соединением первого и второго плана повествования. Да, матчасть изучена, да, реальное и невидимое переплелись настолько жестко, что не отлепить, но всё это уже было где-то и когда-то. А тем временем, пока разум все это себе вносит в протокол, сознание сидит и ужасается. Именно за счет того, что в дело идет стиль повествования, который чем ближе к финалу путем взросления, тем более напевным становится, тем больше мы утопаем в диком месиве из сказок и реальности, где надрыва столько, что можно руки в кровь исцарапать. То, что начиналось как история капризной девочки, которую через раз хотелось поставить в угол, превращается в жестокую историю из ужасов реальных и ужасов выдуманных. Начинается игра в прятки от реальности, чтобы спасти себя и не только, чтобы хоть как-то отгородиться от того, что видит и фиксирует сознание. А читатель, даже не искушенный в вопросах Третьего Рейха и иже с ним, легко поймет, о чем идет речь. А в вопросах не на слуху помогут сноски и примечания.

Роман, обреченный на множественные и противоречивые впечатления, чтение под настроение и последующие рассуждения с самим собой в тишине. Да, это книга о фашизме, лагерях, смерти и страданиях. Да, местами не в лоб и с элементами сказочного. Кто-то скажет, что автор переборщил и не стоило все это пускать настолько витиеватым способом, дабы провоцировать читателя. Кто-то скажет, что и такое разбитое зеркало должно быть. Кто-то просто промолчит и вздрогнет. А я просто скажу, что при всем моем интересе к вопросу, особенно в поле художественной литературы, после прочтения "Гретель и тьмы" меня несколько часов воротило от одной только мысли прочтения чего-то еще на тему фашизма, настолько пробрало на участке от середины романа и практически до последних строк финала.

Жила-была девочка, которой пришлось жестко повзрослеть и открыть глаза. И выжить.
Жил да был мир, который решили утопить в крови.
Жили-были воспоминания и память поколений, и будут они жить вечно. Потому что такое нельзя забывать. И нельзя допустить.
Никогда.
Больше.