4.5 Вечно объявится кто-нибудь, кого меньше всего ждешь.

Выход этой книги был мной ожидаем без меры. Как только ее наличие в книжных магазинах было утверждено, я уже стояла на кассе, сжимая экземпляр. Иногда непоколебимая уверенность в том, что ты нашел свое, что-то исключительно подходящее (чуть не нарочно) тебе, бывает оправдана на все сто. Но, Энрике, право, вы меня балуете.

Начнем с самого знаменитого переведенного романа Вила-Матаса - Бартлби и компания , гимну тех людей, которые молчат не потому, что им нечего сказать, а потому, что они предпочли бы отказаться, наблюдая нелогичность и абсурдность мира. О ней, этой абсурдности, не скажешь правильно, мы заплутали в своих конструкциях и нагромождениях определений, которые, в конечном итоге, бессильны. И мы будем молчать, ибо золото. Поговорки редко ошибаются.
И так это было верно, так подходяще под мою внутреннюю иногда неспособность говорить, что книга стала откровением.
Неудивительно, что роман этого автора, написанный как художественный анализ еще одной великолепной книги - Улисс , загодя вызвал во мне трепетное чувство восхищения.

Тем, кто прочитал Джойсовский magnum opus, должно быть хорошо знакомо чувство, что это одна из тех книг, которые не забудутся всю последующую жизнь, ибо так много сил и труда вложено в ее чтение и понимание. И поэтому сейчас, спотыкаясь об остроумные камни многочисленных отсылок к Джойсу, я воскресила, страница за страницей, ту книгу перед собой. Но в этом ли был замысел Энрике? Только лишь красивый реверанс на фоне жалоб об угасающей печатной эпохе, тоска по ушедшим безвозвратно мыслям? Нет, конечно. И хотя фон, двойное наслоение - Джойса на Вила-Матаса и обратно - играет ощутимую роль, это не главная нить. А где она, я попытаюсь, с трудом, объяснить.

Наш герой, Самуэль Риба. Он настолько Блум, что немного больно. Повадки, слова, наследственность. Он издатель, который закрыл дело после того, как отчаялся найти гениального автора. Единственного в своем роде. Которого ждал всю жизнь. Он собирается в Дублин 16 июня под гнетом невыносимости своей тривиальной жизни, охваченный разочарованием и поглоченный пустотой своего существования. Все совпадает: 16 июня в Дублине ежегодно празднуется Блумсдэй, "Улисса" зачитывают прямо на улице, проходя маршрутом Леопольда вновь и вновь. Почему именно Дублин? Риба сам не знает. Или думает, что не знает.
Он перестал понимать жизнь, он цепляется за величайший, как ему кажется, литературный опыт предыдущего столетия, и он согласен совершить одиссею всей своей тусклой, неприметной жизни. Печатное слово уходить вглубь времен, цифровая эпоха заявляет свои права, и Риба страшно растерян. Молчаливый бунт: я не буду больше искать, потому что нет в этом смысла, - говорит он. Я - издатель, который тщетно жаждал нового слова, несказанного, которое кто-либо осмелится сказать, наконец.
Но нет, петля бессмысленности уже на шее, и ему только и осталось, что Дублин и воссозданные похороны из шестого эпизода романа, Джойсовский Аид, насмешливая и безвоздушно печальная процессия по утраченному слову. Он оплакивает эру Гутенберга, он оплакивает себя.

Сам образ героя очень связан с темой грозного затворничества и молчаливого невысказанного протеста. Он акцентирует внимание на возвратности путешествия Блума, но для себя, как и для современной нам эпохи, вычерчивает только путь в один конец. Довольно часто в тексте употребляется понятие хикикомори - это явление нового времени; люди, асоциальные настолько, что на полном серьезе исповедуют незабываемые напутствия Бродского по невыходу из комнаты. Риба чувствует, что его глубокая внутренняя чужеродность миру все более обесчеловечивает его, но разве подобные вещи можно описать или рассказать? У каждого отшельника своя трагедия.

Но именно невозможность описать свой кризис даже перед самим собой толкает его в Дублин, бессознательно, панически. Это шанс усмехнуться вслед тому, что не вернется, и отдать дань уважения чему-то вечному. И чем ярче автор развертывает минорные измышления Рибы, тем яснее проступает картина.
Отец - издатель.
Сын - писатель.
Святой дух - ?
(К вопросу о тройственности в "Улиссе")
Множественность личности Рибы, сотканной из чужих слов, из обрывков биографий писателей, сдобренная индустриальной безвыходностью картинок из фильмов Антониони и Годара, его манера мыслить - салат из литературных жанров, хитрая проекция всевозможных литературных уловок и вечная недосказанность, будто герой сам не знает, какой фокус он выкинет в следующий момент. А знаете, почему?

Риба - это Улисс. Не Блум даже, не Стивен и не собственной персоной Джойс.
Это книга. Улисс хоронит предыдущую эпоху. Порожденная кризисом закостенелости, книга рвет двадцатый век на тряпочки, задает направление, истошно взывая ко всем, кто умеет читать, а не проглядывать страницы. Зовет думающих и способных. С насмешкой, граничащей с издевательством, не дается в руки тем, кто не способен понять ее. Отмалчивается с теми, с кем не о чем говорить. Она ищет Нового Слова, никем доселе не высказанного, ищет гения, вооружившись всеми известными миру литературными приемами.
Дублинеска - это книга в книге, персонажем которой является книга.
И неважно, что книга предстает как человек около 60-ти с усталым взглядом и депрессивными мыслями.
Автор есть призрак издателя, персонаж есть призрак автора. Гамлет есть призрак себя самого.

Одиссея возвращения в комнату. А был ли смысл выходить?
Вила-Матас зовет, он ищет нас, смелых, могущих сказать, но не желающих. Закостеневших, умственных хикикомори, уставших и отчаявшихся в информационном избытке современности. Он дает нам право говорить так, как еще никто не говорил, и молчать, когда кончатся наши слова. Это гимн стремления к творчеству и хорошей литературе.
Вила-Матас объяснил мне Джойса (и, кстати, Беккета) гораздо лучше, без прикрас и заумствования, чем объясняли до этого трухлявые профессора литературы. И он дал мне надежду на то, что возвратность абсолютно всего в мире отбросит нас, в конечном итоге, к лучшей эпохе. Для начала мы похороним эту, для начала мы посидим в комнате.

Потрясающий трюк Джойса в том, что он взял самого заурядного человека и дал ему героическое основание и гомеровский размах.

Есть у каждого Блум, что бы это ни значило. И он однажды пустится в дорогу.

Он был совершенно гениальным автором, хотя в жизни не написал ни единой строчки.

Или нет. Такова его насмешка, его завет.

Не знаю, есть ли смысл приступать к этому произведению, не будучи ознакомленным с "Улиссом", "Дублинцами", Беккетом и еще целой прорвой постмодернистов вроде Перека или Кальвино. Эта книга - не самостоятельная история, она прошибает дно и несет в сторону литературы прошлого, которая, в свою очередь, отсылает к литературе более ранней... Бездонность тем и отсылок. Стертость литературных границ. Тоска по истинному, настоящему. Надо быть готовым.

Возможно, когда-нибудь, когда вы, как и Риба, увидите вдруг во сне Дублин, в котором ни разу-то не бывали, придет ваше время.
Мне во время чтения вспомнился забавный курьез: когда я читала "Улисса", мне однажды приснился Дублинский паб, где за стойкой протирал стаканы Боб Дилан (уже неплохо), а на стуле справа от меня сидел некто, чьего лица я не могла разобрать, и говорил, что он готов доходчиво и просто объяснять Джойса хоть до утра. Я думала, - ну кто же это? Блум ли, Стивен, Джойс собственной персоной? Черт их разберет.
А мне, оказывается, снился Вила-Матас. Такие дела.