3

Зерно надежды падает в глинозём быта, в вязкие будни неопределенного цвета (такой грязный оттенок получится, если смешать в равных долях двенадцать цветов гуаши), белого шума (одновременное исполнение колыбельной, симфонии на автомобильных клаксонах и совокупности рекламных роликов) и смеси запахов (от дорогих духов и цветочной пыльцы до дешевой еды и канализации). Ростки предчувствия пробивают асфальт, проклёвываются из щелей старой брусчатки и модной пешеходной плитки. Тонкие золотые жилки тянутся, нежно-убийственным хмелем обвивают стволы фонарей, и столбы "хорошо отредактированных" городских деревьев, а также коралловые рифы кирпичных зданий. "То, что прежде казалось бессвязным, было сведено воедино". Оплетенный сказкой город растет - не скачками, а вздохами, с прибойными автомобильными волнами, что накатывают на крупных перекрестках. Набухают бутоны и лопаются разноцветными пузырями светофоров. "Деревья по-собачьи скребутся своими ветвями в стекла", зовут в преображенный мир.

Сказка прорастает сквозь город. Стебли лоснятся медными жилами проводов, листок раскрывает свой салатовый кулачок - и в нем начинает вращаться шестеренка. Вычурный бутон приоткрывает клапан и выпускает пар. В дупле только что проросшего дерева пыхтит паровой двигатель, древесные выросты и узловатые стыки ветвей "походят на редкостную коллекцию пыхтящих самоваров, бешено вращающихся колес, хитроумных кривошипов и шатунов, соединенных с огромными цилиндрами". Стимпанковый город прорастает сквозь Вселенную, и его фонари присоединяются новыми звездами к старым созвездиям. "...бесплодный лес серебристых опор и перфорированных металлических арок, скрепленные заклепками ветви которого то тут, то там были подсвечены снизу. Полом в этом помещении являлся изогнутый свод главного зала Центрального вокзала, потолком – стальная сетка. От светильников, изображавших созвездия, которыми совсем недавно украсили плафон главного зала, поднимались потоки теплого воздуха. Питер Лейк относился к числу редких счастливцев, знавших о том, что зримая вселенная создана при помощи балок и хитроумных опор".

Упругие стебли сказки обвивают спящих в грязных переулках беспризорников, затаскивают в самую свою утробу, перемалывают кости, обсасывают плоть, не оставляя добычи сотрудникам городских моргов. И тогда на живых удавах стеблей набухают почки. Чешуя почек натопыривается, серые коконы трещат и лопаются - из мещан, лавочников, клерков, уличных мошенников, буржуа, аристократов и безгерольдичных новоиспеченных миллионеров вылупляются герои, из проституток, кухарок, актрис и капризных светских красавиц - героини-бабочки.
Через мостовую площадей паровыми гейзерами вырываются тени старых горожан. Действительность мерцает, искрится шампанским, расходится волнами от касания рукой и закипает. Бутон с тихим звоном раскрывается и пестик цветка ржет и слетает белым волшебным конем, а тычинки осыпаются над городом леденцами падающих звезд. Гигантские лианы плотно обхватывают поребрики и перемещают знакомые улицы, чтобы, согласно пожеланием влюбленных, сделать их путь домой длиннее.

Сказка искажает привычные лица - вытягиваются носы и уши, маленькие уменьшаются в размерах до карликов, долговязые делаются еще более длинными, утрируются черты лица и гротескуются характеры. Сказка оставляет самое-самое, исключительное, доведенное до совершенства абсурда. Если уж злодей - то самый профессиональный везунчик. Если богатый дядя - то богатый фантастически. Если больная дочка - то живущая последние дни. Если конь хорошо прыгает - то он просто летает. Если туман скрывает предметы - то не просто скрывает, а забирает в потусторонний мир. Если закручивается вихрь - то он смешивает времена и эпохи. Если выпадает снег - он остановит поезда и поступь времени. Если ожидается изменение тысячелетия - оно ​​придет с апокалипсисом. Если уж надо построить мост - пусть это будет сама радуга. Судьба любимого города привязывается к судьбе одного-одинешенького брошенного ребенка: если можно оживить умершую малютку - что уж тогда спасти город, пожираемый фантастическим пожаром.
Ну а если женщина села за фортепиано - то из-под клавиш вместе со звуками медовыми невесомыми каплями будет сочиться любовь...

Что главное в сказке? Вовремя остановиться. Последняя решающая фраза. "До конца дней"... "И больше никогда"... Свадьба или похороны! Раскаленные башмаки, вскрытое чрево людоеда - и белая фата. Стоп! Никаких других шансов, наполовину упакованных чемоданов, запрещены слова "может быть", "давай попробуем", "наши судьбы продолжатся в детях", "еще раз"... Автор, слышишь? Отпусти сказку! Пусть она запомнится в цветении, не позволяй нам увидеть первые морщины Белоснежки, седину Златовласки, скрюченные артритом ножки Золушки.

Стоит автору линуть пошлости - и здоровые ветки корчатся, облетают лепестки ("берега раздаются вширь, будто пара доверчиво раскинутых женских ног"). Грибок занудности, как россыпь прыщей, покрывает листья - и к ним уже страшно прикоснуться. Плесень многословия оплетает сюжет - и страницы склеиваются, их трудно развернуть - пальцы в гадком липком соку, который хочется скорее смыть. Лишние слова прожорливой тлей осаждают бутоны - и они уже никогда не раскроются. Рушатся в вязкий быт сказочные деревья, осыпаются в грязь радужные цветы, ржа покрывает чудесные механизмы. Цунами серости заливает любимый автором город.

Только на самом донышке сердца остается память о золотой медовой капле - зерно надежды на сказку. Может, прорастет?..

Па-беларуску тут...

Тут па-беларуску...

Зерне надзеі падае ў гліназём побыту, у вязкія будні нявызначанага колеру (такі брудны колер атрымаецца, калі змяшаць у роўных долях дванаццаць колераў гуашы), белагу шуму (адначасовае выкананне калыханкі, сімфоніі на аўтамабільных гудках і сукупнасці рэкламных ролікаў) і сумесі пахаў (ад дарагой парфумы да каналізацыі). Парастак прабівае асфальт, праклёўваецца з шчылінкі старой брукаванкі і моднай пешаходнай пліткі. Тонкая залатыя жылка цягнецца, пяшчотна-забойчым хмелем абвівае ствалы ліхтарняў, і слупы "добра адрэдагаваных" гарадскіх дрэваў, і каралавыя рыфы цагляных будынкаў. "То, что прежде казалось бессвязным, было сведено воедино". Аплецены казкай горад расце не скачкамі, а ўздыхамі, з прыбойнымі хвалямі аўтамабіляў, што накатваюць на буйных скрыжаваннях. "Деревья по-собачьи скребутся своими ветвями в стекла", набухаюць бутоны і лопаюцца рознакаляровымі бурбалкамі светлафораў.

Казка прарастае скрозь горад. Сцябліны льсняцца меднымі жыламі дратоў, лісток раскрывае кулачаок і ў ім пачынае круціцца шасцяронка. Вычварны бутон прыадкрывае клапан і выпускае пару. У дупле толькі што прарослага дрэва пыхціць паравы рухавік, драўнінныя вырасты і вузлаватыя стыкі галінаў "походят на редкостную коллекцию пыхтящих самоваров, бешено вращающихся колес, хитроумных кривошипов и шатунов, соединенных с огромными цилиндрами". Стымпанкавы горад прарастае скрозь сусвет, і ягоныя ліхтары робяцца новымі зоркамі старых сузор'яў. "...бесплодный лес серебристых опор и перфорированных металлических арок, скрепленные заклепками ветви которого то тут, то там были подсвечены снизу. Полом в этом помещении являлся изогнутый свод главного зала Центрального вокзала, потолком – стальная сетка. От светильников, изображавших созвездия, которыми совсем недавно украсили плафон главного зала, поднимались потоки теплого воздуха. Питер Лейк относился к числу редких счастливцев, знавших о том, что зримая вселенная создана при помощи балок и хитроумных опор".

Пругкія сцябліны казкі абвіваюць заснулых у брудных завулках беспрытульнікаў, зацягваюць у свае самыя вантробы, перамолваюць косткі, абсмоктваюць плоць, не пакідаючы спажывы супрацоўнікам гарадскіх моргаў. І тады на жывых удавах сцяблінаў набухаюць пупышкі. Луска пупышак натапырваецца, шэрыя коканы трашчаць і лопаюцца - з мяшчанаў, лавачнікаў, клеркаў, вулічных махляроў, буржуа, арыстакратаў і безгеральдычных мільянераў вылупляюцца героі, з прасталытак, кухарак, акторак і прыгажунь-недатыкаў - гераіні-мятлушкі.
Праз брук плошчаў паравыми гейзерамі вырываюцца цені старых гараджанаў. Рэчаіснасць мігціць, спывае хвалямі і закіпае. Бутон з ціхім звонам раскрываецца і песцік кветкі іржэ і злятае белым чароўным канём, а тычынкі ападаюць над горадам ляндрынкамі знічак. Гіганцкія ліяны шчыльна абхопліваюць парэбрыкі і перасоўваюць знаёмыя вулкі, каб, згодна з пажаданнем закаханых, зрабіць іх шлях дадому даўжэйшым.

Казка скажае звыклыя твары - выцягваюцца насы і вушы, маларослыя памяншаюцца ў памерах да карлікаў, даўгалыгія робяцца яшчэ даўжэйшымі, утрыруюцца рысы твару і гратэскуюцца характары. Калі ўжо злодзей - то самы прафесійны шанцунок. Калі багаты дзядзька - то багаты фантастычна. Калі конь добра скача - то ён проста лётае. Калі туман хавае прадметы - то не проста хавае, а забірае ў патойбочны свет. Калі закручваецца віхор - то ён змяшае часы і эпохі. Калі выпадзе снег - ён спыніць цягнікі і поступ часу. Калі чакаецца змена тысячагоддзя - яна прыйдзе з апакаліпсісам. Калі ўжо трэба пабудаваць мост - хай гэта будзе сама вясёлка. Лёс гораду прывязваецца да лёсу аднаго-адзінюткага кінутага дзіцяці: калі можна ажывіць памерлую малютку - што ўжо тады спыніць фантастычны пажар. Ну а калі жанчына села за фартэпіяна - то з-пад клавішаў разам з гукамі мядовымі бязважкімі кроплямі будзе сачыцца каханне...

Што галоўнае ў казцы? У час спыніцца. Апошняя вырашальная фраза. "Да скону дзён"... "І больш ніколі"... Вяселле або пахаванне! Раскаленыя чаравічкі, ускрытае чэрава людажэра і белы вэлюм. До! Ніякіх другіх шанцаў, напалову спакаваных валізак, забаронены словы "а можа", "давай паспрабуем", "нашы лёсы прадоўжацца ў дзецях", "яшчэ раз"... Аўтар, чуеш? Адпусці казку! Няхай яна запомніцца ў росквіце, не дазваляй нам убачыць першыя моршчыны Беласнежкі, сівізну Залатавалоскі, скурчаныя артрытам ножкі Папялушкі.
Варта аўтару лінуць пошласці - і прамыя галінкі курчацца ды загніваюць ("берега раздаются вширь, будто пара доверчиво раскинутых женских ног"). Цвіль зануднасці, як россып прышчоў, абсыпае лісце - і да іх ужо страшна дакрануцца. Шматслоўе аплятае сюжэт - і старонкі склейваюцца, іх цяжка разгарнуць - пальцы ў брыдкім ліпкім соку, які хочацца хутчэй змыць. Лішнія словы пражэрлівай тлёй абсядае бутоны - і яны ўжо ніколі не раскрыюцца. Абрынаюцца ў вязкі побыт казачныя дрэвы, абсыпаюцца ў твань вясёлкавыя кветкі, цунамі шэрасці залівае любімы аўтарам горад.

Толькі на самым донцы сэрца застаецца памяць пра залатую мядовую кроплю - зерне надзе на казку. Можа, прарасце?..