5

Из всего, что читала у Линдгрен (а это далеко не всё- "Пеппи", "Карлсон", "Расмус", "Эмиль из Лённеберги", "Калле Блюмквист "...), "Мио, мой Мио!" показался самым странным. Это не просто волшебная сказка. В ней присутствует какая-то неуловимая надрывная интонация. Как будто ветер воет на кладбище. Ребёнок, попавший в сказочную страну, обретает отца (это сам король), обретает друзей - мальчика Юм-Юма, белоснежную лошадь Мирамис, умеющую летать. Совершает трудное путешествие, увенчивающееся подвигом, спасением жизней, апофезом дружбы и любви... Но что-то тревожное, что-то вызывающее озноб, постоянно прорывается сквозь это великолепие сбывшихся мечтаний сироты. Не могу аргументированно объяснить, но на протяжении всего чтения не покидала мысль, что главный герой умер в самом начале, а весь последующий тескт - рассказ о жизни его души в раю. Не знаю, почему сложилось такое впечатление. Возможно, из-за тона повествования - размеренного, как ритуальное песнопение, ритмичного и величественного как звон колокола. Возможно из-за описания перехода из обычной реальности в реальность столь блестяще отвечающую всем чаяниям одинокого, нелюбимого, тоскующего мальчика, что ничем иным, кроме как болезненной фантазией умирающего сознания не кажется.
Наверное, всё-таки дело именно в интонации языка - неуловимо НЕдетской, в которой сквозит обреченность, и главной теме повести - страстного желания вырваться из этого мира, найти новый и прекрасный, остаться там навсегда, безвозвратно. Этот привкус горечи в восприятии "обычного" реального существования слишком очевиден и терпок.