4

Эх, вот зарекалась я читать мемуары, обнажающие подноготную известных личностей – слишком велик шанс в них разочароваться. Но некоторым слабостям поддаваться так приятно...

Ирина Одоевцева меня интересовала довольно мало, ее поэзия не производила на меня особого впечатления. Но она ученица Гумилёва, а где Гумилев – там переводы Готье, а где Готье – там и я. Надо ознакомиться.

Дальше идет моё исключительно дилетантское мнение. Прошу извинить за него всех, кто может обидеться. Я оцениваю не таланты, я оцениваю личности.

Гумилеву было надо, чтобы им восхищались. А кто еще может быть удобным почитателем, как не юная девушка, мечтающая научиться поэзии. В одной из статей упоминалось, что Одоевцева – прекрасный слушатель, и именно поэтому многие знаменитые люди поверяли ей свои секреты. Но я уже давно уверилась в эгоцентричности людей талантливых, которым надо, чтобы люди слушали их исповеди о них же самих, поэтому, не умаляя значения поэтессы, все же думаю, что на ее месте мог бы оказаться фактически любой, кто готов ловить, раскрыв рот, любое слово более взрослых и именитых товарищей по ремеслу.

«Маленькая поэтесса с огромным бантом» была весьма заинтересована как в самом Гумилёве, так и в Ахматовой, и, конечно же, в их развалившемся браке. Не касаясь чересчур личного, Гумилёв все же раскрывал подробности их изломанных отношений.

Кроме поэзии, между нами почти ничего не было общего. Даже Левушка не сблизил нас. Мы и из-за него ссорились. Вот хотя бы: Левушку — ему было четыре года — кто-то, кажется Мандельштам, научил идиотской фразе: Мой папа поэт, а моя мама истеричка! И Левушка однажды, когда у нас в Царском собрался Цех Поэтов, вошел в гостиную и звонко прокричал: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка!» Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: «Умница Левушка! Ты прав. Твоя мама истеричка». Она потом постоянно спрашивала его: «Скажи, Левушка, кто твоя мама?» — и давала ему конфету, если он отвечал: «Моя мама истеричка».

Как это мило, не правда ли?...

Делением на возвышенно-поэтическую любовь и интрижки, в которых участвуют исключительно половые органы, меня уже не удивишь. Оно свойственно не только поэтам – этой удобной теорией привыкли щеголять многие, выдавая собственную поверхностность за проявление рассудительности.

Да, конечно, теперь я сознаю, я был во многом виноват. Я очень скоро стал изменять ей. Ведь "Святой Антоний может подтвердить, что плоти я никак не мог смирить". Но я не видел греха в моих изменах. Они, по-моему, прекрасно уживались с моей бессмертной любовью. А она требовала абсолютной верности. От меня. И от себя.

У тех, кто склонен мотаться от одной юбки к одной, и сам охотно признает свою любовь к холостяцкой жизни, обычно бывает несколько законных браков. Гумилев не исключение – женившись на Анне Энгельгарт, он как можно дальше дистанцировался от нее, продолжая вести привычную богемную жизнь.

Гумилев не был создан для семейной жизни. Он и сам сознавал это и часто повторял:
— Проводить время с женой также скучно, как есть отварную картошку без масла.

Одного мне не понять никогда – зачем, если тебе самому брачные узы не нужны, втягивать в них человека, который, в отличие от тебя, будет страдать? Ради садистского удовольствия и ощущения того, что кто-то есть у тебя в зависимости? Считаю такую версию вполне вероятной. Но вот кидать в жернова взрослой циничности собственного ребенка – это для меня уже за гранью.

Но возник вопрос. Как быть с Леночкой? Детям в Доме Искусств места не было. И тут Гумилев принял свое «Соломоново решение». Он отдал Леночку в один из детдомов.
— Леночку? Вы шутите, Николай Степанович? Вы хотите отдать Леночку в детдом? Я правильно поняла?
— Совершенно правильно. Я хочу отдать Леночку вам.
— Но это невозможно. Господи!..
— Почему? Вы ведь сами сейчас говорили, что детям у вас прекрасно.
— Да, но каким детям? Найденным на улице, детям пьяниц, воров, проституток. Мы стараемся для них все сделать. Но Леночка ведь ваша дочь.
— Ну и что из этого? Она такая же, как и остальные. Я уверен, что ей будет очень хорошо у вас.
— Николай Степанович, не делайте этого! Я сама мать, — взмолилась она: — Заклинаю вас!
Но Гумилев только упрямо покачал головой:
— Я уже принял решение. Завтра же я привезу вам Леночку.
И на следующий день дочь Гумилева оказалась в детдоме.

Железная логика, непроходимая глупость, крайний эгоизм? Смесь всех этих качеств? Впрочем, вряд ли Гумилев мучался такими моральными дилеммами. Для него всё было проще – разделив жизнь на бытовое и возвышенное, мужское и женское, он безошибочно действовал по накатанной схеме.

— Добр? — Гумилев пожимал плечами. — Возможно если бы я распустил себя, то был бы добр. Но я себе этого не позволяю. Будешь добрым — растаешь, как масло на солнце и поминай как звали поэта, воина и путешественника. Доброта не мужское качество. Ее надо стыдиться, как слабости. И предоставить ее женщинам.

Он был мэтром, а мэтру нужны ученики, а если есть первая ученица, фаворитка – еще лучше. Надо же над кем-то царствовать, быть чьим-то беспрекословным учителем.

Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерой не даром говорил, что изучив правила надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море — и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…

Кого еще мы встречаем на страницах этой книги? Например, Андрея Белого. При первом же сюжете с его участием он заставил меня содрогнуться , выдав худший, на мой взгляд, образец критики, отзыва на чужое творчество. Сплошные бессвязные ассоциации, и под ними на дне нет никакой сути.

— Замечательно находчиво! Это они — они. О-ни! О — эллипсис. О — дыра. Дыра — отсутствие содержания. Дыра, через которую ветер вечности уносит духовные ценности. О — ноль! Ноль — моль. Моль съедает драгоценные меха — царственный горностай, соболь, бобер. — И вдруг, понизив голос до шепота. — У меня у самого котиковая молью траченная шапка, там на кухне осталась. И сердце тоже, тоже траченное молью.

Чуть позже моя догадка подтвердилась – чужие вирши проходят мимо него. Ему не интересно. Абсолютно. Он хочет говорить сам и не хочет слушать. Хотя для него потребность быть выслушанным – краеугольная.

Слушатель — это такая нежданная радость. Голубушка, если бы вы знали, как мне тяжело молчать. Никто меня не хочет слушать. Каждый только о себе. Мнение о стихах своих у меня выпытывают. Похвал ищут. Что ж? Я хвалю. Я щедро хвалю. Всех — без разбора. А стихи не слушаю.

Наиболее приятное впечатление оставил о себе Сологуб. Вежлив, конкретен, знает, чего хочет, переживает за близких, не разбрасывается словами по пустякам. И поэтому неудивительно, что именно его прозорливый ум напророчил Одоевцевой ее истинную судьбу перед отъездом из России:

— И вы, конечно, думаете, что скоро вернетесь? только прокатитесь по Европе? Да? А вернетесь вы лет через пятьдесят. Если вообще вернетесь. Запомните. Это прррравда, через четыре «р».

Моя большая слабость – оценивать фигуры знаменитые как простых людей, приземлять их. Но я – не исследователь, не биограф, и даже не критик. Я – читатель, которому думается, что находиться в литературном обществе совсем не так интересно, как кажется, а даже наоборот – весьма и весьма скучно. Каждый хочет поговорить только о самом себе любимом, и редко кто способен на искреннее сопереживание. Увы, я замечаю этот печальный факт среди своих знакомых «творческих личностей». Если результат творческого труда будет достоен – он останется наследием поколений, но мне искренне жаль близких тех самых «возвышенных натур». Делить с ними судьбу – испытание.

Мой отзыв крайне непрофессионален, но тот факт, что книга вызвала во мне столько эмоций говорит только в ее пользу – я увидела настоящих, живых людей, а не просто картонные фигуры на фоне скучной биографической сводки из учебника. Поэтому книга будет весьма полезна тем, кто интересуется Серебряным веком.